Острог
сборник:Дуновение Свет Трава
ДУНОВЕНИЕ
90
1
Ты шла в толпе неслышна, как виденье, рас-
крыв прекрасные глаза – в них тишина.
Зачем же, ясные, они полны мученья, и муд-
рой крепостью их глубь озарена?
Я вижу, ты в пути не раз остановилась.
О чем ты плакала в тени немых берез; вечер-
ним сумраком Кому в тиши молилась? – я не
слыхал ни тех молитв, ни слез.
Безлюдный храм нашел я для моленья: в
глухих садах, мерцании огней.
Сойди в него в блаженный вечер бденья и
научи, каких искать путей.
91
2
Покрыла плечи тучами луна и опустила
скорбные ресницы.
Из-за решетки узкого окна порхают сто-
ны – призрачные птицы.
Прильнув к решетке, тяжесть прутьев
гнул, в бессильном гневе, борющем сознанье; я
слышал крик, ударов плети гул и как помочь
не знал – в негодованьи.
Мой крик ответный пал на дно тюрьмы.
Бессильно смел дождусь зари потемной;
когда в тюрьму приходят сны из тьмы, – на
них проникну – я – во двор тюремный.
Солдата спящего перешагнув извне, за-
мок взломав штыком его винтовки, ее найду
в углу в предсмертном сне, и будут в мгле
сердца от муки ковки...
Мне ль обмануть словами пытки страх!
И поклонясь ее слезам, страданьям, глухим
часам, в предутренних потьмах от стражи
скроюсь в гулких нишах зданья.
Прокравшись лестницей и стену мино-
вав, лицо горящее я в мох сырой зарою и, до
зари без стона пролежав, пойду услышать
стон ее с зарею.
92
3
Заплетены два ивовые ложа. В виду по-
лей, туманных синевой, мы отдохнем в тени
березы лежа и будем слушать шум ее глухой.
Бог с красным факелом пройдет спо-
койно мимо, и факел искры бросит в глубь
небес, и чаша неба, пламенем палима, прольет
покой задумчивый на лес.
Сны прозвучат прибоем дальним моря –
– в них тайна Божия и Божия гроза, и далеко
заплаканное горе уйдет от нас, закрыв полой глаза.
93
4
Как ни живите, как, живя, ни верьте – он
близок – Миг: с ним не борись, не спорь.
Она больна, она боится смерти, в толпе
прощальных побледневших зорь.
Мне говорит:
«Пусть жить я не умею, я не хочу – мне
рано умирать! Ты видишь, косы гибкие, как
змеи: их жутко гладить, страшно заплетать.
Глаза от слез еще не потухали, не вовсе губы
высохли – взгляни! Меня любить еще не перес-
тали, манить еще не уставали дни...
«Моя рубашка к телу прилипает, и го-
лове покоя ночью нет, и даже сон не отдых
вызывает, но, целый день гнетущий память, бред.
«Возьми меня в тенистый сад шумливый,
на зыбкие открытые холмы... Ты помнишь день,
наш первый день счастливый, в который там
вдвоем сидели мы? Часов счастливых больше
не нарушу. Мы спрячем дом в саду в
листву, и будут возле яблоки и груши, соз-
ревши, падать тяжко на траву. Крылечко до-
ма я сама украшу: два молодых прозрачных
деревца я посажу под дверь простую нашу, у
самого открытого крыльца. Пускай сквозь
них лучи к нам проникают на стол, на пол
ложатся, на цветы; пускай весной в них птицы
не смолкают, и расцветают липкие листы.
Я буду шить и будешь ты работать, чтобы
друг друга видеть каждый миг, чтобы в
молчаньи мелкие заботы и радость их ты
наконец постиг.
«Сядь ближе, тут, скажи, ты помнишь,
было: воздержанный от поцелуев час, я вечером
как девочка шалила, и было так светло тогда
для нас? Ты помнишь, я украдкой позвонила;
ты дверь открыл и не нашел меня...Беспеч-
ным смехом я тебя смутила, в свой прежний
мир, такой родной, маня...
«Да... А теперь я не встаю с постели;
как будто ночи резвые одни, как в сказке
страшной, вдруг окаменели. По серым окнам
я считаю дни. Что! это – смерть?! Скажи...
тебя не выдам... Я жить хочу! Для жизни... для
людей. Верни мне жизнь своим веселым видом,
улыбкою приветливой своей!..»
Что мне сказать? Слов мысли не находят.
Она бледна, и смерть ее страшит.
Не сами люди в эту жизнь приходят и
сходят в мир, от глаз который скрыт.
Как до сих пор все люди не привыкли, что
ведь не вечны домики в садах (глядишь, уже
от времени поникли и, покачнувшись, обрати-
лись в прах); что в жизни нет и не бывало
вещи, не знающей начала и конца; что ни один
великий или вещий не избежал надгробного
венца.
Пора бы знать и вспоминать об этом не
только за день, за день или миг, но приучить
к вопросам и ответам свой робкий ум и дерз-
кий свой язык...
Я убедился, нет такого слова. Есть близ-
кое, небрежное: любить. Его бессилье мне уже
не ново.
Нельзя сказать – нельзя не говорить.
Оно звучало мне как песня песней, как
зов трубы, гремящий над землей.
Что может быть прекрасней и чудесней
минуты в жизни вспыхнувшей такой!
Вся стройная, как белый ствол березы; вся тихая,
как вечером листва,– над ней гремели медленные
грозы; сжигали зори Божие слова.
Она учила дух высоким взлетам и в поце-
луях сдержанных своих, пугавших сердце, пила,
точно соты, из тайников души моей живых.
И дни мои горели и сгорали быстрей зем-
ных – а эти ли тихи! Молитвы-песни в зорях на-
кипали и претворялись в лучшие стихи...
Вот белый призрак тихо дверь откроет, и
скроет дверь ее простой наряд. Мрак неизвест-
ный образ ясный смоет и не вернет глазам
моим назад. Я не застыну над ее постелью – уй-
ду в туман слепых – пустых полей. Останется
мне в память ожерелье, как жемчуг, серых-се-
рых долгих дней.
Пусть так – и все же шлема не одену, нав-
стречу злу с прицела не взгляну и не дерзну
спасти ее из плена – вернуть в темницу жиз-
ни не дерзну.
Затем, что здесь мы все бросаем сети, но
счастья нам сетями не поймать, нас стерегут
врага земного дети, и ускользает в волны
благодать.
А там... чтó там, мы ничего не знаем.
А земли тайные – их лона и стада мы дивной
сказкой счастья окружаем и окружать мы будем
их всегда. И в самом деле, если зерна света
не утучняют села и поля,– причины нет еще не
верить в это, что есть иная, лучшая земля.
