1
Королевская Севрская мануфактура, приобретенная Людовиком XV в 1760 г., пользовалась не только субсидией со стороны правительства, но с 1784 г. королевским постановлением эта мануфактура была ограждена от конкурентов, ибо это постановление вводило целый ряд существеннейших стеснений в производство фарфоровых изделий в Париже и местах, находящихся в 15 лье в окружности (в 1787 г. эти ограничения частного производства в пользу Севрской мануфактуры были подтверждены [169]). Репутация севрского фарфора, вытеснившего фарфор китайский и саксонский [170], стояла очень высоко и во Франции, и за границей. Как и относительно Гобеленов и Бове, чрезвычайно трудно составить определенное представление о положении рабочих в Севре до начала революции. Получало большинство 1–1½ ливра в день в среднем, меньшинство — 2 ливра, реже заработок некоторых подымался выше. В документах раз встречается глухое указание на «инсубординацию» рабочих [171], но ничего сколько-нибудь обстоятельного об этом мы не узнаем.
К началу революции на Севрскую мануфактуру отпускалось в год 300 тысяч ливров, причем рабочие получали ежемесячно 15 тысяч (в год 180 тысяч ливров), а другие издержки покрывались остальными 120 тысячами ливров в год. Но так как эти суммы добывались мануфактурой главным образом от продажи собственных продуктов, то вырученные деньги не шли в казну, а оставались в руках дирекции, которая их и тратила на нужды заведения. Выдача денег из казны производилась, когда не хватало вырученных денег от продажи сумм для покрытия бюджета. Революция, столь серьезно отразившаяся на Гобеленах и Бове, затронула, конечно, с первых же месяцев весьма чувствительно и Севр, но все-таки, по-видимому, в несколько меньшей мере, ибо севрские изделия все же были более доступны для людей среднего состояния, чем тканые шпалеры Гобеленов и даже Бове. 1789 год был тяжел, покупки почти вовсе прекратились, и уже осенью этого года произошла задержка в уплате жалованья, сопровождавшаяся некоторым (не имевшим, впрочем, никаких последствий) проявлением раздражения среди рабочих против кассира мануфактуры, хотя он, конечно, был решительно не виноват. И хотя все-таки еще высказывались в течение 1789 г. как бы некоторые надежды на известный сбыт [172], но еще больше сказывается мечта административных кругов уменьшить до известной степени число рабочих, так чтобы на рабочих выходило не 15, а хоть 12 тысяч ливров в месяц. Уже в начале 1790 г. расходы на производство не окупались выручкой [173], богатая клиентелла прежних лет под влиянием революционных событий разъезжалась, сокращала расходы. Главный директор всего ведомства bâtiments du Roi, числившихся в Maison du Roi, граф d’Angiviller понимал, что сокращение расходов диктуется обстоятельствами, но боялся в эти годы, когда двору еще не все казалось погибшим, раздражать рабочих против короля массовым увольнением их. Он представил Людовику XVI в середине 1790 г. доклад, в котором прямо высказывается против увольнения рабочих. Он находит, что возможно было бы найти покупателя и даже на выгодных, «по-видимому» [174], условиях, но не советует продавать мануфактуру. Он считает нужным сохранить заведение, чтобы не возбуждать восстания рабочих столь близко от королевского двора и от столицы, и считает, что отчаяние может довести этих людей («от 200 до 300 рабочих») до преступления, если их лишить куска хлеба [175]. Король решил оставить мануфактуру за собой, но с тем, чтобы расходы на рабочих не превышали впредь 12 тысяч ливров, если уж нельзя еще более уменьшить эту цифру [176]. Этим думали предотвратить волнения на мануфактуре, которых тогда боялись до такой степени, что спешили всячески успокоить рабочих, когда какое-нибудь неосторожно вымолвленное слово об увольнении начинало их волновать. Положение администрации мануфактуры было тем затруднительнее в эти годы, что над ней висело некоторое подозрение в контрреволюционности, как, впрочем, и вообще над всем персоналом ведомства