57
1
Набегавшись в своей просторной
детской, забавной книги выслу-
шав главу, он спит теперь с наив-
ной миной детской, спит, гре-
зящий во сне и наяву.
Еще когда они с сестрой моли-
лись, и свежая постель устало-
стью звала, – из темноты гости-
ной доносились рояля тихие и
внятные слова.
Теперь он спит, раскрывши
ротик нежный; ничто его сер-
дечка не смутит, а около – стоз-
вучная мятежно – жизнь бесконеч-
ная стремительно кипит.
58
2
Покорно мокнет лес. Ни вскри-
ков, ни роптанья. Ночь барабанит
дождиком в окно. Замолкли мыс-
ли, чувства и желанья. И глухо,
и темно.
В постели тяжело вздыхает
кто-то, слезы заглушая; там
слышится: ох, маменька родная!..
Выходит маленький мохнатый
домовой; он в печке спал и весь
покрыт золой. Он заспанные
глазки трет, сокрыв зевоту,
и принимается лениво за «рабо-
ту». Лампадку осмотрев, крадется
вдоль стены и пробует все щел-
ки, и бормочет – он с ветром
говорит: «Пой песни, пой, смот-
ри!»... Но ветер петь сегодня их
не хочет. В углу дрожит паук
и шепчут на плите, усами по-
водя, большие тараканы. Хозяйство
велико, а времена не те: стар
домовой, и клонят снов дурманы.
Стучится дождь в окно. В пос-
тели тяжело вздыхает кто-то. Кто же там взды-
хает? Подкрался домовой и смотрит на
лицо и сам украдкой слезы ути-
рает. Ах, тяжело быть добрым
домовым! И бережно он сон в гла-
за вдувает; внимательно глядит,
мигая, недвижим, и так же бе-
режно отходит и... зевает.
Пора и отдохнуть. В духовку
он глядит: залез в нее и долго
там молчит – остаток щей
и кашу доедает. Вылазит, на
груди потоки жирных щей, их
вытирает лапкою своей; поче-
сываясь в печку залезает. В зо-
ле, прижавшися к поющему коту,
в мохнатую ныряет пустоту:
сон подбирается, щекочет и лас-
кает, и клонит голову... И вдруг...
шалун!– пугает... и вновь плетет
блестящую мечту.
59
3
Спит замок, пышными садами
окружон, и шум морской тот на-
вевает сон. На роге замка есть
опочивальня. И первый луч, сквозь
вечный гул морской, лишь только
день, у окон спальни той. Но окна
заперты, и окон мгла печальна.
В той комнате – ребенок. Це-
лый день – один, безвыходно, под
мерный шаг дозора. Часы бегут,
часов несносна лень. Когда он у
окна,– он жадно смотрит; тень
ложится на черты, и тяжесть в
тайне взора. Он хмурится, ше-
велятся уста; весь сгорбившись,
схватился за решотки, чтоб
лучше видеть сад и небеса, и мо-
ре шумное, и в море парус лод-
ки. Какая мысль тревожит тень
ресниц?.. Но слабость терпкая его
от окон гонит. В углу он слы-
шит только говор птиц, следит
за отблеском.
Когда деревья склонит – вечер-
ний шквал, и, в непокорстве злом,
они встряхнут густыми голо-
вами,– над личиком, разгоря-
ченным сном, виденье матери
склоняется часами... Укутала и
нежно подняла. Сквозь дрему пер-
вую доверчиво он жмется. Качая
бережно, баюкает она; взмах-
нувши крыльями, взвивается –
несется. Путь преграждает
вихрь, кипят внизу валы, в сле-
пящем гневе брызжутся пенóю.
И крылья плавные дрожат немой борьбою.
Редеет утро дня из-за скалы.
60
4
Ваш Бог утешит вас, спа-
сет и охранит!
Мой бог меня в путях моих нас-
тавит.
В дупле березовом от бури об-
раз скрыт; рука незримая под
ним лампаду ставит. К березе
той мы будем приходить то в
солнечных лучах, то при лучах
лампады. Мне вашу исповедь
так радостно хранить; вы слу-
шать лепет искренний так
рады.
Давно, когда неясно я мечтал,
ребенок бледный – мальчик оди-
нокий, во тьме ночной я чей-то
взгляд встречал, спокойный взгляд,
прозрачный и глубокий. Сквозь
нервный сон я слышал тихий шаг,
ладонь на лбу я чувствовал неясно.
Он мне шептал, мой Друг, мой
тайный Враг, и топот тот
звучал для слуха властно... За-
чем внимательно глядите мне
в глаза? Он мне велел любить
одну однажды. И я решал, лишь
дунула гроза, три дня – без сна,
без пищи, в муках жажды. Есть
дерево в заброшенном саду; на
дереве висит уже веревка. То
преступив, я к дереву приду... И
будет ночь, как сталь, звучна и
ковка...
Тех дней, когда пространством
отделен – без ваших рук, без ва-
шей кроткой боли, мой след еще
дождем не засечен: он пробежал
по вспаханному полю. И там, где
дышет черной грудью лес, я
видел камень вросшей в мох
скрижали. Над ним мясистый ко-
рень – как навес, и пальцы корня
заповеди сжали. В молитве мыс-
лей цифры я читал и поверял
на серце человечьем. «Он» свой
завет в тот вечер мне вручал –
волнующей пугающею речью.