А если так и правда голубиный там
льется свет, и нет ему оков,– чего желать
еще моей любимой, как не блаженных этих берегов!
Не так ли ей (кто скажет мне!) ответить?
Нет, робких мыслей я не уроню. Мне
надо их в молчаньи переметить и подарить
неопытному дню.
Она больна, и страх ее объемлет, и слов
моих несвязных не поймет. Она в бреду и
мне уже не внемлет: глаза блестят, пересыха-
ет рот.
Вся трепетная белыми лучами, глаза
прозрачные, полусклоненный лик...
Прекрасная! Над тихими полями к тво-
им ногам ночной туман приник.
Господь зажег зарей на небе тучи и
синий мрак на дно озер пролил.
Твой взяли след заоблачные кручи, пос-
ледний луч твой плащ озолотил.
С глазами черными, как черные брильянты,
руками черными они тебя вели – могучие и хит-
рые гиганты от радостной и ласковой земли.
Дрожащее слабеющее тело стальные руки
тесно оплели; стенанье камнем в пропасть по-
летело за грохотом сорвавшейся земли..
Как в первый день, в моем случайном
храме и пустота, и свежесть, и покой. Твой
образок горит в червонной раме, весь осве-
тлен в тени стволов зарей.
Сойди ко мне в блаженный вечер бденья,
где б ни была, что б ни узнала там, пока полна
моя душа моленья и тленью я еще не отдан
сам.
Улыбки мертвой с губ сними запоры, чтоб
я на все угрозы долгих лет, невольные вопросы
и укоры нашел в себе волнующий ответ.
Пусть не прельщусь случайными путями,
и там, с вершины жизненной моей, со сжаты-
ми спокойными губами сойду я в мир безвест-
ный для людей.
94
5
На олове небес сверкали письмена, за даль-
ний лес спустилось солнце в тучи..
В его лучах, как в золоте, листва, и те
лучи, как золото, горючи.
Твоя нога ступила на поля.
Рукой поспешной панцырь одеваю, ногой
ищу поспешно стремена – Тебе навстречу
смело выезжаю.
Чеканится на небе каждый лист.
Мое копье Твой нежный взор встречает.
В траве густой источник свежий чист.
Рука копье ненужное бросает.
Ты, улыбаясь, панцырь снял с меня, со слад-
кой речью рядом сел со мною и вдаль глядел,
в ту даль мечтой маня, меня касаясь смуг-
лою рукою.
95
6
Рукой дрожащею касаясь влажных стен,
в слезах восторженных, в грозе святых созву-
чий, к земле припал и не вставал с колен,
и мысли яркие неслись, как в бурю тучи.
Но Ты мой дух смятенный пожалел, Ты
пощадил мой слабый робкий разум и вывел вон.
Восток зарей светлел и вдруг сверкнул
отточенным алмазом.
И показал мне Книгу бытия: от Юга
к Северу развернуты страницы; в глубь не-
ба ветер вел их письмена, и прорезал их
взлет далекой птицы.
Сквозь грани неба яркие лучи за строч-
кой строчку пламенем сжигали и, растопив
печатей сюргучи, их тайный смысл в гла-
за мои вжигали.
96
7
На полпути я посох отложил и в сумер-
ках шепчу, склонясь, молитву:
«Помилуй, Господи, и дай мне новых сил,
благослови на подвиг и на битву.
«Я – оглашенный. В мраке видел свет,
в подвале душном ветер пил из щели. Но
сколько надо сил, борьбы и лет, чтоб стены
пали, пали и... истлели».
И мне ответный голос Твой звучит:
«Ты волю мне вручил, огнем сгорая. Вот
Я даю копье тебе и щит и на борьбу
тебя благословляю».
97
8
Свирель, поющая в Твоих устах,
трость, наклоненная от Твоего дыха-
нья – я, заблудившийся в долинах и лесах,
в лесах и дебрях своего желанья.
С простых дорог, запутанных клубком,
меня подняло в воздух Дуновенье,
и облистали молнии, и гром – мне воз-
вестил момент преображенья.
К подножию отброшенный грозой, лежу
в лучах, ветрах и ароматах.
Твое лицо склонилось надо мной, а дни
Твои торжественны и святы.
98
9
Под взгляд твоих очей я подхожу в печа-
ли: чтó ты такое, жизнь? Ряд безвозвратных
лет? Твои сосцы нас горечью питали, и
ты для нас была скупа на свет.
...Пир гаснет свадебный. Восторженной
рукою ведет невесту бережный жених, и
взор ее склонен в огне слезою, и шаг ее и тре-
петен и тих...
...Опасливо на вечер опираясь, старик
считает звонкие кружки, он их ссыпает,
страстью задыхаясь, рукой дрожащей в тонкие
мешки...
...С улыбкой, алой гордостью дрожащей,
смиряет муж горячего коня, играет саблей
острой и блестящей...
Но жизнь идет, не замечая дня.
Гроб приготовлен, вырыта могила, и точит
крест привычная рука. Чья первая застынет
в мышцах сила, захлопнет гроб сосновая
доска? Любовь ли юноши отсрочит миг рас-
платы, богатством ли подкупит жизнь ста-
рик? и не смягчит ни горе, ни заплаты; не
защитит ни плач, ни острый штык!
Я подхожу к тебе в немой печали; ты
мне даешь печальный свиток лет. Твои
уста мои лета считали, и в свитке лет
непредреченных нет.
Увы рожденному в мучениях женою! Зачем,
неопытный, свой дух я усыпил. И дух мой спал,
повитый душной мглою, и видел сон, а
мнилось мне – я жил!
99
10
Мне Гамаюн поет лесные песни,
сквозь дрему шепчет в золоте листва; за
сказкой сказку краше и чудесней в дупле бор-
мочет старая сова. Прилег на грудь ласкающей
Утехи. Мне чешет волосы Утеха и смешит,
льет мед в уста, бросает в рот орехи.
Мой звонкий щит в густой траве за-
быт.
Но видно мне, чья шерсть между корнями,
чьи лапы свесились в костер для темных чар;
чей смех звучит над спящими ушами – кто
сторожит часами мой кошмар! И знаю я, чего
он ожидает: в последний миг он явится – в
огне.
И мне унынье сердце наполняет, и от него
уже не скрыться мне.
Ей Господи! Как кратка радость была, как
сладко там, куда меня зовешь!
Но – бросить лес, мед выплеснуть... Где сила?!
А Ты на бой и в холод свой ведешь.
100
11
И в песнях дня я слышу голос смерти!
Что дышешь, солнце, душно, как гроза?