Maison du Roi, и в случае рабочих беспорядков можно было опасаться также всего окрестного населения. В этом отношении характерно письмо, написанное 3 марта 1790 г. инспектором мануфактуры Hettlinger главному директору графу д’Анживилье, с вопросом, как быть: предстоит празднество принесения присяги Севрской национальной гвардии, и если иллюминовать мануфактуру, то выйдет непроизводительно на это 80 фунтов свечей, а если не иллюминовать, то люди, «которые уже нас не любят» [177], прибегнут к оскорблениям и даже могут перебить стекла. Но боясь всего, боясь прибегнуть к массовому и единовременному увольнению рабочих, администрация старалась не замещать вакансий, открывающихся вследствие смерти или необходимости для того или иного рабочего покинуть мануфактуру. Так, с июня 1789 г. до 15 мая 1791 г. таких незамещенных вакансий оказалось 40, т. е. за это время число рабочих уменьшилось приблизительно на 1/6 часть. Перспективы относительно дальнейшего течения торговых дел в 1791 г. были еще менее утешительны, чем прежде. Покупщики становились все реже [178], дворцовое же ведомство, на которое тем тяжелее ложились расходы по содержанию мануфактуры, не в состоянии было аккуратно и в полной мере поддерживать это заведение. В дореволюционные времена ежегодно устраивалась в версальских аппартаментах выставка произведений Севрской мануфактуры, причем придворные, вельможи, посланники, чтобы угодить королю, покупали все по огромным ценам [179]. Теперь и это исчезло. Тем не менее севрским рабочим удалось в эти годы воспользоваться затруднительным положением королевского двора и вынудить у него увеличение заработной платы; о точных размерах этого увеличения мы сведений не нашли. Нужно сказать, что и относительно Севрской мануфактуры политика двора в эти годы была той же, как и относительно других мануфактур: по возможности уступать требованиям рабочих, чтобы предупредить волнения. Еще весной 1790 г. на мануфактуре было волнение [180] по поводу задержки в выдаче заработной платы, и высшее начальство советовало дирекции внушить «непокорным рабочим», что король может и совсем закрыть мануфактуру, не приносящую ему доходов. Но на это смелости у двора не хватило. Рабочие весной того же 1790 г. добились увеличения обеденного перерыва с 1½ до 2 часов во весь тот сезон (с 15 апреля по 1 сентября), когда работы начинаются с 6 часов утра, и граф d’Angiviller прямо мотивирует эту уступку желанием убедить рабочих, что он стремится по возможности их удовлетворить [181]. Конечно, когда удавалось в ущерб рабочим и на пользу экономии провести какую-нибудь меру и при этом избегнуть волнений, граф d’Angiviller этому только радовался. Так, когда прекратили работу женщин (жен и дочерей рабочих, работавших на дому), то граф выразил свое удовольствие по поводу благополучного возвещения этой меры [182]. Как увидим в следующей главе (по поводу этого же вопроса, о работе женщин), министр эпохи владычества монтаньяров гораздо искреннее и действительно гуманнее относился к рабочим. Если d’Angiviller, таким образом, боялся рабочих, то под влиянием того же мотива его преемник De la Porte (или Laporte, как его иногда называют документы), интендант de la liste civile, согласился во избежание волнений на увеличение платы [183]. Случилось это в конце 1791 г., когда, нужно прибавить, финансовые обстоятельства мануфактуры были несколько благоприятнее, нежели предшествовавшая и последовавшая эпохи [184].
2
Судя по документам, рабочие Севрской мануфактуры еще до окончательного падения монархии проявляли гораздо яснее свое сочувствие революции, нежели рабочие других королевских мануфактур. В этом отношении для нас не столько любопытен, например, тот факт, что именно севрские рабочие сделали в мае 1792 г. ошибочное донесение властям, приняв доставленную для сожжения груду экземпляров одного памфлета против Марии-Антуанетты за важные бумаги, уличающие двор в измене [185], сколько другие, более характерные признаки.