И я в тоске священной клялся
дню, луне прозрачной, сонцу зо-
лотому, что я заветы вечно со-
храню, пока смотрю еще в лицо
земному... Но вслед за вечером
в полях настала ночь; я вспом-
нил ваши дорогие руки, и я не
мог соблазна превозмочь сквозь
даже стену временной разлуки.
Откуда взять недостающих
сил! как сочетать закон и пре-
ступленье! Вот головою лес по-
шевелил, в лицо дохнуло Чье-то
приближенье –: «Я просыпаю в
мраке семена. Мое возмездье –
оплодотворенье. Часть бытия
священная дана и твоему слу-
чайному горенью. Оставь стези
к грехам чужой жены, пока рас-
плата над тобой не встала!..»
Вонзившись вспышкой в тело
тишины, грозящей плетки
просвистело жало.
С улыбкой пил мой исступлен-
ный плач всю ночь и в росах но-
вого рассвета. Днем я сквозь
ужас видел: мой Палач глядел в
меня, ища во мне ответа. Его
глаза дарящей красоты, проз-
рачные как небо, голубые роня-
ли в душу влажные цветы, смо-
чили медом шрамы кровяные.
Вы, отдаленная пространства
синевой, мои ночные пытки не
прозрели? Весь день шестой не
мучились тоской и в дали вече-
ром с тревогой не смотрели?
Измученный борьбой шестого
дня, в тот вечер я сидел с дву-
мя свечами. Вдруг вы – прозрач-
ная, неплотскими стопами, с
целящими страдания словами,
вошли и сели тихо у огня.
Вся – символ счастья: светлая
березка, которая из наших душ
растет! Мир остальной лежит
бесцветный плоско. «Он» все равно –
пусть позже – жизнь возьмет!
Я к призраку подполз, не встав
с колен. Разгадывал я ваши сны,
печали; я вспоминал ваш долгий
страшный плен, что делали
и что вы мне сказали. И неж-
ный взор, как – помните?– тогда:
«Что это мы наделали, мальчик
мой милый»,
печальные смятенные года мне
показал с невыразимой силой.
И плакал я (с кем мог и не могу),
склоняя голову в нездешние ко-
лена; сквозь дали видел я: по
вашему лицу бегут то груст-
ные, то вдумчивые тени...
А потом – еле-еле дошол до
постели. Встал здоровым – лег
больным. Над постелей серафим:
Богу молится: Богородица! заступи,
спаси и помилуй своей силой.
61
5
Теперь утешен я дурманящим
трудом, но прихожу к тебе, бе-
резка золотая. Я радостен, когда
с тобой вдвоем, свою мечту и ра-
дость вспоминая.
Пока я жив, тебя ли мне забыть!
Твой стройный ствол дай обни-
му рукою, дай мне во сне все
утро говорить с твоей листвою.
62
6
Ты мне послала их, вечерние
виденья. Они пришли, ступая в
тишине. Не чувствуя ни страсти,
ни волненья, закрыв глаза, ле-
жал я на спине.
Не свечке спорить с лунными
лучами: сквозь рамы узкие легли
лучи в ногах – стальными белы-
ми и бледными рядами, и отблеск
их в твоих святых глазах.
Как откровенье, вспыхнувшее,
Бога в молитвенном дымящемся
кругу, молчаньем нежным ты
сказала много, гораздо больше,
чем вместить могу.
63
7
Нам поцелуй точил пьянящий
сок, дарящий серцу новое волне-
нье...
И подошол вплотную жуткий
срок обещанного прошлым от-
кровенья:
понесшее в сомнениях Меня дро-
жащее напуганное тело, в кро-
вавых красках тухнущего дня,
в объятьях женских – душных,
омертвело;
И понужденный дрему обороть,
уподобясь от человека сыну,
там разорвал Я стонущую плоть,
сам перегрыз тугую пуповину.
Вдруг ослепленный сонцем
голубым и оглушонный славой
и движеньем, я подъят был пу-
шинкой (над Земным) божествен-
ным палящим дуновеньем.
64
8
...Море черное мой парус окроп-
ляло, кидало с ревом в доски корабля.
Земля далекая из далей вырастала,
из мрака вечера – желанная земля.
Вот косо врезался челнок в пе-
сок прибрежный; волна умерила,
пенясь бессильно, бег. Из-за скалы,
с другой скалою смежной, я видел
свет, сулящий мне ночлег...
Святой старик с поблеклым
ясным взором перед огнем вином
меня поил, постель стелил дви-
жением нескорым, и ворох трав
мне сладкий сон сулил...
«Помилуй, Господи!» как громы
прозвучало.
«Помилуй, Господи» ворвалось в
чуткий сон.
Во тьме ночной – одной лампа-
ды жало. В глуши ночной один
тоскливый стон.
Я спал и вот в испуге пробу-
дился. Дышало сено сонцем и тра-
вой; под образом старик еще мо-
лился, касаясь пола белой головой.