Не верьте солнцу, бледные, не верьте, скры-
вайте в страхе слабые глаза!
На мох сожженный вдруг споткнется тело,
дрожа в жару от яда жал его – которое всю жизнь
о счастьи пело и не успело сделать ничего.
И вот, когда повеют сладко крылья и ангел
в туче вспыхнет с вышины, собрав клубком
последние усилья, ты не нарушишь крикомй ти-
шины: он жертве солнца не протянет руку, пода-
рит только полный муки взгляд; небытия в
бреду ты примешь муку и в мир живой не
вырвешься назад.
101
12
...Море черное мой парус окропляло, кида-
ло с ревом в доски корабля.
Земля далекая из далей вырастала, из мра-
ка вечера – желанная земля.
Вот косо врезался челнок в песок прибреж-
ный; волна умерила, пенясь бессильно, бег. Из-
за скалы, с другой скалою смежной, я видел свет,
сулящий мне ночлег...
Святой старик с поблеклым ясным взором
перед огнем вином меня поил, постель стелил
движением нескорым, и ворох трав мне сладкий
сон сулил...
«Помилуй, Господи!» как громы прозвучало.
«Помилуй, Господи» ворвалось в чуткий сон.
Во тьме ночной – одной лампады жало. В
глуши ночной – над слухом вздох и стон.
Я спал и вот в испуге пробудился. Дышало
сено солнцем и травой; под образом старик еще
молился, касаясь пола белой головой.
Из духоты я дверь открыл наружу – лампа-
да тени двинула к углам. В мое лицо дохнула
ветром стужа, пахнула стужа ветром по ногам.
Слух обманулся в буре дальним криком; всо-
сались в ноги вязкие пески; мелькнул во мгле
огонь коварным бликом, и сердце-конь вздыбилось
в сонь тоски...
И вот, когда, с предсмертным страхом спо-
ря, борол я море, гнавшееся вслед, мелькнула в мра-
ке жизнь моя: и горе, и мимолетный тусклой
жизни свет. В смятенной памяти то вспыхи-
вали лица, то обрывались мысли и стихи. Над
головой моей носились птицы и воплощались
в этих птиц грехи. Острее стрел их клювы
рвали тело, больней плетей хлестал по слуху
крик...
В ударах ветра смерть – я слышал – пела,
и брошен был мне миг, последний миг...
Упал на слух тугою плетью голос:
«Всю жизнь твою Я был тебе Господь, и
без Меня не выпадал твой волос... но без Меня
твоя грешила плоть. Святые ангелы на черные
скрижали списали в страхе ряд грехов твоих.
Закрой лицо в смятеньи и печали, прослушай
списки ангелов святых».
Что голоса звериные и птичьи, звучали хоры внешних голосов:
«Свят, свят Господь! во веки, вне различья:
на пастбищах – в пожаре облаков!
«Как книга весь перед Тобой открытый
до тайников забытых детских дней, стоит
дрожащий, бледный и несытый в мутящем вихре
страха и страстей.
«Пустыню дел развей бесплодным свитком –
там звери воют, роют в ней песок, она пьяна
холодных змей избытком, ее трава сочит смертель-
ный сок...
«Вот взмахом наших крыльев обожженный,
он к исчервленной памяти приник, ждет, чтоб
из тучи, громом возмущенной, Ты показал смер-
тельный людям Лик».
И вздрогнул мрак до пропасти бездонной
от самых горних туч и звездных жал. Подернул
ум туман тупой и сонный... И был я сброшен
вниз с высоких скал....
Над бурным морем ангелы летели, скрес-
тив в руках горящие мечи. Их голоса, как зов
трубы, звенели, глаза точили светлые лучи. «По-
милуй, Господи» печально затихало.
«Помилуй, Господи» – как чайки дальний стон...
В рассветной мгле лампады блекнет жало.
В рассветной мгле – тяжелый вещий сон.
102
13
Раскрыта книга на столе моем, две свечки
бледные стоят над ней на страже.
Я с жуткой мглой, с ночною мглой вдвоем,
но нет со мной тоски лукавой даже.
Не на страницах долгий взгляд лежит и к ним
еще не прикасались руки – пока в руках мо-
литвенник раскрыт и взор горит огнем слад-
чайшей муки.
103
14
Я зажигаю кроткий свет лампады, я осе-
няюсь знаменьем креста, в мольбе склоняюсь к
плитам коллонады перед распятьем сладкого Христа.
И каждый раз ко мне подходит кто-то: я
близкий шопот в памяти таю.
Но, сок допив молитвенного сота, я никого
вблизи не застаю.
Кто мой союзник, верно, не узнаю,– зачем
молиться любит он со мной. Но в сердце радость
тайно ощущаю, соприкасаясь с тайною страной.
104
15
Сегодня я сквозь сон услышал пенье... И
поступь чью-то в пеньи я слыхал.
Я часто раньше слышал так сомненье,
но этот шаг мой сон не прерывал, не пре-
рывал, не подымал с постели и не бросал на жесткий
пол в мольбе. Шаги вдали как музыка звене-
ли; и песнь вдали – спокойный гимн Тебе.
105
16
Дни бегут точно легкие серны, невозврат-
ной проточной воды.
Как на лошадь не вскочишь на серну, не
оденешь на серну узды.
106
17
Но тó был год борений и прозрений – по
капле пил источник мутный сил.
Опали руки нынче без движенья, и ни о чем
я нынче не просил.
К себе прислушаться, как слушает в пусты-
не араб, к песку припавший головой; к себе
прислушаться, где в чуткой паутине насторожился
кто-то неземной.
Ногой ощупать выступы дороги, как при
покупке – мускулы раба... Но как устали медлен-
ные ноги, как утомила долгая борьба.
Нет; нынче лечь, вдоль тела бросить руки,
закрыть глаза под быстрый бег минут. Пус-
кай текут вокруг чужие муки, чужие дни пус-
кай вокруг текут.
107
18
Да, я хотел бы мирно удалиться туда, где
жизнь не смеет дух настичь!..
Но как от тела мне освободиться, какой
поднять на тело верный бич?
Ах, тело крепкое, тебя ломать мне жал-
ко: тебя из кости выточил резец, в воде ты
плещешься, как резвая русалка; ты будешь
муж и ласковый отец. Но подымаешь голову
ты гордо, а гордым став, становишься слепым;
твой шаг звучит, звучит, упругий, твердо, но
не тверда сама земля под ним...
Я прочитал, что нет почти спасенья, мас-
тящим тело – вечности звено, что обороть
грехи и искушенья таким при жизни этой
не дано.
108
19
Когда за прошлое наказывал меня – за
что теперь испытываешь силы?
