ая привела бы меня в восторг. Мой тебе совет, приди в настроение, иначе я пойду к маме и скажу, что ты все время дразнишься, и тогда тебе влетит, ты же знаешь. Так что возьми фантазию в руки и покажи все, на что способен. Я знаю, ты можешь, когда захочешь, и я не желаю слышать никаких отговорок, как например, что у тебя нет вдохновения. Напрасны все усилия, что ты предпринимаешь, чтобы уклониться от задания, исполнение которого входит в твои обязанности. Ты должен, должен играть. Иначе я начну жалостно плакать, чего мама просто на дух не переносит и что будет иметь для тебя неотвратимые болезненные последствия, о которых тебе может в том числе поведать твоя голова рассказчика историй, на которую уже сыпались удары маминой руки». Так или почти так говорила жуткая угнетательница жалкому, презренному подвергшемуся гонениям, давлению, работорговле и угнетению. Если я делал свою работу хорошо и сестренка была довольна искусством, что я демонстрировал, холодный пот, с которым я боролся, был вознаграждаем очаровательной, благожелательной, хотя и несколько насмешливой улыбкой. Но если я гневал тираншу и не желал исполнять повелений сестры, наступал кошмар, на мой лишенный фантазии череп сыпались удары, мера наказания, которую я, естественно, в высшей степени ненавидел. И поскольку сам мамин гнев доставлял мне столько же страданий, как и оплеухи, которые она мне отвешивала, я изо всех сил пытался снискать благосклонность почтенной публики и избегать ее неудовольствия, но в скорости наступило время, когда обременительное сочинение историй и драматическое искусство сошло на нет.
Имеется в виду младшая сестра Вальзера Фанни (1882–1972).
Живая картина
Двор в большом городе, освещенный луной. Посреди двора железный сундук. Изнутри в зрительный зал льется музыкальная партия. Лев на цепи. Меч рядом с сундуком. Темная, неразличимая фигура чуть дальше. Пение, то есть, молодая прекрасная дама склоняется наверху к освещенному лампой окну, все поет и поет дальше. Судя по всему, это или похищенная принцесса королевского происхождения или же оперная певица. Сначала пение звучит как обычное, даже школьное упражнение, но постепенно ширится и распространяется до чего-то большого, человеческого, оно пленяет, оно жалуется, а потом снова будто сжимается в боли. Пение распахнуло окно и подставило воздуху изящно выстроенную лестницу, чтобы он мог спуститься. Женщина спускается, но все еще поет. Из железного или стального сундука появляется лицо мужчины, чудовищно бледное и обрамленное черными спутанными волосами. Глаза мужчины говорят на молчаливом языке сомнения, широкий, можно даже сказать: простецкий, рот улыбается, но что это за ужасная улыбка? Гнев и скорбь, кажется, вылепили ее за годы совместной работы. Щеки впали, но все лицо выражает несказанную доброту, не такую, у которой все хорошо, но ту, что перенесла самые тяжелые испытания. Певица с неподражаемой грацией садится на край сундука, кладет руку на голову запертого, будто лаская. Лев гремит цепью. Неужели здесь все, все взяты в плен? Увидим. И правда, даже меч на полу не движется, но он живет, так как издает высокий звук, он стонет. Что это за время, что бросает артисток львам, к звенящей цепи, к стонущему мечу, на сторону людей, которым взбрела в голову странность поселиться в железном ящике? Внезапно луна срывается с неизмеримой высоты прямо во двор, под ноги женщине. Та ставит ногу на бледный, мерцающий шар и таким образом огибает сундук. Луна разделяется и разворачивается в широкое одеяние, своего рода ковер или слой белесого тумана, дома, образующие двор, исчезают, из глубины сцены медленно поднимаются ввысь ослепительно белые вершины Альп, туман ложится к их подошвам, красноватая звезда падает из сине-черного воздуха в волосы певицы. Это украшение ослепительно, но тут из ящика появляется высокая, темно-зеленая ель и под ее ветвями, в роскошных доспехах стоит тот мужчина, но и это еще не всё: