менном столе! Желание и страсть изобразить жизнь словами происходят, в конце концов, из известной точности и прекрасной педантичности души, которой больно наблюдать, как много всего прекрасного, живого, спешащего и мимолетного летает по свету, вместо того чтобы заключить это под стражу в записную книжку. Это же вечные заботы! Человек с пером в руке это почти герой из сумрака, манеры которого лишь потому не геройские и не благородные, что он не может предстать перед лицом света. Не случайно же говорят о «героях пера». Это, может быть, и банальное выражение для банальной вещи, но пожарный ведь тоже нечто тривиальное, хотя и не исключено, что он при случае может стать героем и спасителем жизней. Если вдруг какому-нибудь отважному человеку удастся спасти из воды ребенка, ну или что-нибудь, с опасностью для жизни, то может быть, все-таки не стоит отказывать и искусству и жертвенным усилиям писателя в способности спасти ценности красоты, которые как раз захлебываются и тонут, от небрежного и бездумного уносящего их потока жизни, и вообще это нездорово, десять или тринадцать часов подряд сидеть за столом над романом или новеллой. Итак, его вполне можно отнести к мужественным, отважным натурам. В обществе, где все всегда блестяще и гладко, он из стеснительности ведет себя подчас робко, из благожелательности грубо и неровно из недостатка лоска. Но стоит втянуть его в разговор или в сети сердечной беседы, как он тут же сбросит неуклюжую сущность; его язык будет говорить, как любой другой, руки обретут самые естественные движения, а в глазах засверкает столько же огня, как и в глазах какого-нибудь государственного, торгового или флотского человека. Он обходителен, как никто другой. Возможно, с ним за весь год не случится ничего нового, ведь он все время возился с рядами предложений и звуков, завершал работу, но позвольте, разве у него нет фантазии? Разве она сегодня больше не в цене? Он способен шутками уморить компанию из, скажем, двадцати человек, или вызвать удивление в два счета или вызвать слезы, просто прочитав стихотворение, которое сочинил. А потом, когда его книги появятся на прилавках! Весь свет, мечтает он в чердачном одиночестве, бросится к ним и будет драться за мило изданные или даже обернутые в коричневую кожу экземпляры. На титульном листе стоит его имя, обстоятельство, которого, по его наивному мнению, достаточно, чтобы прославить его на весь круглый, широкий мир. Затем наступает разочарование, критика в газетах, смертоносное шипение, смертоносное молчание; наш герой как раз проходит через это. Он идет домой, уничтожает бумаги, наносит письменному столу страшный удар, так что тот отлетает в сторону, рвет начатый роман, раздирает на клочки бювар, выбрасывает в окно запас перьев, пишет издателю: «Глубокоуважаемый господин, я прошу Вас перестать верить в меня» и отправляется в морские странствия. Впрочем, вскоре его гнев и стыд кажутся ему смешными и он говорит себе, что его долг и обязанность снова работать. Так поступает один, другой, возможно, несколько иначе. Прирожденный писатель никогда не теряет мужества; у него почти непоколебимое доверие к миру и к тысяче новых возможностей, которые тот предлагает ему каждое утро. Он знает все виды сомнения, но и все виды счастья. Странность в том, что у него вызывают подозрения к самому себе как успехи, так и неудачи; но это, наверное, просто потому, что машина его мысли все время в движении. Снова и снова писатель сколачивает состояние, но едва ли не стесняется того, что заработал кучу денег, и в таких случаях старается себя незаметно, чтобы по возможности избежать отравленных стрел зависти и насмешек. Совершенно естественное поведение! Но что, если он живет в бедности и презрении, в сырых холодных комнатах, за столами, по которым ползают насекомые, на кроватях из соломы, в домах, полных шума и крика, на одиноких и пустынных дорогах, в сырости падающего дождя, в поисках средств к существованию, которых ему, возможно, поскольку выглядит он довольно глупо, никто не предоставит, под жаром столичного солнца, в приютах, полных неудобств, в местах, полных непогод, в убежищах вдали от друзей и родины? Разве такое несчастье исключено? В общем, так: писатель может преодолеть опасности, и в какие бы обстоятельства он ни попал, как он через них пройдет, всегда будет зависеть только от его гения. Писатель любит мир, он чувствует, что перестанет быть его ребенком, если не сможет больше любить его. В этом случае он скорее всего станет обыкновенным посредственным писателем, он ясно чувствует это и избегает показывать жизни недовольное лицо. Поэтому часто бывает так, что его принимают за недалекого, ограниченного мечтателя и не думают о том, что он человек, который не может позволить себе ни насмехаться, ни ненавидеть, ибо эти чувства слишком легко лишают его желания творить.