Из духоты я дверь открыл на-
ружу – лампада тени двинула
к углам. В мое лицо дохнула вет-
ром стужа, пахнула стужа вет-
ром по ногам.
Слух обманулся в буре дальним
криком; всосались в ноги вязкие
пески; мелькнул огонь во мгле
коварным бликом, и серце-конь
вздыбилось в сонь тоски...
И вот, когда, с предсмертным
страхом споря, борол я море, гнав-
шееся вслед, мелькнула в мраке
жизнь моя: и горе, и мимолетный
тусклой жизни свет. В смятенной
памяти то вспыхивали лица, то
обрывались мысли и стихи. Над
головой моей носились птицы и
воплощались в этих птиц грехи.
Острее стрел их клювы рвали
тело, больней плетей хлестал
по слуху крик...
В ударах ветра смерть – я
слышал – пела, и брошен был мне
миг, последний миг...
Упал на слух крутою плетью голос:
«Всю жизнь твою Я был тебе
Господь, и без Меня не выпадал
твой волос... но без Меня твоя
грешила плоть. Святые ангелы
на черные скрижали списали в
страхе ряд грехов твоих. Закрой
лицо в смятеньи и печали, про-
слушай списки ангелов святых».
Что голоса звериные и птичьи,
звучали хоры внешних голосов:
«Свят, свят Господь! во веки,
вне различья: на пастбищах – в по-
жаре облаков!
«Как книга весь перед Тобой от-
крытый до тайников забытых
детских дней, стоит дрожащий,
бледный и несытый в мутящем
вихре страха и страстей.
«В пустыне праздности над
дымными холмами он поклонился
виду сатаны, пока его не пере-
рос страстями, опутанный се-
тями злой жены.
«Среди объятий, в громе поце-
луя над ним взорвалась сонцем
пустота; в огне кровавом, в тре-
пете ликуя, он осквернил губа-
ми медь креста.
«Покуда длится в серце страст-
ном битва и заживает в па-
мяти любовь, – как сладость празд-
ная ему в ночи молитва, как мед
пьянящий – ран Господних кровь.
«И вот пустыня засыпает свит-
ком, в ней звери воют, роют в ней
песок; она пьяна холодных змей
избытком, ее трава сочит смер-
тельный сок...
Подобно книге, он стоит про-
чтенный до исчервленных време-
нем начал. Ждет, чтоб из тучи,
громом возмущенной, Ты лик смер-
тельный людям показал».
И вздрогнул мрак до пропасти
бездонной, от самых горних туч
и звездных жал. Подернул ум ту-
ман тупой и сонный... И был я
сброшен вниз с высоких скал....
Над бурным морем ангелы лете-
ли, скрестив в руках горящие ме-
чи. Их голоса, как зов трубы, зве-
нели, глаза точили светлые лучи.
«Помилуй, Господи» печально зати-
хало.
«Помилуй, Господи» – как чайки
дальний стон...
В рассветной мгле лампады
блекнет жало.
В рассветной мгле – тяжелый
вещий сон.
65
9
Ты знаешь, Ночь,
порою я мечтаю: взять только
палку, палку из плетня, и все ид-
ти, следа не оставляя и не считая
тающего дня. Так проходить поля,
деревни, реки; глядеть, как па-
шут, плачут и живут; и где-
нибудь в тиши глухой просеки
найти случайный временный
приют. Среди берез, совместных
с гордым кленом, спать и не
знать людских простых забот;
спать и гадать по дальним пе-
резвонам, который это праздну-
ет приход.
Я создан так, что мне не надо
дома, ни беспокойных радостей
земных. В них доля счастья слиш-
ком невесома, печали тленной
слишком много в них.
66
10
Впилися свечи в ночь дрожащим
жалом, ожили в книге толпы
сладких слов.
Зачем же я над книгой жест-
ом вялым все не протру стекла
моих очков?
Зачем вокруг невидимо тол-
пятся, кого свеча ужалить не
вольна, с кем я хочу глухой
борьбой сражаться, с кем борют-
ся святые письмена?
Хранитель-ангел, гнев, пле-
ненный ими, гнев против них
же ты вооружи; руками твер-
дыми, руками неземными защи-
той меч горящий обнажи!
Но ангелы стоят, сложили руки,
и взгляды их склоненные бледней,
и не встречают полных злобной
муки из тьмы горящих беше-
ных очей.
Таят ли в серце нелюдскую
тайну, что глуби есть: их гордо не
пройти, где слабые, с пути сойдя
случайно, в своих блужданьях все
же на пути...
67
11
Отбросив волосы со лба, я шел
вперед, и встретил взгляд...
и заслонил я взоры. Хоть сжался
плотно в злом бореньи рот, но
руки слабые не выдержали спора.
Я прост и слаб, а он – лукав и
зол. Он впился в буквы Божьего
Писанья, желанья в серце смут-
ные привел – и полонили мысли
те желанья.
Где мой покой в лучах ночных
лампад? где топот мой мо-
литвенный в потьмах?! Лег на
порог ужасных стражей взгляд:
огонь погонь в их злых пустых глазах.
68
12
Мои глаза еще не претворились
в лучистый чистый творческий
кристалл. Как будто сны, святые
сны приснились, и я от ложа
снов прекрасных встал. Вот до-
неслись грозы сквозь окна звуки,
и мыслей гордый молодой поток
их побороть волнения не мог, и
разлетелся брызгами.
