Товарищам крымского путешествия.
Wer den Dichter will verstehen,
Muss in Dichter’s Lande gehen.
1. АККЕРМАНСКИЕ СТЕПИ
Выплываю в пространства суши-океана.
Кренясь, повозка в зелень, как ладья, уходит;
В волнах лугов шумящих, в цветов половодьи,
Коралловые мысы миную бурьяна.
Уж смерклось, ни дороги в степи, ни кургана;
Звезд ладьи путеводных ищу в неба своде;
Вдали облако ль рдеет? денница ль восходит?
То Днестр блестит, то лампа взошла Аккермана.
Стой! – как тихо! – Я слышу, стая пролетает
Журавлей, а их сокол оком не проникнет;
Я слышу, где былинкой мотылек качает,
Где уж скользкою грудью к растению никнет.
В такой тиши вниманье так слух напрягает,
Что зов с Литвы б услышал. – В путь! никто не кликнет.
2. МОРСКАЯ ТИШЬ
На высоте Тарханкута
Уже лентою флага ветр едва играет,
Проясняется влага, чуть персью вздымая;
О счастьи так мечтает невеста младая,
Чтобы вздохнуть проснется и вновь засыпает.
Паруса, как знамена после грома воен,
Дремлют на мачтах голых; судно легкой крепью
Колышется, как будто приковано цепью.
Матрос вздохнул, круг тесный путников доволен.
Среди твоих, о море! веселых созданий
Есть одно – спит в пучинах в часы непогоды,
Но, лиш волны утихнут, змеи рук взметает.
Мысль! в твоей глуби гидра есть воспоминаний,
Что спит среди бурь страсти и рока невзгоды,
Но когда сердце мирно, когти в грудь вонзает.
3. НА ПАРУСАХ
Шум крепнет, снуют гуще моря исполины,
Матрос взбежал на мачту: готовьтеся, дети!
Взбежал, повис, простерся в невидимой сети,
Как паук, стерегущий трепет паутины.
Ветр! – ветр! – Ярится судно, сорвалось в усильи
С удил, кренясь во вьюге пенистой ныряет,
Выгнув шею, вал топчет, сквозь небо взлетает,
Облак лбом рассекает, вихрь ловит под крылья.
И мой дух взмахом мачты средь пучин витает,
Прядью паруса вьется в вихрь воображенье;
Криком с веселым кругом не могу не слиться,
Падаю на грудь судна, руки простираю.
Кажется, мое сердце торопит движенье.
Легко мне! любо! знаю, чтó значит быть птицей.
4. БУРЯ
Руль разбит, шум бурана, рык вод, парус сорван,
Последние матросам вырвались канаты,
Солнце в крови заходит, с ним надежд остаток,
Крик тревожен команды, помп зловещи стоны.
С торжеством буря взвыла; на кручи морские,
Взнесшие этажами из пучины выступ,
Наступил гений смерти, шел к судну на приступ,
Как солдат, что штурмует бреши крепостные.
Одни молятся смерти, творя заклинанье,
Тот в объятьях у друга, прощаясь, немеет,
Тут лежат полумертво, там ломают руки…
И один только путник в стороне в молчаньи
Мыслил: счастлив кто силы потерял, умеет
Молиться иль имеет друга для разлуки!
5. ВИД ГОР СО СТЕПЕЙ КОЗЛОВА
Пилигрим:
Там!.. Аллах ли льда море взнес стеной высоко –
Из туч оледенелых трон ангельским хорам?
Дивы ль к небу вздыбили земные просторы,
Чтобы звезд караваны не пускать с востока?
Зарево на вершине! То пожар Царьграда
Или – лиш распростерлась ноч бурым халатом –
Для миров, что несутся в пространствах, Аллахом
Это светоч повешен средь звездного сада?
Мирза:
Там? – Я видел: – власть хлада; там клювы потоков,
Горлы рек точат влагу из его истоков.
Дохнуть – снег вылетает! Я шол там, где станом
Облака стали, реять орлы где не смели,
Шол, минуя гром, спавший в тучи колыбели,
Где были только звезды над моим тюрбаном.
То Чатырдаг!
Пилигрим:
Аа!
6. БАХЧИСАРАЙ
Славно ещo – уж пусто наследье Гирея!
Бакшей челом пороги и сени оббиты.
Софы, троны величья, любови обитель –
Стали нынче приютом саранчи и змея.
Через окна цветные растенье долины
Повилика взбегает на глухие своды,
Точит дело людское во имя природы
И пишет Вальтасара знаками: «руины».
Водоем среди зала в мраморе источен:
Это фонтан гарема; уцелев, роняет
Он жемчужные слезы, в пустыне взывает:
Где вы, любовь, власть, слава, те, чье имя прочно!
Вы должны длиться вечно, ключ же иссякает…
О позор! вы исчезли – остался источник.
7. БАХЧИСАРАЙ НОЧЬЮ
В сне вечернем – изана отзвук отдаленный,
Разбрелись из джамидов верные в молчаньи,
Застыдилась румянцем заря в ожиданьи,
Серебряный царь ночи сходит к ней влюбленный.
Лампы звезд озаряют свой гарем бездонный,
В их пространствах сапфирных парусом скитанья
Облако с белой грудью в золотом сияньи
Проплывает, что лебедь по озеру сонный.
Пала тень минарета и тень кипариса.
Дальше чернеют крýгом кряжей исполины,
Как воссевшие бесы в диване Эблиса
По темноты намётом; порой с их вершины
Молния пробудится и скоком Фариса
Просекает пустыню молчащую сини.
8. ГРОБНИЦА ПОТОЦКОЙ
В стране весны, о роза! в садов пышных цвете
Увяла, молодая! – мгновенья былого,
Покинув тебя взлетом мотылька златого,
Червя памяти сердцу кинули в завете.
Там на севере, к Польше, звезд скопленья светят,
Что же в том направленьи сошлось их так много?
То не твой ли взор выжег ясную дорогу,
Пока не погас в гробе, туда в вечном взлете?
Полька! и мой век в скорби немой прекратится;
Пусть друга длань здесь бросит горсть земли мне тоже.
Часто путник беседу ведет у гробницы,
И меня родной говор пробудит, быть может;
О тебе песнь задумав, вещий преклонится
И, близ мой крест увидя, мне также стих сложит.
9. МОГИЛЫ ГАРЕМА
Мирза Пилигриму
Здесь незрелые грозди любви вертограда
Взяты к столу Аллаха; из волн нег и лени
Жемчужины Востока похищены в сени
Гроба, вечности створок, в тьму мрачного града.
Отделила забвенья и времен ограда;
Имена длань гяура слегка на ступенях
Гробовых начертала; бунчук полчищ теней –
Тюрбан хладный белеет над прахом средь сада.
Эдема розы! Возле чистоты истока
Отцвели годы ваши под стыда листами,
Навек от взоров скрыты неверного ока.
Ныне гроб ваш пришелец осквернил очами!
Но ему да простится во имя Пророка:
Он один из неверных взирал со слезами.
10. БАЙДАРЫ
Не щажу шпор, по ветру выпущен конь скорый;
Теснясь, камни, долины, лес лентой широкой
Возле ног проплывают, как волны потока;
Хочу упиться вихрем, смены той напором.
А когда конь вспененный не слушает шпоры,
Когда мир заслоняет саван тьмы высокий,
Как в зеркале разбитом, в запекшемся оке
Снуют призраки леса, камни и просторы.
Земля спит, мне сна нету. Скачу в моря лоно;
Вал черный вздутый с гулом на берег стремится,
Чело пред ним склоняю, вытянув рамена,
Волна над мною рвется, хаос вкруг толпится;
Жду, пока мысль, как лодка, что омут бездонный
Закрутил, в бессознанье на миг погрузится.