Вот, не сдержу дневного я коня – паду
во тьму!
Мне нынче дни постылы.
Дни серебристые от скошеных полей до об-
лаков и неба голубого! взгляд, потемненный стра-
стью, все темней, и в песне смутной нет
для вас ни слова.
109
20
Кто ослепил меня! Кто, злой, направил стре-
лы в мои глаза – возлюбленные дня? День холил
их, когда горели смело, и низводил на ложе из
огня.
Кто ослепил меня!?. Подточенной лавиной
сорвалась тьма густая на меня, и взвился вихрь,
и дрогнула земля, мешая голос птичий и зве-
риный.
110
21
Я разве не любил восходы и закаты? не
мой – чужой им улыбался рот? не мне мгно-
венья жизни были святы, точа медвяный веч-
но-крепкий мед?
И разве я, когда стрелой пропела мгно-
венная вечерняя заря, взор беспокойный уводил
несмело под свет земного в окнах янтаря?
И разве я, оставив жизни дело, искал следы
чужих ненужных ног?
И не мое ли это было тело, которого я обуз-
дать не мог?
111
22
Как рукопись, попавшая в огонь – истлела
медленно – остался пепел только...
Скажи, душа – ретивый верный конь, слез
на земле о мне печальном сколько?
Омыли тело теплою водой (не все равно,
как тлеть в подземной влаге!); в болезни высохло,
как старый лист весной, как лист зажегкшей
в сырости бумаги.
Свечу зажгли, толста, желта свеча,
псалмы читают мудрого Давида (но нету
слуха больше у меня)... и залубилась к сводам па-
нихида.
112
23
Кто говорил во сне больному сердцу?
Там струи дождь струнами натянул. Мне
бледный постник, как единоверцу, чудесной
песней к слуху доплеснул.
Я видел: он прозрачными перстами чуть
трогал струны арфы дождевой. Я никогда еще
между людями не слышал песни сладостной такой.
Потом, припавши бледным лбом к постели,
внимательно в лицо мое смотрел, пока кусты в окне
зашелестели.
Он мне сказать о чем-то не успел.
113
24
«Ты грядущие ночи и дни – не поймешь, как тебе ни
пророчь.
«Но взгляни в свое сердце, взгляни, в эту тихую-тихую ночь.
«Не в себе ли опять ты найдешь тайный свет, что лу-
чистее дня, и, как полная, спелая рожь, заколышится
нива твоя?
«И скажи, не настанет ли час: светом внутрен-
ним глаз ослеплен, не найдет запрещенного глаз,
не поймет мимолетного он?»
СВЕТ
114
1
Язык молчит и рот немой закрыт – благода-
рит мой дух склоненным взором.
Дней вереница около шумит, спешит за
ней – ночей в движеньи скором.
Как жемчуг всех окрасок и тонов, просыпаны
в ночах моих усталых –
от голубых пространств и облаков до пастбищ
ласковых и взоров этих малых.
От четкости созвездий и луны и до стреми-
тельно несущихся потоков, когда с небес, с небес шумят
они и наполняют чрево звучных стоков.
115
2
Пресветлый день настал, настал
и плещет, и плещет воды света
через край.
Свет непонятный, свет нездешний блещет,
и залит им земной – небесный край.
Нет шума листьев, рыка нет волчицы, си-
ницы крика, говора людей; нет: это свищут не-
земные птицы среди дрожащих точащих лучей.
Нет грани неба с черною землею, нет красок
неба, леса и полей –: все залито сияньем предо мною,
дрожащим вихрем пляшущих лучей.
Пространство-царь упал в крови безглавой,
скатился в мрак безвестный и пустой.
Я – вездесущ: миры, лучи и травы – мой от-
блеск только, только отзвук мой.
116
3
Ты, тело гибкое, ты, тело молодое, упру-
гое, несущее загар!
Рука с рукой сойди в поля со Мною, пока росы
в полях клубится пар.
Я научу тебя глядеть на солнце, на нивы
спелые в прозрачных гранях дня.
Твои глаза, два светлые оконца, Я претворю
в потоки из огня.
Чужие взгляды медленно встречая, ты будешь
светом тех огней дарить.
Мы ляжем там, у ласкового гая о сокровен-
ном самом говорить.
Я положу тебя на мох зеленый, в листве зеле-
ной, в пятнах светлых дня.
Ты видишь реки, видишь в дымке склоны
и лоно неба, полное огня? В них растворяйся, как
туман плывущий, сливайся в реки змейкой быстрой
вод, от дольних сел и гомонливой кущи взвивай-
ся дымкой редкой на восход.
И буду Я везде-везде с тобою, моих объятий
ты не избежишь ни под землей, ни в небе – над зем-
лею, ни на земле, где нынче властна тишь.
117
4
О положи Мне голову в колена!
Уста спокойные Я нынче утром рад к твоим
приблизить – горьким, как измена, к твоим прибли-
зить – красным, как гранат.
В тебя вложу Я в долгом поцелуе, хочу вдох-
нуть тот странный, страшный свет, точивший
Мне серебряные струи там, где лучей земных бес-
цветных нет.
Пусть сердце, вздрогнув, точно конь горячий,
в твоей груди воспрянет, захрапит,
и ты, бессильный, ты, всегда незрячий, про-
зрев, упрешься мышцами в гранит.
Ты будешь есть от светлого посева, ты
будешь пить пчелы небесный мед.
О положи Мне голову в колена, подставь
губам всегда алкавший рот.
118
5
Я шел к заре, а за спиной несмело (Я слы-
шал шум неровный и глухой) за Мною кралось шаг
за шагом тело, Меня хватало цепкою рукой.
Я бил его; со свистом разрезала гудящий воз-
дух жалящая плеть. Оно к ногам покорно подползало,
с мольбой гнусаво продолжая петь.
И вот, когда, дрожа в негодованьи, Я бросить ка-
мень был в него готов,– нездешний свет привлек
Мое вниманье и неземные звуки голосов.
Лук неба-края вытянулся красный, с гуденьем
стрелы в мой вонзались взгляд – и голос Мне звучал
в сияньи властный.
«Где брат твой младший, где твой младший
брат?»
И, оглянувшись, Я увидел тело лежавшим навз-
ничь; струйкой кровяной его лицо бесцветное чер-
нело, повиснувшей из складки губ змеей.
Тогда к нему внезапном бледном страхе, в
мертвящем страхе Я к нему припал. Я разорвал
крючки его рубахи – Я голову руками поднимал.
119
6
продолжение
Так Я сидел над телом без движенья, не вы-
пускал из рук его руки.
Над головою в бешеном стремленьи чертили
небо звездные круги.