там, где терзал цепь лев, стоит изящный храм древнегреческой архитектуры. Меч, кажется, пришел в движение, теперь он чудесным образом в руках мужчины, и какого мужчины! Слова больше не решаются описывать его излучающий силу облик. Он поет, или это что-то вокруг него дрожит от звуков. Из-за гор раздаются колокола. В воздухе над головами актеров отражается далекое, синее озеро, но в уменьшенном размере. Из сцены пробиваются травы, растения и цветы, кажется, что мы на изобильном предгорном лугу. Тут появляется и корова с бим-бам и бум-бум и мирно пасется. Все наполняет жужжание. Но где же солнце. Ах, среди этих сияющих героев забыли о самом солнце. Внезапно над всем этим раскрывается черная, чудовищно большая широкопалая рука и давит. Вниз! — гремит адский голос, и снова появляется мрачный двор, лев рычит, время стоит, облокотившись на стрелу неподалеку от рычания, неразличимо и мертвенно-тихо, голова мужчины показывается из сундука, он что-то бормочет, и артистическая боль снова звучит из окна. Между тем слышно далекое, далекое щебетание птицы, при этом думаешь об озере, что висело прямо в воздухе. Меч глухо падает на пол. Пение женщины снова опускается до школьного упражнения, мужчина поспешно сгибается и полностью исчезает в железном или литом обиталище. Темная фигура курит сигарету, будто хочет сказать: это мой отличительный знак. И тем самым она действительно придает картине несколько иной поворот, после секундной темноты зрители смотрят на современно обставленную кофейню, где люди жадно читают газеты. Они тычут пальцами в напечатанное, улыбаются тонко и при этом бесцветно и кричат: «Официант, счет!» Грациозно выходит лев, за ним мнимая принцесса, приходит и мужчина, «интересная внешность», потом мило остриженный меч, потом синеглазое озеро в костюме с иголочки, заказывают по чашке кофе и непринужденно болтают.
Овация
Представь, дорогой читатель, как прекрасно, как волшебно, когда актриса, певица или танцовщица мастерством заставляет публику разразиться ликованием так, что все руки приходят в движение и по зданию прокатывается волна прекраснейших аплодисментов. Представь, что ты тоже вовлечен в это, что ты тоже хочешь выразить восторг от блестящего исполнения. С затемненной, густо населенной галереи вниз раздаются, словно град, аплодисменты, и подобно моросящему дождю льются дождем цветы над головами людей на сцене, некоторые из них поднимает артистка и, счастливо улыбаясь, прижимает к губам. Осчастливленная, словно волной поднятая аплодисментами в высоту, артистка посылает публике, словно маленькому, милому, послушному ребенку, воздушный поцелуй и жест благодарности, и большой и все же такой маленький ребенок радуется этому сладкому жесту, как только дети и могут радоваться. Шум скоро перерастает в рев, который снова слегка успокаивается, чтобы сразу же вновь разрастись. Представь золотое, если не бриллиантовое ликование, которое, как зримый божественный туман наполняет помещение. Бросали венки, букеты; и какой-нибудь мечтательный барон там, наверняка, тоже был, он стоит у самого края сцены, положив мечтательную голову к маленьким, драгоценным ногам артистки. Ну, и этот благородный воодушевленный сует обвитому мечтами и восторгами ребенку бумажку в тысячу крон под обольстительную ножку. «Эх ты, простофиля, оставь себе свои богатства». С такими словами девушка наклоняется, берет банкноту и, презрительно смеясь, бросает дарителю, который едва не сгорает со стыда. Живо представь все это и еще другое, среди прочего звуки оркестра, дорогой читатель, и ты будешь вынужден признать, что овация это нечто роскошное. Щеки пылают, глаза сверкают, сердца дрожат, а души парят в сладкой свободе, как аромат, в зрительном зале, и снова и снова рабочий сцены должен прилежно поднимать и опускать занавес, и снова и снова должна выходить на сцену женщина, которой удалось покорить целый театр. Наконец наступает тишина и можно доиграть постановку до конца.