11. АЛУШТА ДНЕМ
Уж гора отряхает с персей мглы халаты,
Ранним шумят намазом, колосясь, откосы,
Клонясь, лес осыпает зеленоволосый,
Точно с чоток калифов – рубин и гранаты.
Луг в цветах, а над лугом цветничок крылатый
Мотыльков разноцветных: так радуги косы
Балдахином брильянтов кроют свод белесый;
Саван вдаль саранчиный простерся на скаты.
Когда ж глядятся в воды лысые граниты,
Море кипит, штурмуя брег; как тигра взгляды,
Разгораются гулы отблеском сердитым,
Предвещая для суши бури грозной страду;
А волна над пучиной резвится открыто,
И моются в ней флоты и лебедей стадо.
12. АЛУШТА НОЧЬЮ
Тихо резвятся ветры, зной дня опадает,
На плечи Чатырдага светильник основы
Небесной – пал, разбился, точит ток багровый,
Гаснет. Заблудший путник смотрит вкруг, внимает:
Уж горы помрачнели, в долах ноч глухая,
Ручьи сквозь дрему ропщут в ложе васильковом;
Ароматом, музы/кой этой цвета, словом,
Тайным уху, реч с сердцем воздух начинает.
Сплю под крылом широким и тьмы и покою.
Вдруг будят метеора разящие искры,
Залит дол, небо, горы стихией златою!
Ноч Востока! подобно знойной одалиске,
Лаской сыпиш, когда же грежу, ко сну близкий,
Снова для нег ты будиш вспышкой глаз немою.
13. ЧАТЫРДАГ
Мирза
Дрожа, муслимин стóпы тебе лобызает,
О ты, минарет мира, падишах отрогов!
Крымского киля мачта! Чатырдаг! Ты, к Богу
Бежав выше скал в тучи, сидиш, охраняя
Там врата неба, точно страж высокий рая
Гавриил, стерегущий эдема чертоги;
Лес плащом тебе, страха ж янычары строгий
Твой тюрбан из туч в молний токи расшивают.
Жжет ли нас дня светило, хладят ли туманы,
Саранча ли посевы, гяуры селенья
Пустошат – ты недвижен и глух первозданно
Между миром и небом, дрогман провиденья,
Подостлавши под ноги громы, люды, страны,
Лиш внемлеш, что Предвечный глаголет творенью.
14. ПИЛИГРИМ
Подо мною обилья и красот долины,
Вверху ясное небо, близь ясные лицы;
Почему же отсюда сердце вдаль стремится
И – увы! – в еще боле дальние годины?
Литва! пели мне слаще рощ твоих купины,
Чем соловьи Байдара, Салгира девицы, –
И топтал я беспечней тутов багряницы,
Золота ананасов – там твои трясины.
Так далек! непохожим столь очарованьем
Окружон, – что ж, рассеян, бессменно вздыхаю
По той, к кому стремился в утре дней желаньем?
Она же в заповедном, заказанном крае,
Где о мне – верном полно всё воспоминаньем,
Помнит ли, в полустертый мой след наступая.
15. ДОРОГА НАД ПРОПАСТЬЮ В ЧУФУТ-КАЛЕМирза и Пилигрим
Мирза:
Не гляди, брось поводья, сотвори молитву:
Тут копытам вверяет всадник разуменье.
Дельный конь! глядь, как, оком меря глубь, колени
Склоняет, утвердился в край куста копытом
И повиснул! – Зажмурься! В дно, от взора скрыто,
Как в кладезь Аль Кагира, не ударит зренье.
Не указывай дланью – у рук оперенья
Нет; не выпусти мысли: мысль – якорь развитый,
С малой лодки опущен в бездонность пучины,
Перуном упадает в морскую утробу,
Увлекая и лодку в подводные пущи.
Пилигрим
Мирза, а я взглянул и – сквозь мира теснины
Там видел… что я видел, скажу – из-за гроба,
Ибо нет на то звука в речи у живущих.
16. ГОРА КИКИНЕИЗ
Мирза
Взгляни в пропасть. – Там небо простерлось под нами,
Это – море, и мнится: птицы-Рок могучей,
Среди волн поражонной молнией летучей,
Распустилися перья радуги кругами,
Рифом снега над полем голубым – водами,
И этот остров, в бездне плавающий, – туча!
Пала ноч на полмира с ее персей кручи;
На челе ее лента мерцает огнями?
Это – молнья! Ни шагу, бездн у ног запоры;
На всем скаку должны мы взять пропасть в полете;
Я скачу, ты ж с готовым и бичом и шпорой
Следи, когда исчезну: и если в пролете
Блеснет перо – то будет мой тюрбан в примете;
Если ж нет, – уже людям здесь не ехать в горы.
17. РУИНЫ ЗАМКА В БАЛАКЛАВЕ
Крым! те замки, что пали в руины без лада,
Тебя, неблагодарный, украсив, хранили –
Торчат с гор черепами гигантов из были,
В них гад живет и люди, что подлее гада.
Подымемся на башню! гербов ищу ряда.
Надпись – не имена ли героя, что были
Страхом войск и в забвенья дремоте застыли,
Точно кокон обвиты листом винограда.
Тут Грек в стенах меандры афинские резал,
Тут грозил Италиец монголам железом,
Творил намаз распевный пришелец из Мекки.
Ныне ж коршуны гробы крылом чертят чорным,
Так в городе, чумою дотла истребленном,
Веют чорные флаги, подняты навеки.
18. АЮДАГ
На высоте Кикинеиз
Люблю, облокотившись на Юдага скалы,
Следить, как волны, пенясь и теснясь от бега
В чорном строю, то рвутся, то сребристей снега
Тысячи радуг в неге колышут устало.
Разбиваясь на волны вдоль отмели вала,
Точно китов армада, залегших край брега,
Сушу займут в триумфе и в спешке побега
Отходят, оставляя жемчуг и кораллы.
Так, поэт, твое сердце в молодости годы!
Часто страсть возбуждает грозы непогоды;
Но лиш тронеш ты бардон – она, точно воды,
Бежит, уже безвредна, леч в тони забвенья
И за собой обронит вечные творенья,
Их же в лавр сплетут веки – в висков украшенье.
ЯСТРЕБ
Бедный ястреб! сорвала его с неба туча,
Бросив чуждой стихией, далекой страною;
Вихрями утомленный, пронизан росою
Морской, взъерошил перья на мачте шатучей.
Знай же, твоего плена нет у нас на мысли,
Будь как в ветвях беспечен средь лесного стана.
Кто лишит гостя воли – он гость наш, Джьованна!
Пусть лиш бури боится, на море он если.
Вспомни мою судьбину, свою вспомни тоже!
В море жизни встречала и ты чудищ страсти,
И меня вихрь отбросил и било ненастье.
Слова утех, надежды лживые почто же?
Другим готовиш сети, хоть сама в напасти…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Примечания Мицкевича
К I-му сонету:
Коралловые мысы миную бурьяна… – На Украине и Побережье называют бурьяном большие кусты зелья, которые в летнюю пору, покрытые цветами, придают приятное разнообразие равнинам.
К V-му:
Дивы ль к небу вздыбили земные просторы… – Дивы, по древней мифологии Персов, недоброжелательные гении, которые некогда господствовали на земле; изгнанные ангелами, живут теперь на краю света за горою Каф. Зарево на вершине! то пожар Царьграда? – Вершина Чатырдага, по закате солнца, благодаря отражающимся лучам, некоторое время кажется как бы объятой пламенем. Или – лиш распростерлась ноч бурным халатом… – Халат (хылат) – почотное одеяние, которым султан жалует высших чиновников государства. То Чатырдаг!– Самая высокая в линии крымских гор на южном побережьи; видна издали за 200 верст, с разных сторон в виде огромной тучи сизого цвета.
К VI-му:
Бахчисарай – В долине, окружонной со всех сторон горами, лежит город Бахчисарай, некогда столица Гиреев, ханов крымских. И пишет Вальтасара знаками: «руины» – «В тот самый час вышли персты руки человеческой, и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь (Вальтасар) видел кисть руки, которая писала». Пророчество Даниила V, 5.