Шар раскаленный солнца появлялся, мечась
встречался с бледною луной...
Листвою дуб высокий покрывался, и сыпал
листьев дождик золотой.
Снега ложились пухлой пеленою. В дождях
вставали травы и цветы.
А Я еще вперял глаза с тоскою в обостренные
мертвые черты.
Я грел его, Я грел своим дыханьем, вдыхая
жизнь в полураскрытый рот.
...и вдруг прошло по жилам трепетанье, как ро-
пот листьев, рябь вечерних вод.
И миг настал: доверчиво и смело, как к ма-
тери ребенок в полусне, ко Мне тянулось ожи-
вая тело и улыбаясь изумленно Мне.
120
7
Откинув голову, ресницы опустив, да, золотые
длинные ресницы, проникнуть Я стараюсь звезд
прилив, пытаюсь вспомнить человечьи лица.
Заботы их, желаний громкий спор и чтó
они зовут в тоске грехами, как тающий при-
чудливый узор, проносится дрожа перед глазами.
Волнений их поющая стрела, что называют
«горе» или «слава» – не детская ли это все игра,
бесцельная и шумная забава?
Я забываю даже имена их увлечений в смене
их столетий.
Вы любите сидеть в саду, когда – играют
возле маленькие дети?
И Я порою чувствую ее – случайную и времен-
ную радость смотреть на их борьбу и торжество
и заблуждений горечь или сладость.
И Я бы их ласкал еще рукой и гладил волосы,
времен разрушив стены, когда бы сон блаженный
золотой не приковал Мои в пространствах члены.
121
8
Наш путь в луне, сиянием обвитой; наш путь
в полях, обрызганных дождем.
Он – брат по духу бледный и не сытый; я –
опаленный только что огнем.
Я говорю, что видел я глазами, и голос мой
становится чужим: я растворяюсь, таю над полями,
внезапно Я совсем сливаюсь с ним.
И под луной, в тиши полей бескрайной, все
устремляясь вдаль или вперед, мне кажется,– наш раз-
говор случайный он сам с собой задумчиво ведет.
122
9
Я опрокинут точно чаша меда; прозрач-
ный мед с моих краев течет. Мед, сохранявшийся
потомкам в род из рода, с моих краев течет в
пространство мед.
Блеск дней звенящих, плеск ночей беззвучных!
О радость, радость! Нет границ и слов...
Среди лугов сверкающих и тучных, среди
беззвучных горних облаков.
123
10
Лишь только ночь отбросила рукою со лба
волос густую пелену,–
Я слышу, голос мне звучит трубою и падает,
вонзаясь в тишину:
«Ты отдыхал в Моих объятьях нежных, из
губ Моих ты пил сладчайший мед и прославлял
Меня в стихах безбрежных, благословлял Меня из
рода в род.
«Так знай, что этот свет и озаренье, чему
тебе названий не сыскать –
«Лишь тусклое ночное отраженье, слежавшая-
ся стертая печать.
«В сравненьи с тем, что ты, в лучах сгорая,
принять еще в восторге осужден –
«все это – только копия плохая и проходящий мимолетный сон».
124
11
Как я могу бестрепетно глазами роскош-
ный день – осенний день – встречать, когда мне да-
же тьма дрожит огнями и от лучей мне некуда бежать!
Я, так любивший и впивавший звуки, под
музыку привыкший засыпать, я – не могу теперь
без острой муки простые звуки даже различать.
Аккорды легкие из комнаты далекой мне
скрежетом и визгами звучат.
И слышу я во сне в ночи глубокой: ревет
труба и выстрелы гремят.
125
12
Передо Мной стоит вино открыто, обильный
стол и щедрый стол накрыт.
Мое же тело жалко и несыто под окнами
на холоде стоит.
Я звал его войти и отогреться, и при-
коснуться к хлебу и вину; потом увел в покой
переодеться, в свою постель отвел его ко сну.
Но было телу мало ласки этой: оно просило
в дуновеньи сна, чтобы к нему вошла в фату оде-
той – или в парчу – покорная жена.
Я был богат и властен той порою, но это
было в силе не моей: мое богатство было не
земное – из золотых сверкающих лучей.
А на его сверканье и бряцанье, как им ни
сыпь и как им ни звени,– нельзя купить
продажное ласканье – нельзя построить дома для семьи.
Я утешал свое больное тело, Я убеждал за-
быть, не вспоминать. Пока луна в окне моем го-
рела, Я телу песни начал напевать.
И позабыло в ласках неустанных, заботливых
настойчивых моих о снах своих причудливых и
странных и заблужденьях суетно земных.
Теперь в моем покое сон глубокий, сон синео-
кий телом овладел.
Задернул полог Я над ним высокий, и вздох
спокойный с губ моих слетел.
126
13
Явился ангел мне во сне сегодня, с мечом
горящим –, верно, Гавриил. Безликий, он принес
слова Господни и в воздухе мне знаки он
чертил –:
«Так жизнь себе ты представлял сокрыто:
кольцом сомкнутым», слышались слова:
«Но нынче будет мной тебе открыто, что
жизнь земная ваша такова:
«Конец ее впадает в бесконечность... но можешь
ли постичь ты цель его!..»
Я повторял: «Я знаю, это – вечность. Но где на-
чало этого всего?»
Он протянул свой меч, огнем зажженный, и мне
звучал слепительный ответ:
«Начало – призрак, вами порожденный. Начала
в вечном не было и нет».
127
14
Не так давно казалось невозможным при жиз-
ни этой снова свет найти.
Я был готов уже неосторожно покинуть все воз-
можные пути.
И вот, когда всего я отдаленней был от да-
ров сверкающих Твоих – еще теплей, светлей
и озаренней сошел ко мне, как радостный жених.
Я солнца ждал со стороны захода, где луч
последний в ранах изнемог, а свет внезапный,
спавший больше года, зажег пожаром вспых-
нувший восток.
И понял я, что был как молодое, бесплодное
до срока деревцо. В тот день условный солнце не-
земное ко мне склонило доброе лицо.
И я покрылся цветом белоснежным, и аромат
на лепестках его.
И подошел ко мне хозяин нежно, и неизбеж-
но было торжество.
128
15
Я – малое и слабое дитя: мне только три земных
(не точных!) года, и не тверда еще моя нога, хотя
видна уже моя порода.
Лишь только мы останемся вдвоем, меня учить
ходить Ты начинаешь и обращаться с радужным огнем.
Потом со смехом ласково играешь.
И что еще мне знать теперь дано, о чем
уже я больше не забуду, так это то, что в тьме
– в огне, равно, Ты будешь сам всегда со мной и всюду.