Я руки – кладу на стол; в ду-
ше моей печаль, в душе смя-
тенье, вопли о спасеньи. И знаю
я, поднять глаза – и даль к ним
подползет, а в ней прочту:
терпенье.
69
13
Нет, лучше женщина и лучше
подвиг нищий, чем истомлен-
ная и алчущая страсть! Я вос-
питал ее на скудной пище, а
у нее развились губы – в пасть.
Я клал ее на доски и на
камни, чтоб позабыла похотные
сны – ее же зубы, лишь закрою
ставни, улыбкой дерзкой мне
обнажены.
70
14
Тебя любил, как сонце любят
травы, как узник свет высо-
кого окна, как отрок блеск неу-
ловимой славы,
за то, что нежно выпила
меня горячим ртом, как выпук-
лую чашу,
за то, что вновь наполнила
вином, пьянящим серце сладост-
ней и краше, горящим новым
медленным огнем.
По твоему просыпанному сле-
ду я в горы шел, и шел не ночь,
не день.
И там, где встала в пламе-
ни победа,– в виденьи зорь рас-
таяла как тень. Еще глаза
сквозь зорю мне сияли и улыба-
лось скорбное лицо,– ты указа-
ла мне оттуда дали, сомкнувшие
всю землю, как кольцо.
По твоему последнему завету
спустился я в тоске молитвы
с гор, чтобы искать любовь свою
по свету, и я ищу внизу ее с
тех пор.
Мне видятся в туманной ве-
ренице – ладони свежие и нежные
глаза,
мне слышатся весны какой-то
птицы, страны какой-то лет-
няя гроза.
Зачем в окне звезда сквозь
сон мерцает, пылятся книги в
полках на стене –
ее слова огнями звезд игра-
ют, и книга книг, она раскрыта мне!
Вот этот миг, преподанный
от Бога, тобой как семя в
серце заронëн.
Здесь разветвилась темная дорога,
распутье скрылось дремлющих времен.
71
15
«Ракитовый кустик, зеленый,
кудреватый! кто у нас холост,
кто не женатый?»
Отвечает кустик – кудре-
ватый:– Один ты холост, один
не женатый.
«Не хочу быть спутан тобою,
сводней, хочу быть обвенчан в
церкви Господней; в церкви
Господней – Христовой опеке, не
на день, не на годы – на вечные
веки».
– А и глупый ты, паря! Ты
ищи не моргая: с кем к венцу
и до дома, а и с кем до сарая.
«Говорю я, ракитник, и всегда,
и сегодня: хочу быть обвенчан
в церкви Господней. Для жены
своей белой чистоту сохранити,
чтобы реже печалить, чтобы
больше любити».
– А и глупый ты, паря, неразум-
ный очень: проведут тебя бесы,
отведут твои очи. А добро ж
тебе сказки: ты иди по до-
рожке, прогляди свои глазки,
утоми свои ножки; за невесту –
– лесовку ты прими у просеки,
с нею в церкви венчайся – будешь
счастлив на веки.
72
16
I
–––
Все спит вокруг, но слышу
я из тьмы:
«Я оточила зов призывный,
спустила лук семитетивный:
верней стрелы, острей стрелы
пусть в грудь твою тот зов вопьется...»
(откуда голос раздается?)
«Я опускалась в дол земной,
я подымалась легкой тучей:
там умывалась я росой,
зарей румянилась горючей.
Пускай твой (тусклый) взгляд проснется».
(чей это голос раздается?)
«И ароматным маслом роз,
потоком ласковых волос
густую косу распустила:
пусть тело их твое коснется».
– Кто ты, чей голос раздается?
«Узнав мой шаг, всегда упорный,
зажав сухой зажегкший рот,
меня монах в одежде черной
лукавым Дьяволом зовет.
«Муж, привлекая вечерами
жену, моих послушный чар,
в ласканьях жаркими губами
мне говорил: ты – Божий дар.
«Через меня вы зачинали,
дерзали будущее звать
и потому меня назвали,
мне имя дали люди: мать.
«Я родилась в день первый Евы,
из плоти вырванной с ребром.
Вдувала в серце вам напевы
о счастьи временном земном.
«И в день последний только мира
(когда падут с могил кресты)
я распылюсь в волнах эфира
струей, упавшей с высоты.
«Какая равная мне сила
трепещет пульсом в жилах дня?
«Теперь меня ты знаешь, милый.
Открой же ложе для меня».
– Уйди, оставь. Мой день покойно
тих. Я, как в каменьях, в мыслях
разбираюсь. Покорный духу лас-
ковый жених, его желаньям мед-
ленно склоняюсь. Ты замутишь
источник тихих дней (их ткан-
ный плащ так хрупок и так
тонок). Ты хочешь бабочку пой-
мать мечты моей, чтоб оборвать
ей крылья, как ребенок.
– Я дверь свою закрою на замок;
пусть створки ставен накрепко
сомкнутся, чтоб даже голос твой
войти не мог; чтоб даже взор
меня не мог коснуться.