Всякая всячина
Благовоспитанность помогает; предупредительностью, похоже, тоже можно чего-то достичь. Тот, кто не хочет тратить время на развлечения, сохнет и ржавеет. Кажется, неумно и вредно всегда вести себя решительно. Недостаток уверенности принимает постоянно решительный вид. Вот как все это удивительно. Упасть или потерять должность часто значит, что тебе под ноги подвернется новая. Триумф это часто ни что иное как погружение в волны надменности; и все же триумфы празднуют очень охотно. Быть солидным, справедливым и спокойным тяжело и граничит с нечеловеческим, в то время как быть человечным есть наша неизбежная участь. Прекрасно и превосходно только человеческое. Известные добродетели это или пороки, или украшения. Порок это пещера, полная гнусностей и недоразумений, но избавиться от порока с раскаянием в душе прекраснее, чем никогда не грешить. Разве многочисленные ошибки не повод к восхищениям и умилениям? Как рад старый отец блудному сыну; как великолепно обрести благодать и сострадание. Добродетель кусает себе губы и стыдливо и злобно поворачивается к этой милой сцене спиной, в ужасе чувствуя, как омерзительно никогда не оступаться. Благовоспитанность, что терпит и выстаивает борьбу, удивительна. Подлинно светский человек, к примеру, благовоспитан; он благочестив и терпит.
Скупость на слова может вылиться в слабость; равно как и ее противоположность. Нами часто овладевает молчание, как нами может овладеть и желание разболтать все. Не следует молчать, когда нам кажется уместным раскрыть рот; но мы, правда, должны приблизительно знать, что уместно: а это знает человек с полной душой. Разве нельзя оклеветать молчанием? В любом случае, можно быть очень неприятным. Следует всегда немного лгать, уметь сказать то, что нельзя говорить, чтобы звучало как простая беседа. Пересказать услышанное тому, кого это касается, так же, как сказали это нам, это бестактно и может ранить. Но из уважения немного приукрасить правду значит углубить и усовершенствовать ее. Любовь умеет лгать, любовь умеет говорить, только любовь умеет красиво молчать. Кроме того, это все отклонения. Все зависит от конкретного случая и человека. К известным людям относишься так, что всякий почувствует, насколько невозможно, что мы можем не понять или обмануться друг в друге. Оскорбления, к примеру, никогда не заключаются в выражениях, но всегда в обстоятельствах. Я глубоко ранил кого-либо и не знаю об этом. Тебя кто-то любит, а ты при всех поворачиваешься к нему спиной. Но ты сам любишь там, где тебя не понимают или понимают неверно.
Великая услуга, которую мы оказываем женщине, подвергает нас опасности, что она будет считать нас за дураков. И нужно вести себя до жестокости жестко, чтобы убедить ее, что она имеет дело с человеком с чувством собственного достоинства. Истинно женские натуры ничего так не презирают и не отвергают, как доброту, это точно мимо. Женщины воспитывают в подрастающих мужчинах уважение и умение ценить самого себя. Возможно, в море такого воспитания некоторые тонкие, хорошие и дельные мужские убеждения и идут навсегда ко дну, ибо если в первый раз тебя высмеяли, благородным и великодушным во второй раз быть уже не захочется. Но кто благороден от природы и не навсегда?
Швейцария, какая изящная и маленькая лежит она в объятиях других государств! Какая же это величественная и в то же время прелестная страна! Снежное меховое боа Европы, вот как ее можно назвать! Ее природа столь же чудесна, как и ее история. Ее непоколебимость столь же необычайна, как и ее народ. Кажется, она прижимается к земле. Но разве не кажется это и при взгляде на пантеру, тем более что ей не нужно охотиться за пограничной добычей. Ее умеренность это залог ее прочности, ее скромность это ее красота, ее границы это ее несравненный идеал. Она стоит как политическая скала, а вокруг ревут политические волны. И покуда она будет такой, какая есть, ей, кажется, ничто не навредит. В той же степени, в какой она чувствует себя маленькой, она может чувствовать себя сильной и особенной и независимой, зависимой лишь от рассудительности и бесстрашия. Ее достоинство это ее граница: и покуда она умеет охранять эту незримую границу, это будет значительная и великая страна, великая, как мысль. Как притягательно и как опасно ее положение. Ее люди, как умеют они жить по-домашнему, поддерживая старину. Торговля идет в гору, науки процветают. Но к чему же хвалить ее? То, что все это ей присуще, служит ей лучшей похвалой. За рубежом о ней могут говорить грубо. Выглядит это так, как если бы французов назвали ненадежными, немцев самонадеянными, турков нечистоплотными, русских отсталыми. Как же заражает землю вся эта болтовня! Как отравляют жизнь всякие слухи!
Путешествие, поездка по железной дороге, естественно, первый класс. Садишься и едешь в неизвестную, незнакомую даль. Очаровательно. Немного знаешь все языки. Выпендриваешься: Это так мило. Выдаешь себя за командировочного. Мило, просто божественно. И вот сидишь; за окном зимняя ночь, идет снег. С потолка вагона улыбается лампа, как неизвестная глубокая тайна в человеческой груди. Внезапно на глазах выступают слезы. Что с тобой, ты же превосходный путешественник? Тебе больно? Да, я погрузился в море болезненных воспоминаний. Оно уносит меня в дальние страны. Кроме того, я читаю газету. Внезапно возникает чувство, будто я еду назад, в омываемое потоками радости милое детство. Передо мной возникают родители; я глубоко заглядываю маме в глаза. Какое блаженство, какое счастье быть маленьким! Мне кажется, будто я хочу, чтобы папа меня выпорол. Но едешь дальше, дальше, дальше. Быть путешественником, ах да; а за окном полуночный снег. Ах да, быть путешественником очень мило. Но только надо быть настоящим путешественником, или командировочным.