129
16
Там, где остались наши дни и мысли, где наш
язык, понятный только нам, мои пути далекие ис-
числи по диаграммам, числам и кругам.
В моем окне моей спокойной кельи еще зас-
тыл, наверно, летний час, когда в роскошном сла-
достном бездельи качала лодка медленная нас;
когда рамена белые нагие мы открывали сол-
нечным лучам, и прикасались руки огневые к рас-
крытым счастьем, трепетным глазам.
Они так ярки были, эти ласки, что их те-
перь ничем не заглушить.
Среди людей, страстей и дикой пляски вос-
торгов, равных прежним, не открыть.
Теперь я редко вижу эти светы, тума-
ном дымным города дышу, но, как тогда, я не
ищу ответа, на жизнь свою ответа не ищу.
И знаю я, они еще вернутся в красе сле-
пящей вящщей и в лучах. В огне палящем мне
еще проснуться и обратиться, вспыхнув ярко, в прах.
ТРАВА
130
1
Как бледная травинка под стеной, я врос в Твой
мир, гремящий и большой.
В луче, сжигающем плывущие травинки, однажды
Ты склонился надо мной и улыбнулся мне, Твоей травинке.
В тепле улыбки сладко я заснул.
И в спящего дыханье Ты вдохнул – взволнован-
ного слова вдохновенье.
Крандаш мне в пальцы сонные вложил и сам
рукою нежною водил, законы тайные чертя стихотворенья.
Как взрослым – долг, деревьям – сбор плодов, с тех
пор мне, бледному ребенку, жажда слов; и не по си-
лам были эти муки. В движеньи ветра, беге об-
лаков, во всем мне слышались ритмические звуки.
132
2
Спит замок, пышными садами окружон, и шум
морской тот навевает сон. На роге замка есть
опочивальня. И первый луч, сквозь вечный гул мор-
ской, лишь только день, у окон спальни той. Но окна
заперты, и окон мгла печальна.
В той комнате – ребенок. Целый день – один,
безвыходно, под мерный шаг дозора. Часы бегут,
часов несносна лень. Когда он у окна, – он жадно смот-
рит; тень ложится на черты, и тяжесть в тай-
не взора. Он хмурится, шевелятся уста; весь сгор-
бившись, схватился за решетки, чтоб лучше видеть
сад и небеса, и море шумное, и в море – парус лод-
ки. Какая мысль тревожит тень ресниц?.. Но
слабость терпкая его от окон гонит. В углу он
слышит только говор птиц, следит за отблес-
ком.
Когда деревья склонит – вечерний шквал, и,
в непокорстве злом, они встряхнут густыми го-
ловами,– над личиком, разгоряченным сном, Пос-
ланец-смерть склоняется часами... Укутала и
нежно подняла, сквозь дрему первую доверчиво он
жмется, качая бережно, баюкает она; взмахнув-
ши крыльями, взвивается. Несется. Путь прег-
раждает вихрь, кипят внизу валы, в слепящем
гневе брызжутся пенóю. И крылья плавные дро-
жат немой борьбою.
Редеет утро дня из-за скалы.
133
3
Давно, когда неясно я мечтал, ребенок блед-
ный – мальчик одинокий, во тьме ночной я чей-
то взгляд встречал, спокойный взгляд, прозрачный
и глубокий, сквозь нервный сон я слышал тихий
шаг, ладонь на лбу я чувствовал неясно. Он мне
шептал, мой Друг, мой тайный Враг, и шопот
тот звучал для слуха властно.
Зачем внимательно глядите мне в глаза?
Он мне велел любить одну однажды. И я решал,
лишь дунула гроза, три дня без сна, без пищи, в
муках жажды: Есть дерево в заброшенном саду:
на дереве висит уже веревка. То преступив, я
к дереву приду... и будет ночь, как сталь, звуч-
на и ковка!..
134
4
Ты мне послала их, вечерние виденья. Они
пришли, ступая в тишине. Не чувствуя ни стра-
сти, ни волненья, закрыв глаза, лежал я на спине.
Не свечке спорить с лунными лучами:
сквозь рамы узкие легли лучи в ногах – сталь-
ными белыми и бледными рядами, и отблеск их
в твоих святых глазах.
Как откровенье, вспыхнувшее, Бога в мо-
литвенном дымящемся кругу, молчаньем нежным
ты сказала много, гораздо больше, чем вмес-
тить могу.
135
5
Кто-то ходит, кто-то плачет ночью.
Моет руки в росах, моет, обрезая травами.
Жалуется: «Никому больше не пришлось мое
сердце, никого больше не видят мои глаза, никто
больше не сожжет мое тело».
«Травы! ваши цветы над землею с ветра-
ми шепчутся, всем открыты, названные, извест-
ные».
«Не слыхали ль вы чего о Миле? Моей ясной, теп-
лой, единственной?»
Шепчутся травы, качаются; с другими лугами,
с хлебами переговариваются, советуются
Сосут молча землю, грозят пальцами небу
прозрачному.
Думают, перешоптываются, сговариваются,
как сказать, как открыть истину,
что давно могила выкопана, давно могила
засыпана, осталось пространство малое, где доски
прогнили – комочки земли осыпаются от ша-
гов человеческих, от громов небесных.
Ёкнуло что-то в земле и откликнулось.
Прошумела трава.
Веют крылья – ветры доносятся.
С пустыря, через колючие кустарники, кличет
мое сердце предчувствие в дали ночные – широкие.
Глазом озера смотрит ночь, шевелит губами –
лесами черными. В ее гортани страшное слово шеве-
лится:
Xha-a-ah-xha-с-с-смер-ерь –
Ахнула ночь, покатилась.
Око ночи в озеро-лужицу превратилось; пья-
ные губы ночные – в лес.
Очутился я под книгой небес, ее звездными
страницами,
где сосчитано истинное время,
остановлена единственная жизнь.
Весь пронизанный голубым светом, весь осы-
панный звездным снегом, стою я и вижу чудо
необычайное:
разбегаются холмистые леса, раскрываются
земные телеса, из могилы улыбается лицом – милое,
знакомое – неподвижной, застывшей улыбкой.
136
6
Покорно мокнет лес. Ни вскриков, ни ропта-
нья. Ночь барабанит дождиком в окно. Замолкли мыс-
ли, чувства и желанья. И глухо, и темно.
В постели тяжело вздыхает кто-то, слезы
заглушая, и тишина стоит над ним немая.
Выходит маленький мохнатый домовой.