II
–––
«Я, побеждавшая рассудок мудрецов,
Я, заглушавшая крик совести – о, слишком! –
я откажусь теперь от гордых слов,
не покорю наивного малчишку!»
Богиня, молвив, топнула ногой...
На зов прислужницы ей зеркало
приносят; в нем брови острые
сошлись прямой стрелой и губы
пухлые заклятья произносят...
От зеркала не отрывая глаз, она
кричит к ногам приползшим
слугам. Гнев как граненый ис-
крится алмаз, и лица слуг полны
тупым испугом.
«Наземной девушки прозрачные
глаза,
Язык и серце мне вы принесите».
Где сонце всходит, ходит где
гроза, кончаются сетей богини
нити. В их паутине радужной
сейчас дрожит и стонет чело-
вечье тело с кровавой раной
вместо рта и глаз; как плод
прозрачное, оно уж омертвело.
И вот на мрамор в полосе лу-
чей уже упали страшные подар-
ки: огонь померкший вырван-
ных очей, которые недавно были
жарки, еще дрожа, как рыба без
воды, упало серце, серце чело-
вечье и с кровью теплой выр-
ванный язык, сменявший крик
раздельной речью.
Поторопись, богиня, заменить
твой взор жестокий этим свет-
лым взором, а то глаза успеют
те застыть предсмертной му-
кой и укором!
Поторопись, богиня, свой язык
сменить на этот, знающий не
много, а то на нем предсмертный
страшный крик, застынет крик
смертельный строго!
И пусть служить тебе твой ме-
дик рад, в грудь вложит сер-
це, трепетное кровью (ведь у
тебя нет серца, говорят), чтоб
обмануть могла любовью.
Вот старший медик ящичек
принес; он руки трет свои само-
довольно... И капли жемчуга
божественного – слез в улыбке
гордой копятся невольно...
III
Бал.
Она: Вы грустны,
мой печальный кавалер.
Я: Вы легки
точно ветер, легкий флер.
Она: Что-нибудь
мне шепните на ушко.
Я: Не забудь
то, что было – (далеко).
Она: Что пройдет, –
не вернется никогда.
Я: Что пройдет, –
уведет с собой года.
Она: Что же, пусть.
В этих мыслях только грусть.
Трубы: страсти грусть
отуманит серце пусть.
Я: Где я вас
видел раньше, столько раз?
Она: В первый раз
я сегодня вижу вас.
Я: Право, нет:
мне знаком румянца цвет.
Она: Право, нет, –
это ламп неверный свет.
Трубы: Не забудь
веселиться как-нибудь.
Не забудь
раз еще на жизнь взглянуть.
Я: Звонкий смех
так знаком, как говор птиц.
Она: Звонкий смех
так не редок у девиц.
Я: Блеск речей,
блеск загадочных очей...
Она: Блеск речей
здесь царит среди гостей...
Вы мрачны,
Точно летняя гроза.
Я: Вы легки,
Как над речкой стрекоза.
Трубы: Страсти грусть
о-ту-ма-а-нит
серце
пусть...
Я: Послушайте... Я вам хотел
сказать два слова...
Зачем искать всему названья...
но жизнь печальна... и сурова...
Она:
Что это? Кажется, признанье?
Я:
Если хотите, да...
Она:
Постойте!
Так неожиданно...
Я:
Простите, если я...
Но стойте...
мы будем ждать... И вот моя
рука порукой...
(целует ее руку)
Она:
Ах.
Я:
...что будем мы
друзья.
Пройдем сюда, направо.
...Ах, мне так тяжко, грустно...
Она (нежно):
Право?
Я:
Нет, вам не трудно, если я
лицо укрою – так – в коленях
ваших,
вздохну минуту... Мысли, где
они?
но разве мысли нам нужны?
...Ах, как нежны,
как пальцы гибкие мне голо-
ву ласкают!
Вы – добрая... Мне хочется вот
так,
так на колени перед вами
опуститься.
...нет, ничего: здесь полумрак...
Минуту, миг один забыться!..
[полузакрыла влажные глаза
и голову берет мою руками, и,
глядя в красные уста, к ним на-
клонилась]
Я:
А!
Она (в испуге):
Что с вами?
Я:
Узнал! Узнал! Так это Ты!?
[вскакивает, хватается за
лоб; потом вынимает платок и сла-
бо улыбается]
Простите... Мне померещилось...
Она (слабо):
Пожалуйста, воды.
73
17
Я видел сон волнующий и стран-
ный, и голос мне звучал из ти-
шины: он обещал в толпе вре-
мен туманной, в толпе людей
прекрасный лик жены.
С тех пор, лишь встанет день
златоволосый и станет росы
в поле собирать, я ухожу ук-
радкой на откосы, по облакам
о жданной погадать.
И лишь распустит ночь гус-
тые косы, точь-в-точь как ночи
прошлых долгих лет, снам задаю
я странные вопросы: зачем
жены обещанной все нет?
74
18
Уже с горящей высоты рук не
протянешь уводящих – ты от-
казалась дальше провести сре-
ди снегов, над пропастью сколь-
зящих.