Добрый день, великан!
Когда ранним утром, прежде чем начнут ходить трамваи, движимый какой-то надобностью, выходишь в город, кажется, что это великан разбросал волосы и высунул ногу из-под одеяла. Улицы холодные и белые, как вытянутые руки; бежишь, потирая замерзшие ладони и видишь, как из ворот и дверей домов выходят люди, как будто нетерпеливое чудовище выплевывает теплую, пылающую слюну. Глаза встречают тебя, когда проходишь мимо, девичьи и мужские глаза, хмурые и радостные; позади и впереди тебя бегут ноги, да ты и сам семенишь, быстро, насколько можешь и смотришь тем же взглядом, что и все. В груди у каждого есть заспанный секрет, а во всех головах бродит какая-нибудь грустная или же пришпоривающая мысль. Великолепно, великолепно. Итак, холодное, наполовину солнечное, наполовину пасмурное утро, много, много людей еще лежат в кроватях, мечтатели, которые не спали и колобродили всю ночь и пол-утра, аристократы, у которых поздно вставать вошло в привычку, ленивые собаки, которые просыпаются по двадцать раз, зевают и снова храпят, старики и больные, которые больше не могут подняться или только с большим трудом, женщины, которые любили, артисты, которые говорят себе: а, что там, ерунда, зачем рано вставать, дети богатых, прекрасных родителей, замечательно ухоженные и оберегаемые создания, которые в своих собственных комнатах за белоснежными оконными занавесками, с открытыми ротиками, видя сказочные сны, спят до девяти, десяти или даже одиннадцати часов. Все, что в столь ранний утренний час кишит и зудит на безумно переплетающихся улицах, это если не рисовальщики декораций, то обойщики, писари, мелкие, жалкие агенты, а еще люди, которые хотят успеть на ранний поезд в Вену, Мюнхен, Париж или Хамбург, мелкие люди, как правило, барышни разного рода заработка, одним словом, труженики. Кто-то, кто наблюдает за этой суматохой, непременно должен ощущать причастность к этому. Он идет и едва ли не думает тоже бежать, пыхтеть и махать руками; движение и суета заразительны, как может быть заразительна прекрасная улыбка. Нет, не так. Раннее утро это еще и нечто совсем другое. Оно выбрасывает из пивных еще пару неопрятно одетых ночных жителей с омерзительно размалеванными красным лицами прямо на слепяще-пыльно-белую улицу, где они и остаются тупо стоять на порядочное время, с багром на плече, чтобы цепляться к прохожим. Как тлеет в их грязных глазах пьяная ночь! Дальше, дальше. У пьяных это синеглазое чудо, раннее утро, не задерживается. У него тысяча мерцающих нитей, которыми оно увлекает тебя, подталкивает сзади и манит и улыбается тебе впереди, смотришь вверх, где затянутое белой вуалью небо обнажает пару разорванных кусков синевы; обернись посмотреть вслед заинтересовавшему тебя человеку, посмотри вокруг, на богатый фасад, за которым сердито и знатно возвышается княжеский дворец. Статуи подмигивают из садов и парков; ты идешь и на все хватает у тебя мимолетных взглядов, на подвижное и постоянное, на дрожки, которые вяло грохочут вперед, на первый трамвай, из которого на тебя смотрят человеческие глаза, на идиотский шлем полицейского, на человека в порванных ботинках и штанах, на, без сомнения, в прошлом весьма успешного человека, который подметает улицу в меховом пальто и цилиндре, на все, так же как и ты для всего являешься лишь мимолетным видением. В этом и сост