К VII-му:
Разбрелись из джамидов верные в молчаньи – Месджид или джями это обычные мечети. Снаружи по углам святыни возвышаются тонкие, стреляющие в небо башенки, которые зовут минаретами (mēnaré). Они в половине своей высоты окружены галереей, шурфэ, с которой муэдзины, или глашатаи созывают народ на молитву. Это зазывание, распеваемое с галерей, зовется изаном. Пять раз в день, в определенные часы, слышится изан со всех минаретов, а чистый и сильный голос муэдзинов приятно звучит в круговоздушии городов мусульманских, в которых, благодаря неупотребительности повозок, особая тишина господствует. (Сенковский, Collectanea, t. II, к. 65–68.) Как воссевшие бесы в диване Эблиса – Эблис, или Иблис, или Гаразель – Люцифер у Магометан. Молния пробудится и скоком Фариса… Фарис – рыцарь у арабов-бедуинов.
К VIII-му:
Гробница Потоцкой – Вблизи дворца ханов высится гробница, во вкусе восточном построенная, с круглым куполом. Есть народное предание в Крыму, что этот памятник был поставлен Керимом Гиреем для пленницы, которую он чрезвычайно любил. Пленница эта, говорят, была полькой из рода Потоцких. Автор учено и отменно написанного Путешествия по Крыму, Муравьев-Апостол, считает, что предание это не имеет основания и гробница скрывает останки какой-то Грузинки. Нам неизвестно, на чем он основывает свое мнение, так как довод, что Татаре в половине осьмнадцатого века так легко уводить пленниц из дома Потоцких не могли, недостаточен. Известны последние возмущения казацкие на Украине, откуда немало людей уведено и продано соседним Татарам. В Польше многочисленны шляхтицкие семьи фамилии Потоцких, и упомянутая наложница необязательно могла принадлежать к могущественному роду владетелей Умани, который татарским набегам или мятежам казацким менее был доступен. Следуя народному преданию о гробнице бахчисарайской, поэт русский Александр Пушкин со свойственным ему талантом написал повесть: Бахчисарайский Фонтан.
К IX-му:
Могилы гарема – В отдохновенном саду, среди стройных тополей и тутовых деревьев стоят гробницы из белого мрамора ханов и султанов, их жoн и родных; в ближайших двух склепах стоят гробы, наваленные в беспорядке: были они некогда богато украшены; ныне торчат лишь голые доски и обрывки савана. Тюрбан хладный белеет над прахом средь сада. – Мусульмане на могилах мужчин и женщин ставят каменные чалмы, иной для обоих полов формы. Имена длань гяура… – Гяур, правильно Кяфир, значит неверный. Так мусульмане называют христиан.
К X-му:
Байдары – живописная долина, через которую обычно выезжают на южный берег Крыма.
К XI-му:
Алушта днем – Одно из благодатнейших мест Крыма. Туда северные ветры никогда уже не достигают, и путешественник в ноябре ищет не раз прохлады под тенью огромных волошских орехов, ещo зеленых. Ранним шумят намазом, колосясь, откосы – Намаз – мусульманская молитва, которую творят сидя и бия поклоны. Точно с чoток калифов рубин и гранаты – Мусульмане употребляют во время молитвы чoтки, которые у знатных особ из драгоценных бывают камней. Гранатовое и тутовое дерево, алеющее роскошным плодом, обычны на всем южном побережьи Крыма.
К XIII–му:
О ты, минарет мира, падишах отрогов – Падишах – титул турецкого султана. Гавриил, стерегущий эдема чертоги – Оставляю имя Гавриила, как наиболее известное, но настоящим стражем небес по восточной мифологии есть Рамек (Арктур), одна из двух больших звезд, называемых ас-семекеин.
К XIV-му:
Чем соловьи Байдара, Салгира девицы… – Салгир река в Крыму, вытекающая из пещер Чатырдага.
К XV-му:
Дорога над пропастью в Чуфут-кале – Местечко на высокой скале; домы, на краю стоящие, имеют подобие ласточкиных гнезд, тропинка, ведущая на гору, крута и висит над пропастью. В самом поселке стены домов соединяются почти со срубом скалы; выглянув в окно, взор теряется в глуби неизмеримой. Тут копытам вверяет всадник разуменье – Конь крымский в трудных и небезопасных переправах, кажется, имеет особый инстинкт осторожности и уверенности; прежде чем сделать шаг, держа в воздухе ногу, ищет камня и пробует, может ли безопасно ступить и утвердиться.
К XVI-му:
Это море, и мнится птицы-Рок[156] могучей… Птах-гора известна из «Тысячи Ночей». Это славная персидской мифологии, по многу раз поэтами восточными описывавшаяся, птица Симург. «Велик он (говорит Фирдуси в Шах Наме), как гора, а крепок, как твердыня; слона уносит в когтях своих», и дальше: «увидев рыцарей (Симург) сорвался, как туча, со скалы, на которой живет, и несся по воздуху, как ураган, бросая тень на всю рать конную». Смотри Гаммера Geschichte der Redekünste Persiens, Wien 1818, стр. 62. И этот остров, в бездне плавающий, туча! – С вершины гор, вознесенных над страной облаков, если взглянем на тучи, плывущие над морем, кажется, что лежат они на воде в форме больших белых островов. Любопытное это явление я наблюдал с Чатырдага.
К XVII-му:
Руины замка в Балаклаве – Над заливом этого названия стоят развалины замка, построенного некогда Греками, выходцами из Милета. Позднее Генуэзцы возвели на этом месте крепость Чембало.
Примечания к переводам
Перевод сделан размером оригинала: силлабическим стихом, 13-тисложным с делением по цезуре 7 плюс 6 слогов. Каждый 6-й и 12-й слог в этой строке (предпоследние в обоих периодах) обязательно-ударные, каждый 7-й и 13-й (последние в периодах) обязательно-безударны. Остальные слоги в смысле ударения метрически (т. е. согласно схеме силлабического стиха) непредусмотрены, безразличны. От распределения в них ударений, или иначе – от распределения среди них необязательно-ударяемых и необязательно-безударных слогов зависит ритм силлабического стиха.
В переводе мною были допущены следующие сознательные изменения:
в сонете II. Морская тишь – в 10-й строке «есть одно» – в оригинале «есть полип».
в сонете XVI. Гора Кикинеиз – во 2-й строке «птица-Рок» – в оригинале «птах-гора»; как можно понять из примечания автора (см. Примечания Мицкевича), здесь идет речь о птице восточных легенд, носящей в Тысяча и одной ночи (на которые ссылается также Мицкевич) имя птицы-Рок. В строке 13-й «мой тюрбан» – в оригинале «колпак», м. б. феска; в черновых набросках в этом месте – «тюрбан».
Неточность Мицкевича в XIV сонете – «соловьи Байдара» вместо «Байдар» – сохранена в переводе.
В XVIII сонете оставлено слово Мицкевича «бардон» (значение его см. в примечании к сонету).
В экзотическом словаре сонетов транскрипцию оригинала можно было сохранить лишь в словах, не ассимилированных русским языком, как изан, намаз, джамид (мечеть), дрогман (толмач), фарис. Выражения халат (у Мицкевича хылат), балдахин (у Мицкевича бальдаким) и т. д. оставлены в их русском звучании. Транскрипция оригинала не изменена лишь в единственном подобном случае: в слове муслимин (мусульманин), употребленном Мицкевичем в его неиспорченной арабской первоначальной форме.
Архаизмы, вроде truna (trumna – гроб) или же слова szczeblować (введено Трембецким, автором Софиювки, которого как стилиста почитал Мицкевич; глагол этот произведен от szczebiel – ступень лестницы и значит всходить по ступеням) – непереводимы. Недостаток этот возмещен в переводе некоторой общей архаизацией языка в духе русской поэзии, современной Мицкевичу.