Ты, мне шептавшая: «спи, про-
бужденный мной!», любимая, по-
корная, святая! склонявшая в
мир сказок золотой, звучавши-
ми –, как отзвуки из рая. К
груди которой к первой я при-
ник, а серце миг свиданий то-
ропило, которую мой трепетный
язык порою звал печальным
зовом: Мила.
Сказавши Миле раз чуть
слышно «да», ей сохранить себя
хотел упрямо.
И вот прошли не ночи... но
года, а все могу смотреть в гла-
за ей прямо.
75
19
Все обращаясь быстро на вос-
ход, земля летит бесцельная вперед.
Я – в прежнем мехе мед про-
зрачный новый, я здесь сижу,
я жду твоих шагов.
Что ты не скажешь больше
мне ни слова – я не слыхал дав-
но... звучащих слов.
Пойму ли я всю красоту мол-
чанья, когда в тиши звучат
его шаги и улетают быстрые
желанья, и замыкают отзвук
их – круги?.. Когда покой на
лоб усталый дует, и посте-
пенно в медленной груди смол-
кает стук...
Теперь ко мне приди, взгля-
ни в глаза.
76
20
По лугам, по пустырям: разные
травы от ветра мотаются, ка-
чаются, дрожат, шевелятся. Ост-
рые – шершавые пригибаются.
Коварные – ползучие,
точечки – сережки – кружевные
дрожат, перепонки колючие та-
тарника шевелятся.
Разорвалось небо огненное, за-
нялись руна облачков – бежит
объятое пламенем стадо, клочки
шерсти разлетаются горя – на
луга, на покосы.
Две слезинки – две звездочки
копятся, загораются, стекают
по матовой коже неба.
Страсть у дня вся выпита,
разжимаются руки сквозистые,
руки – белые облачки; опадают
вдоль лесов, вдоль покосов.
«Травы! Росы! На пустыре, из
колючих татарников не стыдно
мне подглядывать ласки заре-
вые земные-небесные. Мне обидно,
жутко, зáвидно.
«Росы! Травы! мои следы целу-
ете! Мне одиноко!»
Кто-то ходит, кто-то плачет
ночью.
Моет руки в росах, моет, об-
резая травами.
Жалуется: «Никому больше не
пришлось мое серце, никого боль-
ше не видят мои глаза, никто
больше не сожжет мое тело.
«Травы! ваши цветы над зем-
лею с ветрами шепчутся, всем
открыты, названные, известные.
«Не слыхали вы чего о Миле?
моей ясной, теплой, единственной?»
Шепчутся травы, качаются; с
другими лугами, с хлебами
переговариваются, советуются.
Сосут молча землю, грозят паль-
цами небу прозрачному.
Думают, перешоптываются,
сговариваются, как сказать, как
открыть истину,
что давно могила выкопа-
на, давно могила засыпана, ос-
талось пространство малое, где
доски прогнили – комочки зем-
ли осыпаются от шагов чело-
веческих, от громов небесных.
Ëкнуло что-то в земле и от-
кликнулось.
Прошумела трава.
Веют крылья – ветры доносятся.
С пустыря через колючие заро-
сли кличет мое серце предчув-
ствие в дали ночные – глубокие.
Свищет ветер в ложбину, как
в дудочку, зазывает печали,
развевает из памяти дни оди-
нокие, высвистывает.
Черной птицей несут крылья
воздушные, вертят Мишу по полю – полю
ночному – серому.
Глазом озера смотрит ночь, ше-
велит губами – лесами черны-
ми. В ее гортани страшное сло-
во шевелится:
Xha-a-ah-xha-с-с-сме-ерь –
Ахнула ночь, покатилась.
Око ночи в озеро-лужицу прев-
ратилось, пьяные губы ночные –
– в лес.
Очутился я под книгой небес,
ее звездными страницами,
где сосчитано истинное время,
установлена единственная жизнь.
Две слезинки навернулись.
Звезды лучиками протянулись –
– посыпались серебряным дождем.
Весь пронизанный голубым све-
том, весь осыпанный звездным
снегом, стою я и вижу чудо нео-
бычное:
разбегаются холмистые леса, рас-
крываются земные телеса, из
могилы улыбается лицо – ми-
лое, знакомое – неподвижной
застывшей улыбкой...
77
21
Лечь на траву, отдать себя
ласканьям – пусть облака скло-
няют к лесу путь, пусть при-
ближают медленным касаньем
и поцелуем в дышащую грудь!
Пусть пьют меня в медлитель-
ном восторге поля зеленые и го-
лубой простор.
Последний крик язык тьмой
исторгни, чтоб навсегда замол-
кнуть с этих пор!
78
22
Звук облаков, когда они тол-
пятся, сочатся звонким медлен-
ным дождем –
мне от него ни спать, ни отор-
ваться моим несчастным несрав-
ненным днем.
Я слышу капель звучное паде-
нье; я, как растенье, влагу жадно
пью, дробящееся в каплях Отра-
женье, как откровенье, в серце
я коплю.
79
23
Я видел радугу, горящую цве-
тами, когда в полях омытых дождь
прошол.
Я видел радугу плененными
глазами, уставшими от вида
рек и сел.
И вдруг под нею вспыхнуло сия-
нье до черных пашен – выгнутой
дуги,
и видел я: крылатые созданья там
замыкали светлые круги.