Он в печке спал и весь покрыт золой. Он зас-
панные глазки трет, сокрыв зевоту, и прини-
мается лениво за «работу». Лампадку осмотрев,
крадется вдоль стены и пробует все щелки, и
бормочет – он с ветром говорит: «Пой песни,
пой, смотри!» но ветер петь сегодня их не хочет.
В углу дрожит паук и шепчут на плите, усами
поводя, большие тараканы. Хозяйство велико, а
времена не те: стар домовой, и клонят снов дурманы.
Стучится дождь в окно. В постели тяжело
вздыхает кто-то. Кто же там вздыхает? Под-
крался домовой и смотрит на лицо, и сам ук-
радкой слезы утирает. Ах, тяжело быть добрым
домовым! И бережно он сон в глаза вдувает; вниматель-
но глядит, мигая, недвижим, и так же бе-
режно отходит и... зевает. Пора и отдохнуть. В
духовку он глядит; залез в нее и долго там мол-
чит – остаток щей и каши доедает. Выходит,
на груди потоки жирных щей, их утирает лапкою
своей; почесываясь, в печку залезает. В золе, прижав-
шися к поющему коту, в мохнатую ныряет пусто-
ту. Сон приближается, щекочет и ласкает, и кло-
нит голову... и вдруг!– шалун – пугает... и вновь
плетет блестящую мечту.
137
7
Дай мне спокойствие, отняв чтó я люблю;
дай видеть радость солнца золотого; дай ве-
рить мне, что дней не посрамлю: не совершу
ни дерзкого, ни злого.
138
8
Ты знаешь, ночь, я иногда мечтаю:
взять только палку – ветку из плетня и все
идти, следа не оставляя и не считая тающего
дня. Так проходить поля, деревни, реки; глядеть,
как пашут, плачут и живут; и где-нибудь в
тиши немой просеки найти случайный вре-
менный приют. Среди берез, совместных с тон-
ким кленом, спать и не знать людских прос-
тых забот; спать и гадать по дальним перез-
вонам, который ближе празднует приход.
Я сделан так, что мне не надо дома, ни
беспокойных радостей земных. В них доля сча-
стья очень невесома, печали тленной слиш-
ком много в них.
139
9
Впилися свечи в ночь дрожащим жалом,
ожили в книге толпы ветхих слов.
Зачем же я над книгой жестом вялым все
не протру стекла моих очков?
Зачем вокруг невидимо толпятся, кого свеча
ужалить не вольна, с кем я хочу глухой борьбой
сражаться, с кем борются святые письмена?
Хранитель ангел, гнев, плененный ими, гнев
против них же ты вооружи; руками твердыми,
руками неземными в защиту меч горящий обнажи!
Но ангелы стоят, сложили руки, и взгляды
их склоненные бледней и не встречают полных
злобной муки из тьмы горящих бешеных очей.
140
10
Во сне я видел храм многоколонный, гигант
в куреньях развалился в нем.
Привлек меня рукою непреклонной, и были мы
в безмолвии вдвоем.
Он прижимал меня к груди широкой, пустой
и жесткой, плоской, как доска.
Впилась в объятьях грубо и жестоко в мой бок
его костлявая рука.
Я вырывался в охватившей дрожи. Тогда меня
он начал щекотать.
И я кричал: «Что делаешь ты, боже!» И мне
сказали: «Это – благодать».
Потом, в углу прижавшись, я глазами сле-
дил за ним сквозь тканый круг свечей.
Из губ его выпихивало пламя и вылетали
искры из ушей.
141
11
Себя испытывать опасно и напрасно: чтó
пользы знать бессилие свое!
Так пали верные в борьбе любви – несчастно.
Так пали храбрые, переломив копье.
Пока еще считает кто-то время моих
безмолвных и напрасных дней, посею я души
смирëнной семя в слепое лоно плоское полей.
Судьба моя, я знал, необычайна, что я как
гром для душной тишины, но подошла ко мне
простая тайна холодной жизни – силы прочтены.
Вот где-то здесь на пустыре, заросшем
травою сорной, липкой беленой, оставлю скоро тело
недоросшим до первого свидания с Тобой.
142
12
Я видел сон волнующий и странный, и голос
мне звучал из тишины: он обещал в черте вре-
мен туманной, в толпе людей прекрасный
взор жены.
С тех пор, лишь встанет день златоволо-
сый и станет росы в поле собирать, я ухожу
украдкой на откосы по облакам о жданной
погадать.
И лишь распустит ночь густые косы, точь-
в-точь как ночи прошлых долгих лет, снам
задаю я странные вопросы: зачем жены обе-
щанной все нет?
143
13
По твоему печальному завету спустился я
в тоске молитвы с гор, чтобы искать любовь
свою по свету – и я ищу внизу ее с тех пор.
Мне видятся в туманной веренице – ла-
дони девичьи и нежные глаза,
мне слышатся весны – которой?– птицы, стра-
ны какой-то первая гроза.
Зачем в окне звезда сквозь сон мерцает?
пылятся книги в полках на стене?–
Зачем слова лучами звезд сияют, и книга книг,
она раскрыта мне!
Вот этот миг, преподанный от Бога, то-
бой как семя в сердце заронен.
Здесь разветвилась темная дорога, распутье
скрылось дремлющих времен.
144
14
Звук облаков, когда они толпятся, сочатся
звонким медленным дождем –
мне от него ни спать, ни оторваться моим
несчастным несравненным днем.
Я слышу капель звучное паденье; я, как рас-
тенье, влагу жадно пью; дробящееся в каплях отра-
женье, как откровенье, на сердце коплю.
145
15
Над нами – небо, небо – под ногами; на грани
их бездонный челн скользит.
Два солнца смотрят яркими глазами, как
облаками легкий челн повит.
В том мире, сказочном, в который мы попа-
ли, тень двойником дрожит в кругах весла.
И мы летим в невидимые дали, как звонкая
поющая пчела.
Бьют крыльями дрожа вокруг стрекозы.
Плывет кувшинки сорванный цветок.
Ленивые медлительные позы твержу сквозь сон,
как заданный урок.
Сюда выходят ветру отдаваться, в воде плес-
каться толпы белых жен, когда на дне жемчу-
жины искрятся и звоном солнца город окружен.
Когда же мы проплыли хороводы, в заре встре-
чая месяца восход, зеленый остров, увенчавший во-
ды, нам открывает светлый поворот.
Там, обнаженные, обвившись виноградом, за
облаком ползущим мы следим, в своих мечтах
и снах безмолвных рядом, пока наш день разве-
ется, как дым.
И лишь когда толпясь плывут из дали
навстречу лодки города дома,– что в глубине
прочли и угадали – рассказы наши слышит
полутьма.
Письмо
146
16
Слова есть бледные и легкие, как пух; есть
пышные, как яркий хвост павлина; есть тихие,
как лапки старых мух...
