е хочу говорить так много. Вы еще читаете? Я довольно красива, я должна заранее обратить на это Ваше внимание, чтобы Вы немного постарались и надели все самое лучшее и чистое. Что Вы будете пить? Скажите мне это без стеснения, у меня есть вино, служанка принесет, но, возможно, лучше всего будет, если мы сначала выпьем по чашке чая? Мы будем одни, муж в это время работает в магазине, но не думайте, что это позволяет Вам быть непочтительным, напротив, это должно сделать Вас робким. Таким я и хочу Вас видеть, робким и прекрасным, иначе я побегу вслед за почтальоном, который понесет Вам эти строки, накричу на него, назову его разбойником и убийцей, совершу ужасные поступки и попаду в тюрьму. Как же мне хочется видеть Вас, быть с Вами рядом; так как я мужественно настаиваю на моем хорошем мнении о Вас, я так говорю, и если Вы после всего сказанного все-таки придете, то имейте мужество, и тогда те несколько часов, что мы проведем вместе, будут прекрасны, и будет совершенно излишним дрожать, как я сейчас, потому что тогда в моем приглашении не будет никакого безрассудства. Вы такой стройный, я Вас узнаю уже тогда, когда Вы будете стоять внизу на улице перед калиткой сада. Что Вы сейчас делаете? Как Вы думаете, мне стоит кончить письмо? Вы будете смеяться, когда я встану перед Вами и изображу, как Вы стояли там в роли принца Макса. Я заклинаю Вас, сделайте глубокий поклон, когда заметите меня, и будьте скованны и ведите себя как обычно, не позволяйте себе ни одного свободного движения, я предупреждаю Вас и, если Вы послушаетесь меня, я буду Вам так благодарна, как, возможно, никто в Вашей жизни еще не был Вам благодарен.
Фаворит — комедия в 4 актах Т. фон Троты.
Набросок к прологу
Занавес поднимается, мы заглядываем в открытый рот, вниз в красновато подсвеченное горло, откуда облизывается большой, широкий язык. Зубы, которые окружают рот сцены, острые и мерцают белым, все вместе схоже с пастью чудовища, огромные губы похожи на человеческие, язык движется вперед, через рампу и чуть ли не касается огненным концом голов зрителей; затем снова уходит назад, а потом вперед, вынося на широкой, мягкой поверхности спящую, изысканно одетую девушку. Золотистые волосы струятся, как поток, на платье, в руке блистающая звезда, подобная большой, мягкой, солнечной снежинке. В волосах изящная зеленая корона, девушка улыбается во сне, отдыхая на языке, как на подушках. Вдруг она открывает глаза и это глаза, какие иногда, во сне, склоняются к нашим, окутанные сверхъестественным светом. У этих глаз чудесный живительный блеск, они осматриваются, как детские глаза, которые вопрошая, искательно и безвинно смотрят на мир. Из огненно-черного горла выбирается мужчина, одетый в летящие, будто набросанные полубезумным портным полотна, которые, словно лохмотья, опоясывают его массивные члены, он ступает по содрогающемуся от его шагов языку к девушке, склоняется над ней и целует. В тот же момент из глотки вырываются языки пламени и искры, которые, ничуть не испугав, дождем осыпают их. Худой мужчина берет девушку на руки и несет назад, гигантский язык вскидывается, высоко поднимается над парой, чтобы проглотить, низринуть в глотку. Белая звезда девушки сверкает и отражается в зубах, из темного горла взмывают голубые, зеленые, желтые, алые, синие и мерцающе-белые звезды в одну огненно-цветную радугу, играет музыка, и звезды рассеиваются в воздухе; наконец, губы гигантской пасти приходят в движение и произносят тихие, но ясные и теплые слова:
Представление начинается.
Занавес
Две маленькие сказки
На улице шел снег. Проезжали дрожки и машины, высаживали свое содержимое и снова уезжали. Дамы были в мехах. Гардероб кишел людьми. В фойе раздавались приветствия, дарили улыбки и взаимные рукопожатия. Свечи мерцали, платья шуршали, сапожки нашептывали и поскрипывали. Полы были навощены до блеска, а слуги стояли и руками направляли движение, вам туда, вам сюда. Господа были затянуты во фраки, так фрак и должен сидеть. Кланялись. Любезности перелетали, как голуби, от уст к устам, дамы сияли, даже некоторые старые. Все стояло навытяжку даже у сидячих мест, чтобы видеть знакомых, лишь немногие сидели. Лица были так близко друг к другу, что дыхание одного касалось крыльев носа рядом стоящего. Наряды дам источали ароматы, проборы у мужчин блестели, глаза сверкали, а руки говорили: Ну, надо же, ты? Где ты пропадал? В первом ряду сидели критики, как прихожане в соборе, тихо, величественно. Занавес чуть пошевелился, раздался сигнал к началу, тот, кому нужно было откашляться, быстро сделал это, и все замерли, как дети в классной комнате, взгляд вперед, абсолютно тихо, тут что-то поднялось и что-то заиграло.