Руссицизмы (остров, бурьян, курган, сквозь или русские окончания, как в слове liściami), теряющиеся в русском переводе, несколько возмещены также архаизацией: в польском языке руссицизмы часто ассоциируются с некоторыми старопольскими выражениями, которые приближались к русской речи.
Фонетические особенности языка Мицкевича, на которых он так настаивал (см. письмо Лелевелю, где свои «грамматические грехи» Мицкевич называет умышленными и остается при том, что «должен слушаться своего уха и ему верить», от 9 авг. 1827) и которым придавал определенное значение (там же: «я отвык от звуков родной речи»), также по возможности нашли отражение в переводе. В поисках соответствующих им форм переводчик позволил себе некоторые отклонения от грамматических образований, существовавшие или существующие в русском языке. Польское узкое е, столь характерное для Мицкевича, которое он всюду графически отмечает при помощи знака сужения, в переводе передано аффектацией русского суженного е перед твердыми согласными. Польской рифме на узкое е: Krymie – imie – drzémie отчасти может соответствовать русская пролете – полете – примете.
К сонету I. Аккерманские степи. – Аккерман (ак-керман – белый город) – город в Бессарабии на правом берегу Днестровского лимана; перешел к России из-под турецкого владычества в 1806, когда был занят герцогом де Ришелье. Аккерманские степи тянутся между устьем Днестра и Одессой.
Этот сонет, составляющий лирическое вступление к циклу, не имеет непосредственного отношения к Крыму. Он написан значительно ранее на хуторе у Мархоцкого, общего знакомого с Собаньскими, в Любомле, куда Мицкевич ездил гостить из Одессы (Быстржицкий).
Фолькерский в «Сонете польском» (Библ. Нар. сер. 1, 82 стр. 76–81) обращает внимание на то, что четверостишья в этом сонете посвящены зрительным впечатлениям, терцины – звуковым. Не нарушают этого порядка и «волны лугов шумящих», так как «шум здесь скорее выражает неспокойное колебание трав… (сравни шум, оптически потрактованный в сонете Алушта днем, строка II)… Тишина трехстиший усиливает появившееся уже чувство пустоты. Тишина эта, впрочем, не мертвая: обостряется также и слух поэта. В звуковых впечатлениях появляется теперь градация, куда войдет и заключительная неожиданность сонета, так как легче поэту услышать лет журавлей, качание мотылька на траве, скольжение ужа среди растений, чем голос с далекой Литвы. Ведь поэт не слышит его не потому, чтобы не мог не слышать…» Далее Фолькерский обращает внимание на то, что в первоначальной редакции сонета журавлей заменяли дикие гуси. «У сокола, – пишет он, – тут была понятная заинтересованность в преследовании оком жертвы, тогда как в окончательной редакции он высматривает журавлей вполне бескорыстно. Является желание заметить, что этот сокол охотился за гусем, а убил рифму. Кто знает, не эта ли перемена сонетной рифмы… стала исходным пунктом столь романтической карьеры журавля в польской поэзии?»
Другое расхождение первоначальных набросков с окончательной редакцией: «лампа Аккермана», толкуемая обычно как маяк в Аккермане, сначала была во множественном числе – «лампы Аккермана», м. б. огни города.
Сохранилось несколько черновых вариантов первого сонета. Вот перевод одного из них по тексту в примечаниях Быстржицкого в изд. Библ. Нар.
Познал и я степного езду океана
(Когда воз мой) стремниной зеленой уходит
Среди волн нив шумящих, в цветов половодьи
Видно кое-где красный островок бурьяна.
Ночь застала в пространствах бескрайного плана
Звезд ладьи путеводных ищу в неба своде:
Там вдали блестит небо, звезда там восходит,
То блестит Днестр, то всходят лампы Аккермана.
В глухом молчаньи ночи лёт неспешный слышен
Диких гусей, дрожащих стражи соколиной,
(Слышится, что кузнечик шепчет своей милой)
И что кузнечик шепчет на ухо любимой
И где уж скользкой грудью травинки колышет
(Я дремлю в)
Как любо дремать, видеть и всё вокруг слышать
(Негами сна и бденья совместно томимым)
(В полусне полуяви чувством, сном томимым)
Спящим и чутким вместе, чувством сном томимым.
(Стой! как тихо! слышно стая пролетает
Журавлей, путь их сокол взором не проникнет,
Я слышу (где) былинкой мотылек качает
(Или уж с)
И где уж скольким ликом к растению никнет.
В такой тиши вниманье так слух напрягает,
Что зов с Литвы б услышал… в путь никто не кликнет.)
Этот сонет, как первый в цикле или же благодаря своей цельности, пользовался наибольшим успехом у русских переводчиков. Еще при жизни Мицкевича, который умер в 1855 году, он был переведен Вяземским, Козловым, Бенедиктовым, Познанским, Семеновым, Данилевским и другими. Чтобы дать понятие о старых переводах и степени их верности, приведу параллельные их тексты рядом с дословным переводом. Переводы принадлежат Козлову (буква К), Фету (Ф) и Майкову (М).
Дословный перевод:
Я выплыл в сухого / простор океана,
Воз ныряет в зелень / и как лодка погружается,
Среди волн лугов шумящих, / среди цветов половодья
Миную коралловые / острова бурьяна.
Перевод Козлова:
В пространстве я плыву сухого океана,
Ныряя в зелени, тону в ее волнах;
Среди шумящих нив я зыблюся в цветах,
Минуя бережно багровый куст бурьяна.
Перевод Фета:
Всплываю на простор сухого океана
И в зелени мой воз ныряет, как ладья,
Среди зеленых трав и меж цветов скользя,
Минуя острова кораллов из бурьяна.
Перевод Майкова:
В простор зеленого вплываю океана:
Телега, как ладья, в разливе светлых вод,
В волнах шумящих трав, среди цветов плывет,
Минуя острова колючего бурьяна.
Уж мрак падает, нигде / дороги ни кургана;
Смотрю в небо, звезд ищу, / проводников лодки,
Там вдали блестит облако? / Там денница всходит?
То блестит Днестр, то взошла / лампа Аккермана.
(К)
Уж сумрак. Нет нигде тропинки ни кургана;
Ищу моей ладье вожатую в звездах;
Вот облако блестит; – заря на небесах…
О нет! – То светлый Днестр; – то лампа Аккермана.
(Ф)
Уж сумрак – ни тропы не видно, ни кургана;
Не озарит ли путь звезда, мне свет лия?
Вдали там облако, зарницу ль вижу я?
То светит Днестр: взошла лампада Аккермана.
(М)
Темнеет; впереди ни знака, ни кургана.
Вверяясь лишь звездам, я двигаюсь вперед…
Но что там? Облако ль? денницы ли восход?
Там Днестр; блеснул маяк, лампада Аккермана.
Станем! – как тихо! – Слышу / тянущихся журавлей,
Которых бы не настигли / зеницы сокола;
Слышу, где мотылек / колысается на траве,
Где уж скользкой грудью / касается злака.
В такой тиши так ухо / напрягаю внимательно,
Что услышал бы голос с Литвы. – / Едем! никто не зовет!
(К)
Как тихо! постоим; далеко слышу я,
Как вьются журавли; в них сокол не вглядится;
Мне слышно – мотылек на травке шевелится,
И грудью скользкою в цветах ползет змея.
Жду голоса с Литвы – туда мой слух проникнет.
Но едем, – тихо всё – никто меня не кликнет.
(Ф)
Как тихо! – Постоим. – Я слышу, стадо мчится:
То журавли; зрачком их сокол не найдет.
Я слышу, мотылек на травке шевелится
И грудью скользкой уж по зелени ползет.
Такая тиш, что мог бы в слухе отразиться
И зов с Литвы. Но нет, – никто не позовет!