Не долетала песня их святая и
перед ними не было меня: меня прон-
зили краски дня, сгорая, и раст-
ворили (воздух и земля).
80
24
Размеренно сгибаться и качаться,
и видеть тело гибкое (свое)! По-
том в реке так весело плес-
каться, лежать на сонце жгучем
хорошо.
Меня качают целый день ка-
чели: Ты их толкаешь сильною
рукой.
Мне целый день вчерашний
птицы пели, простор к ногам
катился золотой.
Я отдыхал вчера от громкой
песни, чужие песни слушал я
вчера,
и с каждым разом слаще и чу-
десней становятся мне дни и
вечера.
81
25
Над нами небо, небо под ногами,
на грани их бесшумный чолн скользит.
Два сонца смотрят яркими гла-
зами, как облаками легкий челн
повит.
В том мире сказочном, в кото-
рый мы попали, (тень двойни-
ком дрожит в кругах весла).
И мы летим в невидимые да-
ли, как тонкая поющая стрела.
Бьют крыльями дрожа вокруг
стрекозы, плывет кувшинки
сорванный цветок.
Ленивые медлительные позы твер-
жу сквозь сон, как заданный урок.
Сюда выходят ветру отда-
ваться, в воде плескаться толпы
белых жон, когда на дне жем-
чужины искрятся и зноем сонца
город опьянен.
Когда же мы проплыли хорово-
ды, приветствуя в заре луны
восход, зеленый остров, увенчав-
ший воды, нам открывает свет-
лый поворот.
Там, обнажонные обвившись ви-
ноградом, за облаком ползущим мы
следим в своих мечтах и снах
безмолвных рядом, пока наш день
развеется как дым.
И лишь когда плывут толпясь
из дали навстречу лодки города
дома, что в глубине прочли и
угадали – рассказы наши слышит
полутьма.
Он поверяет мне: «Я плыл
недавно и к острову зеленому при-
плыл. На острове так было ночью
славно, что у него я челн оста-
новил. У ног ветлы я сел тогда
устало; на блик зари, на лик лу-
ны смотрел; и все в ином казаться
свете стало, иной струной мне
вечер зазвенел.
«Луна застывшая зарей неопа-
лима, высокий берег в мертвых
ласках дня... как мыльный ра-
дужный пузырь, поплыло мимо, что
окружало в этот час меня. И вот
играя синими цветами, он лопнул –
этот шар, плывущий вдаль, и
скрылся мир с бесцветными но-
чами, с лучами дней несущими
печаль... И было время мира быс-
тротечно, когда очнулся я шум-
ливым днем. Я был готов там
оставаться вечно, на острове (зе-
леном) и пустом. Я красок дня
еще теперь не вижу (мои глаза
еще оскоплены), и если был когда
я к счастью ближе, так это
в те безвестные часы»...
И он вонзил весло во дно речное;
покорный чолн бесшумно нас ка-
чал.
С движеньем каждым к нам
лицо ночное неотвратимо город
приближал.
82
26
Ты комнату мою собой напол-
нил, скрестивши ноги и согнув
хребёт.
Меня твой взор волнением на-
полнил, мне улыбался твой кра-
сивый рот.
И нежные и розовые губы ла-
донью гладил я тогда своей.
Просил тебя: мне будут слиш-
ком грубы гортани звуки страш-
ные твоей. Меня убьет огромных
губ шептанье, как на скале
гремящая гроза.
Пускай ласкает слух твое
молчанье и говорят мерцанием
глаза.
83
27
Приблизь лицо, Тебе шепну
свое последнее наземное желанье:
где зреет плод и бьется
ветвь в окно, земное кончить
там существованье.
А до того, как жизнь Тебе
отдам, пока придет свершенье огневое,
снимать покос и счет вести
плодам, и сыпать в пахоть семя
золотое.
Да будут дни последние тихи,
да будет вечно тихий свет
со мною.
(Приблизь к моим, приблизь гла-
за свои) в полях пустых над гибкою
рекою.
84
28
Спусти с небес свои большие руки,
к глазам своим прекрасным
подними, или скажи, что я за
эти муки опять увижу новые
огни.
О, в бороде и мягкой, и пуши-
стой запутаться, согреться
вновь и вновь!
Так, наконец, рассей же вечер
мглистый и вечный день цве-
тущий уготовь.
Я жду, припав к земле сырой
и черной, рукою серце бедное
держу. С гряды тропы теряю-
щейся горной взор воспаленный
я не отвожу.
85
29
Гроза с грозой не сходятся со-
гласно: в доспехах звонких с
огненным копьем, сшибаются...
и все кругом безгласно, пока
не грянет с туч на землю – гром.
Так борет день, что утро, тень
ночную; что вечер, ночь стрелой
пронзает день...
Открой рукой историю зем-
ную, свои очки над книгою одень...
И даже те истории страницы,
где пели музы, лютни и мечты,
кричат о споре вечном, точно
птицы, звенят, как в битве копья
о щиты.
Затем, что каждый пивший
от истоков, где зарожденье твор-
ческих начал, по-свойму понял тай-
ный плеск потоков, по-свойму тайну
эту разгадал.