Занавес поднялся, все замерли в ожидании, что же будет дальше, тогда вышел юноша и начал танцевать. В одной ложе первого яруса сидела королева, окруженная придворными дамами. Танец так ей понравился, что она решила выйти на сцену и сказать юноше что-то милое. Вскоре она появилась на сцене, юноша посмотрел на нее юными, прекрасными глазами. Он улыбнулся. Королеву будто молнией пронзило. По улыбке она узнала сына, она упала. Что с тобой, спросил юноша. Тогда она узнала его еще отчетливее, по голосу. Тут она потеряла все свое королевское достоинство. Она отбросила величие и не постыдилась крепко прижать юношу к сердцу. Ее грудь поднималась и опускалась, она плакала от радости, ты мой сын, сказала она. Публика аплодировала, но что значили эти аплодисменты? Счастье этой женщины было куда возвышенней всех аплодисментов, оно бы перенесло и шипение зрителей, голова юноши вновь и вновь прижималась к волнующейся груди. Она целовала его, потом подошли придворные дамы и напомнили повелительнице о неприличности этой сцены. Тогда публика засмеялась, но придворные дамы лишь окатили многоголовую чернь холодным презрением. Губы их дернулись в усмешке, занавес дернулся и упал.
Четыре шутки
У Вертхайма, на самом верху, где пьют кофе, можно увидеть кое-что интересное, а именно — поэта Зэльтмана. Он сидит на маленьком плетеном стуле на высоком помосте, легкая мишень для взглядов, он стучит, приколачивает, и шлепает и тачает, как представляется зрителям, белые стихи. Маленький четырехугольный помост со вкусом увенчан темно-зелеными еловыми ветвями. Поэт изящно одет, фрак, лаковые ботинки и белый галстук, все при нем, и никому не придет в голову стыдится выказать внимание к этому человеку. Но самое чудесное это ржаво-желтая, роскошная копна волос, которая мощными волнами спадает с головы Зэльтмана, по плечам, до самого пола. Она похожа на гриву льва. Кто такой Зэльтман? Избавит ли он нас от стыда, что мы отдали театр под селитряную фабрику? Напишет ли он национальную драму? Предстанет ли однажды перед нами как герой, которого мы ждем, как кровяную колбасу? В любом случае, следует поблагодарить дирекцию Вертхайма за демонстрацию Зэльтмана.
Из театра постепенно исчезают лучшие и самые добротные кадры, как следует, к нашему большому сожалению, из письма, что направила нам госпожа Гертруда Айзольдт. Она сообщает, что собирается открыть магазин корсетов на Кантштрассе, на углу Йоахимсталерштрассе, чтобы тем самым стать деловой дамой. Какое странное решение, и как жаль! Даже актер Кайслер хочет уйти, а именно, как мы слышали, из-за того, что во временной перспективе выгоднее стоять за стойкой, чем двигать фигуры по доске. Он должен первого мая взять под руководство небольшую пивную на востоке, и он уже, поговаривают, радуется, что будет наливать пиво, мыть стаканы, намазывать бутерброды, подавать селедку и по ночам выпроваживать сапогами пьянчуг. Печально! Но мы можем лишь глубочайшим образом сожалеть, видя, как два столь удивительных и почитаемых артиста предают искусство, и хотим надеяться, что это не войдет в моду.
В Камерном театре незадолго до закрытия ворот случилось небольшое изменение. Дирекция накинула на плечи драматургов изящные светло-синие фраки с большими серебряными пуговицами. Нам это кажется милым, ибо это разумно. Служителей театра упразднили, и теперь драматурги по вечерам, когда есть представление, то есть в то время, когда им все равно нечем заняться, принимают у дам пальто и указывают посещающим театр господам их места. Они также открывают двери и дают разные небольшие, но необходимые справки. На ногах они носят теперь длинные, толстые, желтой кожи гетры по колено, а еще они могут превосходно, с элегантным поклоном, раздавать программки и бинокли. В провинции они бы еще передавали записки; но здесь, в Берлине, в этом нет нужды. Одним словом, ни один критик больше не сможет спросить, что такое драматург и какие у него обязанности. Теперь они делают все, что в их силах, и впредь их следует оставить в покое.
Чтобы раз и навсегда покончить с вечным нытьем и постоянными упреками в том, что есть только декорации, а пьес нет, режиссер Райнхардт решил впредь ставить пьесы на фоне белого полотна. Его драматурги, конечно, уже разболтали секрет, и он удивлен, если не обескуражен, видя, как мы уже раструбили эту новость. Белое полотно! Белоснежное, как белье? Или неизвестная крупная дама из цирка для начала пощеголяла в нем пару дней? Тогда декорации наверняка будут источать чарующий запах ее ножек, что только пойдет на пользу господам критикам, которые забудут, где и сидели, а их острые чувства будут притуплены. Кроме шуток. У идеи Райнхардта есть потенциал, то есть она блестящая. На фоне белых тряпок лица и особенно призраки будут выделяться необыкновенно ярко. Применит ли Райнхардт это изобретение и в Придворном театре?
Берлинская знакомая Вальзера Гертруде Айзольдт (Gertrude Eysoldt, 1870–1955), известная актриса, принадлежала, как и Фридрих Кайсслер (Friedrich Kayßler, 1874–1945), к труппе Макса Райнхардта (Мах Reinhardt, 1873–1943).