(М)
Стой!.. Боже, журавлей на небе слышен лёт,
А их – и сокола б не уловило око!
Былинку мотылек колеблет; вот ползет
Украдкой скользкий уж, шурша в траве высокой.
Такая тишина, что зов с Литвы б далекой
Был слышен… Только нет, никто не позовет.
К сонету II. Морская тишь. – Тарханкут – западный мыс Крыма, который обогнула экспедиция Витта, по пути из Одессы в Евпаторию.
Фолькерский обращает внимание на «страстность» этого сонета, вопреки его тишине: влага, «играющая персями», мечтающая о счастьи молодая невеста, гидра памяти, «вонзающая в грудь когти».
У Козлова сонет переведен свободно рифмующимся (18 строк) 6-тистопным ямбом:
О Море! в глубине твоих спокойных вод
Меж твари дышущей страшилище живет;
Таясь на мрачном дне, оно под бурю дремлет,
Но грозно рамена из волн в тиши подъемлет…
Вот дословный перевод сонета:
Уж ленту флага / ветер едва тронет,
Тихими играет персями / проясневшая вода;
Как мечтающая о счастьи / невеста молодая,
Пробудится, чтобы вздохнуть, / и вскоре снова уснет.
Паруса, подобно знамени, / когда война окончена,
Дремлют на мачтах нагих; / корабль легким движеньем
Колышется, как бы / прикован цепью;
Матрос отдохнул, дорожный / развеселился кружок.
О море! среди твоих / веселых созданий
Есть полип, что спит на дне, / когда небо хмурится,
А в тишине длинными / развевает руками.
О мысль! в твоей глуби / есть гидра воспоминаний,
Что спит средь злых судеб / и страстной бури,
А когда сердце спокойно, / вонзает в него когти.
К сонету III. На парусах. – В старых переводах название переведено «Плавание». Образ парусного судна, поднятого на гребни бурей, здесь двоится, напоминая Пегаса: это и конь (удила), и птица (крылья). Любопытно сравнение духа, витающего среди пучин, с размахами мачты и воображения, вьющегося «как пряди зыбких парусов» (Козлов). Фолькерский замечает, что в общей трагичности сонетов На парусах выделяется неожиданным последним возгласом ликования. В дословном переводе сонет выглядит так:
Шум сильнее, гуще морские / снуют страшилища,
Матрос взбежал на лестницу: / готовьтесь, дети!
Взбежал, растянулся, повис / в невидимой сети,
Как паук, сторожащий / трепет силка.
Ветер! – ветер! – Ярится корабль, / срывается с удил,
Переваливается, ныряет / в пенистой вьюге,
Подносит выю, растоптал волны / и сквозь небеса летит,
Облако лбом сечoт, / ветер ловит под крылья.
И мой дух мачты размахом / качается средь пучины,
Вздымается воображенье, / как коса этих парусов,
Невольный крик соединяю / с веселой свитой,
Вытягиваю руки, падаю / на грудь корабля,
Кажется, что грудь моя / к бегу его понуждает:
Легко мне! бодро! любо! / знаю, что это быть птицей.
К сонету IV. Буря. – Четвертым сонетом заканчивается первый «морской» цикл Крымских. Это «чайльд-гарольдовское» вступление к экзотическим картинам Крыма. Буря – самый романтический, с оттенком сантиментальности в конце, сонет Мицкевича. Козлов перевел его 4-хстопным амфибрахием:
И Ангел губитель по ярусам пены
В корабль уже входит, как ратник на стены.
В этом сонете несколько случаев узкого е, отмеченного графически Мицкевичем знаком сужения. Польское узкое е, выговаривающееся как и (вместо мягкого е – ie) и как ы (вместо твердого), не является ни провинциализмом, ни жаргоном. Это манера говорить, «акцент», присущий части польской интеллигенции. На письме оно в настоящее время не обозначается и не считается литературным. Мицкевич придерживался этого акцента, настаивал на нем и несколько афектировал. В Крымских есть несколько случаев сужения е в корнях слов, в одном из них такое е рифмуется: drzémie с Krymie и imie; остальные случаи: stér, żołniérz, paciérz, szérszym, stércza, bohatéra, srébrne. Суженное е в окончаниях встречается у Мицкевича в формах род. пад. ед. ч., предл. пад. ед. ч. прилагательных и местоимений, в сравнительной степени прил. и в глаголах наст. вр. ед. ч. первого и третьего лица. Всего в сонетах ок. пятидесяти случаев сужения е.
В дословном переводе IV-й сонет выглядит так:
Сорваны паруса, руль разбит, / рык вод, шум вьюги,
Голоса тревожной толпы, / помп зловещие стоны.
Последние канаты матросам / вырвались из рук,
Солнце кроваво заходит, / с ним остаток надежды.
Вихрь с торжеством завыл; / а на мокрые горы,
Взносящиеся этажами / из морской пучины,
Ступил гений смерти / и шoл к кораблю,
Как солдат, атакующий / пробитые стены.
Те лежат наполовину мертвы, / тот заломил руки,
Этот в объятия друзей, / прощаясь, падает,
Те молятся перед смертью, / чтобы смерть отогнать,
Один путник сидел / в молчаньи в стороне
И подумал: счастлив, / кто силы потеряет,
Или молиться умеет, / либо имеет с кем прощаться.
К сонету V. Вид гор из степей Козлова. – Степи Козлова занимают пространство между Козловым (Евпаторией) и Тарханкутом. Отсюда Мицкевичу представился впервые вид на отдаленную вершину Чатырдага, имеющую форму шатра (отсюда название: чатыр – шатер). Чатырдаг высится между Симферополем и Алуштой в горном хребте, тянущемся от Балаклавы к Феодосии. Пятый сонет романтически свободно заканчивается обрывком 15-й лишней строки, разрывающей форму сонета. «Величие Чатырдага, – пишет Фолькерский, – разбило этот сонет и проникло за его границы в 15-тую строчку, которая должна бы принадлежать лишь воображению читателя и быть исключительно его делом». «Восклицание “Аа!”, – разъясняет Мицкевич, – выражает лиш удивление пилигрима перед отвагой Мирзы и чудесами, которые тот видел на вершине. По-восточному следовало бы выразиться, что пилигрим на слова эти вложил в уста палец удивления» (Быстржицкий). Полемизируя с Клячкой, Фолькерский указывает на восточный характер метафор в реплике европейца-Пилигрима и на большую умеренность в стиле азиата-Мирзы. Первые восточные образы, появляющиеся здесь, заимствованы, как и большинство в Крымских, у Гаммера. Восточный колорит придан выражениями: Дивы, Аллах, Мирза, караваны, хылат (халат), турбан (тюрбан). Сонет переведен Лермонтовым 4-хстопным ямбом и не в форме сонета. Козлов перевел его также свободно, причем партия Пилигрима переведена у него 4-хстопным ямбом (14 строк), партия же Мирзы 6-тистопным ямбом (8 строк). Дословный перевод:
Пилигрим:
Там!.. Аллах ли поставил / стеной море льда?
Ангелам ли трон отлил / из замороженной тучи?
Дивы ли из четверти суши / воздвигли те стены,
Чтобы звезд караваны / не пускать с востока?
На вершине какое зарево! / пожар Цареграда!
Аллах ли, когда ноч халат / растянула бурый,
Для миров, плывущих / по морю природы,
Этот фонарь повесил / среди небес кругозора?
Мирза:
Там? – Я был: зима обитает; / там клювы потоков
И горла рек я видел, / пьющие из ее гнезда;
Дохнул, из уст моих снег летел; / побуждал шаги,
Где орлы дорог не знают, / кончается туч бег,
Я оминул гром, дремлющий / в колыбели из облаков,
(Аж) там, где над моим тюрбаном / была только звезда.
То Чатырдаг!
Пилигрим:
Аа!