Среди последних зов далекий «сына».
Благословенье «отчее» прими; да будет
мир (не гордый мiр) с тобою, и выслушай в от-
вет слова мои, которые я от тебя не скрою.
Жизнь надо мною вертится, как шар: то уп-
лывает, тает, замирает, то, как гроза, как
вспыхнувший пожар, в великолепьи, в громе на-
летает.
И дни бегут, и вслед за ними – ночь; след
попадает в след окаменевший, стремительных
шагов не превозмочь; потух покой, недавно тихо певший.
Учусь нырять, дыханье затаив, искать на дне хо-
лодный жемчуг слова, когда ревет крушительный
прилив и раздробить о борт волна готова.
Под взмахом плетки я учусь сливать улыбку
рта с улыбкою сердечной. И я уже умею помогать
себе в борьбе с тоской и мукой вечной.
А если свет приблизит вновь лицо, дарящий
свет, слепительный, дрожащий, не разорвать ни-
чем его кольцо: не защитит ни ночь, ни день гре-
мящий.
Но так же, если в правильном пути опишет
круг и скроется в туманы,– его искать – искать
и не найти, хоть обойти все веры и все страны.
Ни колдовством, под свист змеиных жал, ни пылью
книг зажегкших задыхаясь...
Но вот что я из опыта узнал, то падая, то
снова подымаясь:
равно не надо ослепляться им, когда лицо не
в меру опаляет; равно – тоской, губительной жи-
вым, когда последний отблеск потухает.
Но надо знать: все вертится вокруг – восхо-
дит солнце, чтоб упасть за горы: течет вода,
сомкнув шумливый круг; смыкаются и падают
запоры...
И каждый день, отметив сон ночной и отхо-
дя потом ко сну другому, ты ум и тело вялое
омой водой, подобной току ключевому, чтоб, осве-
женный, ум не засыпал, не опускались руки без
работы и вечно взор искать не уставал в туман-
ной дали зорь последних соты.
147
17
Гроза с грозой не сходятся согласно: в доспехах
звонких с огненным копьем, сшибаются... и все кру-
гом безгласно, пока не грянет с туч на землю гром.
Так борет день, что утро, тень ночную; что
вечер, ночь стрелой пронзает день...
Открой рукой историю земную, свои очки
над книгою одень... И даже те невинные страни-
цы, где пели музы, лютни и мечты, кричат о
споре вечном, точно птицы, звенят, как в битве
пули о щиты.
Затем, что каждый пивший от истоков, где
зарожденье творческих начал, по-свойму понял тай-
ный плеск потоков, по-свойму тайну жизни разгадал.
А всякий, кто сходил своей дорогой к истокам
тем же, в ту же глубь и тьму, и видел так же,
может быть, немного, лжецом опасным кажется ему.
Вот почему так часто рифмы роем стучат,
как пули меткие о щит, и ритм стихов, как шаг, сом-
кнутым строем, как шаг солдат в открытый бой, зву-
чит.
Закрыв глаза, я тайных пил истоков, мне
голос там звучал от горних гроз. Из тех глубин,
от тайных тех потоков взор пораженный людям
я принес.
Кто запретит моим словам и мыслям? А враг
уже меня безмолвно ждет...
Ты, Кто пути, пути мои исчислил, Ты только
мой сомкнуть сумеешь рот.
Копье как жало в воздухе сверкает, на сбруе
медь что солнца диск горит; конь подо мной
испуганный играет, взрывает пыль ударами
копыт.
148
18
Есть –
это вечер с мудрыми глазами, с зажегкшею
седою бородой, шумливыми – немыми деревами,
чахоточной прозрачною зарей. В окне, как в зер-
кале, цветут густые вишни; о чем-то в стекла
шепчет ветерок. Есть – тихое вечернее затишье;
мгновенье быстрое – его наземный срок.
Но от него меня смятенье будит: шаги
людей по звонкой мостовой, обрывки слов, звонки...
и это
будет,
и непреклонен шаг его глухой. Из тьмы и
мглы небытия слепого оно возникнет в гро-
хоте на миг, чтобы сказать свое простое
слово и умереть, как день прошедший сник.
За днем и вечер стал пустым миражем.
Где он сейчас, и, полно, был ли он? Луна стоит
в окне моем на страже, во тьме роится жизнь
вторая – сон.
Книги
149
19
Коснись рукой, с нас пыль стирая нежно, за-
тепли свечки жертвенный огонь. Мы пропоем
о том, что неизбежно, мы пронесем в чудесный
мир, как конь.
Дыханье ровно, ровно сердца тленье, да
возле медных медленных часов какое-то чуть
слышное движенье: наверно, бал мгновений и
часов...
И постепенно, верно, но украдкой дух – от-
несет к границам полусна.
Твои глаза отяжелеют сладко и овладеет
телом тишина.
150
20
Приблизь лицо, Тебе шепну одно последнее
наземное желанье:
где зреет плод и бьется ветвь в окно,
земное кончить там существованье.
А до того, как жизнь Тебе отдам, пока
придет свершенье огневое,
снимать покос и счет вести плодам, и
сыпать в пахоть семя золотое.
151
21
Теперь я не один, но с кем-нибудь: со зве-
рем, дышащим в лицо дыханьем теплым, ще-
кочащим горячей шерсткой грудь, когда в ночи
грозой сверкают стекла;
и только день омытый расцветет, я
раскрываю миру света веки – все, что живет,
что движется, зовет: деревья, звери, птицы,
человеки – мне начинает вечный свой рас-
сказ, давно подслушанный и начатый не раз;
и даже хор мушиный над столами, следы, в
песке застывшие, вчера... Мне говорят без-
душными губами все утра свежие, немые ве-
чера.
Их исповедь движения и слова мне кажется
к шагам моим тоской. Спуститься сердце малое
готово к ним неизвестной разуму тропой.
А иногда я думаю тревожно: когда скует
бездвижье и покой, и будет мне страданье не-
возможно,– увижу ли сквозь землю мир живой?
Какие грозы мутными дождями мое лицо слезами
оросят, когда в земле под ржавыми гвоздями
ласкать земное руки захотят?
152
22
Как гусеница, видевшая свет, в коконе
спит положенное время, так спал и я тревож-
но много лет, и на груди моей лежало бремя.
Я спал и бредя видел долго сны о испы-
таньях и тоске паденья; сквозь сон я слышал
зов из Тишины, и по лицу скользили дуновенья.
Так брóдило Господнее вино в слепом, ле-
жавшем неподвижно теле, томящей тьмой
ночной окружено, пока глаза на землю не про-
зрели.