А всякий, кто сходил своей до-
рогой к истокам тем же, в ту
же глубину и видел так же,
может быть, немного, лжецом опас-
ным кажется ему.
Вот почему так часто рифмы
роем стучат, как стрелы меткие
о щит, и ритм стихов, как шаг,
сомкнутым строем, как шаг
солдат в открытый бой, звучит.
Закрыв глаза, я тайных пил
истоков, мне голос там звучал
от горних гроз. Из тех глубин,
от тайных тех потоков взгляд
пораженный людям я принес.
Кто запретит моим словам
и мыслям? А враг уже ко мне из
тьмы идет...
Ты, кто пути, пути мои ис-
числил, Ты только мой сомкнуть
сумеешь рот.
Мой панцырь чист и медь его
сверкает; как сонца диск мой
щит крутой горит; конь подо
мной испуганный играет, взры-
вает пыль ударами копыт.
86
30
Нет, больше я не вынесу – я знаю! –
в сиянии распластанного дня.
Я задыхаюсь, серце я сжимаю,
весь обожжонный взглядами Огня.
Откуда мне извлечь такое
знанье! Как охладить дымя-
щийся наряд?!
В крушеньи сонца, полные
сверканья, на дне сознанья медленно
горят.
Пусть даже дни мои не прекра-
тятся, мне не подняться, не на-
браться сил. Глаза мои уже не за-
горятся, и жизнь свою уже я пере-
жил.
Дар золотой, счастливый и
бодрящий в день третий – муж, не
ласковый жених.
Губителен для трав огонь паля-
щий, весной дарящий жизнью но-
вой их.
87
31
Слова есть бледные и легкие,
как пух; есть пышные, как яр-
кий хвост павлина; есть тихие,
как лапки старых мух...
Среди последних зов далекий
«сына».
Благословенье «отчее» прими;
да будет мир (не гордый мiр) с
тобою, и выслушай в ответ сло-
ва мои, которые я от тебя не скрою.
Жизнь надо мною вертится,
как шар: то уплывает, тает,
замирает, то, как гроза, как
вспыхнувший пожар, в великолепьи,
в громе налетает.
И дни бегут, и вслед за ними –
ночь; след попадает в след ока-
меневший, стремительных шагов не
превозмочь; потух покой, недавно тихо
тлевший.
Учусь нырять, дыханье затаив,
искать на дне холодный жемчуг
слова, когда ревет крушитель-
ный прилив и раздробить о борт
волна готова.
Под взмахом плетки я учусь
сливать улыбку рта с улыбкою
сердечной. И я уже умею помогать
себе в борьбе с тоской и мукой
вечной.
А если свет приблизит вновь ли-
цо, дарящий свет, слепительный,
дрожащий, не разорвать ничем
его кольцо: не защитит ни ночь,
ни день гремящий.
Но так же, если в правильном
пути опишет круг и скроется
в туманы, – его искать, искать
и не найти, хоть обойти все
веры и все страны. Ни колдов-
ством, под свист змеиных жал; ни
пылью книг зажегкших задыхаясь...
Но вот что я из опыта узнал,
то падая, то снова подымаясь:
равно не надо ослеплятся им, ког-
да лицо не в меру опаляет; рав-
но – тоской, губительной живым,
когда последний отблеск потухает,
но надо знать: все вертится
вокруг – восходит сонце, чтоб
упасть за горы: течет вода,
сомкнув шумливый круг; смыка-
ются и падают запоры...
И каждый день, отметив сон
ночной и отходя потом ко сну
другому, ты ум и тело вялое
омой водой, подобной току клю-
чевому, чтоб, освежонный, ум не
засыпал, не опускались руки без
работы и вечно взор искать не б
уставал в туманной дали зорь
последних соты.
88
32
Себя испытывать опасно и нап-
расно: чтó пользы знать бессилие
свое!
Так пали верные в борьбе люб-
ви – несчастно; так пали храбрые,
переломив копье.
Пока еще считает кто-то вре-
мя моих безмолвных и напрасных
дней, посею я души смиренной
семя в слепое лоно плоское полей.
Судьба моя, я знал, необычайна,
что я как гром для душной ти-
шины, но подошла ко мне простая
тайна холодной жизни – силы
прочтены.
Вот где-то здесь на пустыре, зарос-
шем травою сорной, липкой беленой,
оставлю скоро тело недоросшим до
первого свидания с Тобой.
89
33
Есть –
это вечер с мудрыми глазами, с
зажолкшею седою бородой, шум-
ливыми – немыми деревами, чахо-
точной прозрачною зарей. В окне,
как в зеркале, цветут густые
вишни; о чем-то в ухо шепчет
ветерок. Есть – тихое вечернее
затишье; мгновенье быстрое – его
наземный срок.
Но от него меня смятенье будит:
шаги людей по звонкой мостовой,
обрывки слов и смех... и это –
будет,
и непреклонен шаг его глухой.
Из тьмы и мглы небытия слепого
оно возникнет в грохоте на миг,
чтобы сказать свое простое слово
и умереть, как день прошедший сник.
За днем и вечер стал пустым
миражем. Где он сейчас, и, полно,
был ли он? Луна стоит в окне
моем на страже, во тьме ро-
ится жизнь вторая – сон.