К сонету VI. Бахчисарай. – У Козлова названо «Бахчисарайский дворец». Бахчисарай (дворец садов) – древняя столица крымских ханов. Тут сохранился разрушенный, некогда великолепный Хан Сарай – ханский дворец, полный преданий. Одно из них о наложнице хана Керима Гирея, пленной польке Потоцкой, разработано Пушкиным в Бахчисарайском фонтане. Мицкевич посвятил этому фонтану шестой сонет. История Потоцкой отмечена им в восьмом сонете. Имя ханской династии, фигурирующее также у Пушкина, упоминается в этом, VI-м сонете в иной транскрипции: Гираи. Из восточных выражений тут употреблены: баши (бакши, паши) и гарем. Дословный перевод:
Ещo величаво, уж пусто / Гираев наследье!
Заметены лбом бакшей / крыльца и сени,
Софы, троны могущества, / любви убежища,
Перепрыгивает саранча, / обвивает гад.
Сквозь окна разноцветные / вьюн растенье,
Взбираясь на глухие / стены и своды,
Овладевает делом людей / во имя природы
И пишет Вальтасара / слогами: руина.
Посреди зала высечен / из мрамора сосуд:
Это фонтан гарема; / поныне стоит невредимый
И, жемчужные слезы точа, / взывает в пустыне:
Где ты, о любовь, / могущество и слава!
Вы должны длиться вечно, / источник быстро течoт…
О позор! вы исчезли, а источник остался!
К сонету VII. Бахчисарай ночью. – Один из немногочисленных чисто описательных сонетов (Клячко). Вопреки названию, здесь изображена не ночь, а скорее сумерки (заря, облако с золотой каймой, звезды уже появились) (Фолькерский). Замечательно скопление ярких зрительных впечатлений: заря, месяц, первые звезды в сапфирных пространствах, белое облако в золотом сиянии, резкие тени от деревьев и минарета, контраст чoрных силуэтов гор и, наконец, вспышки молнии. Тут наиболее сгущен экзотический словарь: джамид, изан, гарем, минарет (в французской транскрипции, но с любопытным сужением е: ménar), диван (персидское – государственный совет), Эблис, фарис. Дословный перевод:
Расходятся из джамидов / набожные жители,
Отголосок изана в тихом / теряется вечере,
Застыдилась лицом / рубиновым заря,
Серебряный царь ночи стремится / лечь близь возлюбленной.
Блестят в гареме небес / вечные звезд плошки,
Среди них по сапфирному / плывет пространству
Одно облако, как сонный / лебедь на озере,
Грудь у него бела, и золотом / расписаны края.
Тут тень падает с минарета / и верха кипариса,
Дальше чернеют кругом / гиганты гранита,
Как бесы, сидящие / в диване Эблиса
Под наметом темноты; / изредка с их вершины
Пробуждается молния / и скоком Фариса
Пролетает молчащие / пустыни лазури.
К сонету VIII. Гробница Потоцкой. – Польское слово в 13-й строчке сонета «wieszcz» – вещий, соответствующее латинскому doctus, употребляется в значении поэт, певец. В этом сонете Мицкевич перекликается с Пушкиным, – Бахчисарайский фонтан был ему знаком; он упоминает о нем в своих примечаниях. Там же он полемизирует с Муравьевым-Апостолом, автором Путешествия по Крыму. Козлов перевел Гробницу Потоцкой не сонетом, тем не менее это один из лучших его переводов. Вот он:
В стране прекрасных дней, меж пышными садами,
О роза нежная! тебя давно уж нет!
Минуты прежние златыми мотыльками
Умчались – память их точила юный цвет.
Что ж Север так горит над Польшею любимой?
Зачем небесный свод так блещет там в звездах?
Иль взор твой пламенный, стремясь к стране родимой,
Огнистую стезю прожег на небесах?
О Полька! я умру, как ты – один, унылый,
Да бросит горсть земли мне милая рука!
В беседах над твоей приманчивой могилой
Меня пробудит звук родного языка.
И вещий будет петь красу твою младую
И как ты отцвела в далекой стороне;
Увидит близ твоей могилу здесь чужую
И в песне, может быть, помянет обо мне!
В дословном переводе сонет выглядит так:
В крае весны, среди / роскошных садов,
Увяла, молодая роза! / ибо прошлого миги,
Улетая от тебя, / как золотые бабочки,
Бросили в глуби сердца / воспоминаний червей.
Там на север, к Польше / светят звезд толпы,
Почему же на этом пути / блестит их столько?
Взор ли твой, огня полон, / пока погас в могиле,
Туда вечно летя, ясные / выжег следы?
Полька! – и я дни окончу / в одиноком горе;
Тут пусть мне горсточку земли / длань дружественная бросит.
Путники часто у твоей / разговаривают могилы,
И меня тогда звук речи / родимой пробудит;
И вещий, одинокую песенку / слагая о тебе,
Увидит близкую могилу / и для меня пропоет.
К сонету IX. Могилы гарема. – В этом сонете в 4-й строке архаизм truna (trumna – гроб); в 10-й руссицизм в окончании род. падежа мн. ч. liściami. Из экзотического словаря впервые употреблено гяур. Козлов перевел этот сонет 4-хстопным ямбом с мужскими и дактилическими рифмами:
И начертал рукой искусною
На нем гяур их имена,
Но уж и надпись чуть видна.
Дословный перевод:
Тут из виноградника любви / недозревшие грозди
Взяты на стол Аллаха; / тут жемчужинки Востока
Из моря нег и счастья / похитил в юности
Гроб, раковина вечности, / в мрачное лоно.
Скрыла их забвенья / и времени завеса;
Над ними тюрбан хладный / блестит среди сада,
Как бунчук полчищ теней, / и слегка
Дланью гяура / нацарапаны внизу имена.
О вы, розы эдемские! / у чистоты истока
Отцвели дни ваши / под стыда листами,
Навеки укрыты / от неверного ока.
Теперь могилу вашу взор / чужеземца сквернит, –
Разрешаю ему – прости, / о великий Пророк!
Он один из чужеземцев / взирал со слезами.
К сонету X. Байдары. – Байдарская долина расположена на склоне гор между Севастополем и Ялтой. Это продолговатая неправильной формы котловина, окруженная покрытыми дубами и буками горами. На юге возвышается отвесный к морю кряж, по гребню которого идет шоссе через Байдарские ворота (на высоте 610 м.). Шоссе это было проложено лишь Воронцовым.
Как в сонете «На парусах», тут выражено опьянение движением. Мицкевич жаждет «погрузить в беспамятство» мысль, в глубине которой, как мы знаем, гнездится «гидра воспоминаний». Ища бури, поэт сам выпускает «по ветру коня» (Фолькерский). Дословный перевод:
Выпускаю по ветру коня / и не щажу ударов;
Леса, долины, камни, / по очереди, в стесненьи
У ног моих плывут, исчезают, / как волны потока;
Хочу одурманиться, упиться / тем круговоротом картин.
А когда вспененный скакун / не слушает приказаний,
Когда мир теряет краски / под саваном мрака,
Как в разбитом зеркале, / так в моем запекшемся оке
Снуют призраки лесов, / и долин, и камней.
Земля спит, мне сна нету. Скачу в морское лоно;
Черный, вздутый вал / с гулом на берег стремится.
Клоню к нему чело, / вытягиваю руки.
Взрывается над головой волна, / хаос окружит;
Жду, пока мысль, как лодка, / воронками закрученная,
Заблудится и на мгновенье / в бессознанье погрузит.
К сонету XI. Алушта днем. – Алушта расположена на южной оконечности Крыма в 30 верстах к северо-востоку от Ялты. Она стоит на развалинах крепости Алустон, построенной Юстинианом I в VI в. В средние века крепостью владели генуэзцы, называвшие ее Люста или Алюста. До 1902 г. Алушта была промышленным поселком. Восточные выражения в сонете: намаз, халиф и балдахин (в оригинале бальдаким от Бальдек, старого названия Багдада, где выделывались ткани для балдахинов).
Дословный перевод:
Уже гора с персей мглистые / отрясает халаты,
Ранним шумит намазом / нива златокoлосая,
Кланяется лес и сыплет / с майского волоса,
Как с четок калифов, / рубин и гранаты.
Луг в цветах, над лугом / летающие цветы,
Мотыльки разноцветные, / точно радуги коса,
Балдахином из бриллиантов / покрыли небо;
Дальше саранча тянет / свой саван крылатый.
А когда в воды скала / глядится лысая,
Кипит море и, отброшено, / с новым штурмом стремится;
В его шумах играет свет, / как в глазах тигра,
Жесточайшую предвещая бурю / для земного края;
А на глубине волна / легко колышется
И купаются в ней флоты / и стада лебедей.
К сонету XII. Алушта ночью. – Алушта расположена в долине, окруженной четырьмя горами: Чатырдаг, Бабугон, Демерджи, Каробах. Со стороны Алушты солнце заходит за Чатырдагом, что объясняет образ сонета «на плечи Чатырдага падает лампа миров». Это образное описание заката Фолькерский считает прообразом захода солнца в первой части Пана Тадеуша: «Уж круг лучистый опускается на вершины бора… И бор чернел, подобный огромному зданию, солнце над ним багровое, как пожар на кровле» и т. д. Сонет заканчивается лирическим, стилизованным в духе восточной поэзии, отступлением:
Ты с одалискою Востока,
О ночь восточная! сходна:
Лаская нежно, и она
Лишь усыпит, но искрой ока
Огонь любви опять зажжен,
Опять бежит спокойный сон.
(Козлов)
Дословный перевод:
Резвятся ветры, дневная / спадает засуха;
На плечи Чатырдага / падает лампа миров,
Разбивается, разливает / потоки багрянцев
И тухнет. Заблудший пилигрим / озирается, слушает:
Уж горы почернели, / в долинах ночь глухая,
Источники ропщут, как сквозь сон / на ложе из васильков;
Воздух, дышащий ароматом, / этой музыкой цветов,
Говорит сердцу голосом, / тайным для уха.
Засыпаю под крыльями тишины и темноты:
Внезапно будят меня разящие метеора блески,
Небо, землю и горы / залил потоп золотой!
Ночь восточная! ты, подобно / восточной одалиске,
Масками усыпляеш, / а когда ко сну близок,
Ты искрой ока снова / будиш для ласки.
К сонету XII. Чатырдаг. – Последняя вспышка экзотических выражений: муслимин (точная арабская транскрипция слова мусульманин, в первоначальном значении – повинующийся воле Всевышнего, переводилось обычно как правоверный), минарет, падишах, яньчары (янычары), турбан (тюрбан), гяур, дрогман (арабск. тарджаман – толмач). Сонет этот был переведен в 1826 г. на персидский Гафизом Топчи-Пашой (Быстржицкий). У Козлова:
От дальних скал за облаками
Ты под небесными вратами,
Как страж эдема Гавриил,
Сидишь себе между светил,
Ногами попираешь тучи…
…Стоишь, как драгоман созданья,
И лишь тому даешь вниманье,
Что говорит творенью Бог.
Дословный перевод:
Мирза
Дрожа, муслимин целует / стопы твоей скалы,
Мачта крымского судна, / великий Чатырдаг!
О минарет мира! / о гор падишах!
Ты, выше скал уровня / бежав в облака,
Сидишь себе под воротами / небес, как высокий
Гавриил, стерегущий / эдемское зданье;
Темный лес твоим плащом, / а янычары страха
Твой тюрбан из туч вышивают / молний потоками.
Нас солнце ли томит, / или мгла окрывает,
Саранча ли посевы пожрет, / гяур ли жжет домы, –
Чатырдаг, ты всегда / глухой, неподвижный,
Между миром и небом, / как дрогман творенья,
Подослав под ноги / земли, людей, громы,
Слушаеш только, что говорит / Бог сущему.
К сонету XIV. Пилигрим. – Тут в переводе сохранена ошибка Мицкевича: соловьи Байдара, вместо Байдар. Это один из трех сонетов, переведенных Козловым сонетною формой:
Роскошные поля кругом меня лежат;
Играет надо мной луч радостной денницы;
Любовью душат здесь пленительные лицы;
Но думы далеко к минувшему летят и т. д.
В дословном переводе:
У стоп моих край / обилья и красы,
Над головой небо ясное, / возле прекрасные лица;
Что же отсюда стремится / сердце в места
Далекие – увы! / еще отдаленнейшее время?
Литва! Пели мне приятней / твои шумящие леса,
Чем соловьи Байдара, / Салгира девицы,
И веселее я топтал / твои трясины,
Чем рубиновые туты, / золотые ананасы.
Столь далекий! столь иное / привлекает меня очарование;
Что ж, рассеян, / вздыхаю без устали
По той, которую я любил / в дни моего утра?
Она в милой отчизне, / которая у меня отнята,
Где ей всё о верном / говорит возлюбленном,
Топча свежие мои следы, / о мне помнит ли?
К сонету XV. Дорога над пропастью в Чуфут-кале. – Чуфут-кале древняя крепость, обратившаяся в руины. Тут был поселок караимов, о котором и пишет Мицкевич в своих примечаниях. Этому же поселку посвящено XIV-е стихотворение в цикле А. К. Толстого «Крымские очерки». Влияние этого сонета Мицкевича также явно в стихотворении Бенедиктова «Между скал», IV-м в цикле «Путевые заметки и впечатления (по Крыму)». Единственный здесь восточный образ: колодез Аль-Кагира (т. е. Каира, колодез Иосифа, глубиною в 88 м., высеченный в горе Джебель Мокоттам по приказанию султана Саладина (Быстржицкий)). Дословный перевод:
Мирза и Пилигрим.
Мирза:
Сотвори молитву, брось поводья, / отверни в сторону лицо:
Тут ездок конским ногам / разум свой вверяет.
Дельный конь! смотри, как остановился, / глубь оком размеряет,
Преклонился, край зарослей / копытом хватает,
И повис! – Туда не смотри! / туда павший зрак,
Как в колодце Аль-Кагира, / о дно не ударит;
И рукой туда не указуй – / нет у рук оперенья;
И мысли туда не спускай, / ибо мысль, как якорь,
С лодки малой брошен, / в безмерность глуби
Перуном падет, моря / дна не пронзит
И лодку с собой увлечет / в бездну хаоса.
Пилигрим:
Мирза, а я взглянул! / Сквозь мира ущелья
Там я видел… что видел, / скажу – после смерти,
Ибо на живущих языке / нет на то звука.
К сонету XVI. Гора Кикинеиз. – Поселок Кикинеиз расположен в 3 км. на восток от Байдар (Быстржицкий). Прф. Ст. Виндакевич обращает внимание на приподнятый патетический стиль Крымских: «Мицкевича занимают во время этого путешествия лишь величественные явления, грандиозные развалины; он ищет исключительно возвышенных мыслей; все слишком личные и менее общие воспоминания он исключает из Сонетов» (Пшегл. Польск. 1896).
В конце сонета трагическое предчувствие: «едем и первый с конем – я кинусь»…
Челма ли заблещет на той стороне,
Но если не узришь ее пред собой,
Знай: людям не ехать дорогою той.
(Козлов)
Дословный перевод:
Посмотри в пропасть. – Небеса, / лежащие внизу,
Это море; – средь волн / кажется, что птах-гора,
Перуном поражена, / свои гигантские перья
Распустила крýгом, широчайшим / чем радуги полукруг,
И островом снега накрыла / голубое вод поле.
Этот остров, плавающий / в бездне, – это туча!
С ее груди на полмира / падает ночь мрачная;
Видишь ли пламенистую / ленту на ее челе?
Это молния! – Но стой! / пропасть под ногою;
Мы должны ущелье перескочить / на всем коня лёте;
Я скачу, ты с готовым / бичом и шпорой,
Когда исчезну из глаз, смотри / в те скал края:
Если там перо блеснет, / это мой колпак будет;
Если нет, уже людям / не ехать той дорогой.
В альбоме П. Мошинского сохранился черновой вариант этого сонета. Вот перевод его второй редакции:
КИКИНЕИЗ, ДОРОГА НАД ПРОПАСТЬЮ
Пилигрим и Мирза
П: Меж расщелин сверкает синевы виденье?
М: Это море. – П: А в волнах пятна снега эти?
М: То облака, мы сверху видим их в полете.
П: А мхи вон там вдоль брега? – М: Мхи? – чинар скопленье.
П: Камни путь завалили. – М: Тут были селенья,
Буря их сокрушила; обломки мечетей,
Насыпаны деревья – торчат сучьев плети;
А над ними, ты мыслишь, мошкары движенье?
То орлы!.. Но стой – пропасть: под ногой опоры
Нет; отъедем: скачу я лётом горной лани;
Ты ж с уздою короткой, с готовою шпорой
Следи, когда исчезну: меж утесов граней
Перо не промелькнет ли на моем тюрбане;
Если нет – уже людям здесь не ехать в горы.
К сонету XVII. Руины замка в Балаклаве. – Балаклава город на южном берегу Крыма в 14 верстах от Севастополя. Был основан скифами. Затем принадлежал грекам под названием Символон. В XIV им завладели генуэзцы, переименовав в Чембало. Настоящее название дано турками и значит «гнездо рыб». Тут еще сохранились развалины башен и стен со времен греческих и генуэзских. Это единственный сонет, в котором Мицкевич обращает внимание на античные развалины. Пятая строка начинается глаголом Трембецкого szczeblować – подыматься по ступеням. В восьмой неточность (провинциализм?) obwiniony в смысле обвитый. В последней строке архаизм baszta.
Дословный перевод:
Эти замки, рухнувшие / в развалины без лада,
Украшали тебя и хранили, / о неблагодарный Крым!
Ныне торчат на горах, / как черепа гигантские;
В них гад живет или человек / подлейший гада.
Взберемся на башню, / я ищу гербов следа;
Есть и надпись, это, может, / героя имя,
Что было войск страхом, / в забвении дремлет,
Обвито, как чернь, листом винограда.
Тут Грек высекал в стенах / афинские украшения,
Отсель Италиец Монголам / грозил железом
И из Мекки пришелец / напевал песнь намаза;
Ныне коршуны черным крылом / облетают могилы,
Как в городе, который дотла / истребит зараза,
Вечно с башен развеваются / флаги траура.
Примечание составителей: В машинописи Гомолицкого последняя строка первоначально выглядела так:
Со стен чорные флаги спущены навеки.
«Спущены» были выправлены на «воздеты» перед тем, как найден был конечный вариант.
К сонету XVIII. Аюдаг. – Аюдаг (медведь-гора) гора на южном берегу Крыма в 16 верстах от Ялты в сторону Алушты. «Бардон» (11-я строка) – судя по примечанию Мицкевича к последнему «любовному» сонету Exkuza, где употреблено то же слово, это древнегреческий барбитон, «алкеева лютня». Создавая неизвестное слово «бардон», Мицкевич, м. б., связывал его также с любезным романтикам «бардом». Козлов перевел Аюдаг, как I и XIV сонеты, сонетною формой.
Дословный перевод:
Люблю взирать, опершись / о Юдага скалы,
Как вспененные валы, / то в черные ряды
Стеснившись, ударяют, / то, как серебряные снега,
В тысячных радугах / кружатся великолепно.
Трутся о мель, / разбиваются на волны,
Как армия китов / облегая берега,
Захватят сушу в триумфе / и обратно, беглецы,
Влекут за собой раковины, / перлы и кораллы.
Похоже на твое сердце, / о поэт молодой!
Страсть часто грозные / возбуждает непогоды;
Но когда подымеш бардон, / она без вреда тебе
Бежит в забвения / погрузиться тони
И бессмертные песни / за собой обронит,
Из которых века сплетут / украшение твоих висков.
Сонетом XVIII-м «Аюдаг» завершается цикл Крымских сонетов. Фолькерский делит их на следующие композиционные группы. Четыре первые – «морские» (если присоединить к собственно морским Аккерманские степи с их степным «сухим океаном»). Пятый сонет на границе между водным путем в Крым и его сушей; отсюда показан общий вид на горы. Четыре следующие сонета изображают развалины Бахчисарая; четыре дальнейшие происходят в долинах, даже Чатырдаг виден снизу (у стоп его твердыни). Тут вторая граница – у подножия гор. «Поэт возьмет теперь себе в помощь Мирзу: сонет XIII вложен в уста Мирзы, сонет XIV в уста Пилигрима, сонет XV их диалог». Четыре последние сонета полны снова дикой природой – пропастями, расстилающимися далеко внизу видами на море и долины, развалинами на скалах и изменчивостью водной стихии (Фолькерский). Всё это завершается темой возрождающейся силы творчества. Внутренние страсти и невзгоды, заслоняющие внешний мир от поэта, приравнены к «бунтующей влаге», то атакующей берег, то обращающейся в бегство, оставляя на отмели дань из раковин, жемчужин и кораллов.
Так страсти пылкие подъемлются грозою,
На сердце у тебя кипят, младой певец;
Но лютню ты берешь, – и вдруг всему конец.
Мятежные бегут, сменяясь тишиною,
И песни дивные роняют за собою:
Из них века плетут бессмертный твой венец.
(Козлов)
К сонету Ястреб. – Этот сонет, неоконченный (отсутствует последняя строка) и не вошедший в «Сонеты», был напечатан в посмертных изданиях Мицкевича по автографу из альбома П. Мошинского. Его можно рассматривать как переходной от цикла ранних «любовных» сонетов к Крымским, где он мог бы занять место среди первых «морских» сонетов. Тут Мицкевич обращается непосредственно к участнице Крымского путешествия – Собаньской. По-видимому, благодаря этому личному моменту сонет и был отброшен Мицкевичем. Джьованна – так поэт называет Собаньскую, реминисцируя Данте (Брухнальский). Джьованна была возлюбленной друга Данте поэта Гвидо Кавальканти. Данте упоминает о монне Ванне в одном из своих сонетов.
Дословный перевод сонета:
Бедный ястреб! среди неба / похитила его туча,
В чуждую занесла стихию / и дальние страны;
Морской пронизанный росою, / вихрями утомленный,
Среди людей на этой мачте / растопырил свои перья.
Не бойся! никакая на тебя / не охотится рука,
Беспечен, как бы сидел / на лесной ветви.
Он гость, Джьованна! / кто гостя схватит,
Если он на море, / пусть бури боится.
Оглянись на мою, оглянись / на твою жизнь!
И ты на жизни море – / видела чудовищ,
И меня вихрь отбросил, / ненастье смочило крылья.
На что же эти слова утехи, / эти обманчивые надежды?
Сама в опасности – / другим ставишь сети…
Примечания составителей
Печатается по машинописи – ГАРФ, ф. 6784, оп. 1, ед. хр. 49. Сопроводительная запись рукой В.Ф. Булгакова:
Адам Мицкевич
Крымские сонеты.
Перевод
Л.Н. Гомолицкого
Варшава
1942
Прислано автором для помещения в Русском Культурно-Историческом Музее.
Необходимо присоединить к рукописям других сборников его стихов, хранящимся в архиве Музея.
В.Б.
Прага, 23.II.1943
В тексте переводов сохраняются индивидуальные орфографические особенности, свойственные Гомолицкому в этот период (лиш, ноч и т.п.). Составленный им список использованной литературы приближен к современным нормам библиографического описания. Таблицы с расчетами, упоминаемые Гомолицким в предисловии к переводу, в настоящем издании опущены.