Из рабочих всех национальных мануфактур только севрские рабочие уже в 1790 г. проявляли ясно выраженное желание не оставаться вдали от политической жизни. Необычайно редким исключением из всей массы петиций, поданных рабочими национальных мануфактур в рассматриваемое нами десятилетие, является петиция, с которой севрские рабочие обратились в 1790 г. в Учредительное собрание: они просят тут не об улучшении своего материального быта, но о том, чтобы им предоставили права активных граждан — право голоса на выборах. Они доказывают, что имеют на это право, ибо уже не пользуются никакими привилегиями по части налогового обложения; они указывают на несение ими службы в местной национальной гвардии, на патриотические приношения (dons patriotiques) и полагают, что эти доказательства патриотизма сделают их активными гражданами и юридически, и фактически (et de droit et de fait). Поэтому они просят собрание отменить отрицательное решение по их делу, постановленное местным муниципалитетом [186]. Вообще за все время революции севрские рабочие проявляли больше политической активности, чем рабочие других национальных мануфактур. Из документов 1789–1792 гг. ясно, что беспорядков среди севрских рабочих боялись гораздо больше, чем среди рабочих других королевских мануфактур. После падения монархии, уже в 1792 г., и даже без особой борьбы рабочим удалось в известной мере произвести очистку мануфактуры от подозрительных (в контрреволюционном смысле) элементов. Один неизвестный автор доклада жалуется прямо на то, что революционный кризис сильно отразился на мануфактуре [187], что прогнаны некоторые лица со своих мест, что их заменили люди, у которых есть патриотизм, но нет талантов и специальных качеств и т. д. Вообще уже при жирондистском министерстве конца 1792 г. севрские рабочие держали себя так, как рабочие большинства других заведений стали себя держать только в 1793 г. Тотчас после 10 августа 1792 г. domaines et bâtiments de la liste civile были поручены Clavière’y, министру des Contributions publiques [188], a вскоре после этого — министру внутренних дел Ролану. Устройство дел на Севрской мануфактуре Клавьер отдал в руки Haudry, которого утвердил в этой должности и Ролан, так как вскоре мануфактуры попали в ведомство внутренних дел [189]. Именно по инициативе самих рабочих произошла решительная перемена в непосредственном управлении фабрикой. «В эту эпоху, — повествует инспектор мануфактуры Hettlinger [190], — некоторые рабочие мануфактуры, люди духа неспокойного и которые желали бы вмешаться в управление, шумно созвали своих товарищей, предложили изменения и реформы, некоторые заставили других выбрать себя комиссарами». Так как инспектор мануфактуры Hettlinger был как раз в отлучке, то они обвинили его в том, что он эмигрировал, и наложили печати на все бумаги. Hettlinger тотчас же приехал, но совладать с движением, конечно, не мог: как постоянный директор мануфактуры Régnier, так и назначенный специально с миссией устроить ее дела Haudry должны были подчиниться рабочим. Рабочие потребовали удаления некоторых служащих, увеличения жалованья, и противодействовать никто не решился. Правда, Hettlinger прибавляет, что «почтенные (estimables) рабочие в молчании не одобряют» действий своих товарищей, но это не имело, конечно, никакого практического результата. Haudry легализовал участие рабочих в управлении мануфактурой: в каждой из шести мастерских должен был образоваться выборный совет из рабочих, которые во главе с начальником мастерской еженедельно давали бы дирекции сведения о положении дел, передавали бы жалобы и просьбы рабочих и содействовали бы «порядку и успеху» мануфактуры.
Haudry требовал, чтобы на рабочих смотрели как на душу мануфактуры и чтобы администрация с ними советовалась [191]. Вообще его воззрения более подходили уже ко времени господства монтаньяров, нежели к эпохе министерства Ролана, и даже еще в первые месяцы 1793 г. раздаются жалобы на «своеволие» рабочих. Директор Régnier, по-видимому, плохо мирился с новым духом, которым повеяло уже после падения Ролана. В середине 1793 г. он в видах экономии прекратил выдачу работы на дом некоторым женам и дочерям рабочих. Мы видели, что в 1790 г. граф d’Angiviller был очень доволен проведением подобной же меры, особенно тем, что она не вызвала волнений. Но теперь «якобинский» министр Garat сделал директору выговор, заявив, что обстоятельства повелевают «поддерживать не столько работу, сколько работника» [192], и приказал дать работу десяти уволенным женщинам, определив семи от 30 до 36 ливров в месяц, а трем 18–30 ливров. Лица прежней администрации, удержавшиеся на фабрике, не раз сваливают все происходящее на вожаков, «зложелательных» [193] и т. д. Это показывает, что известная организованность в действиях рабочих ясно давала себя чувствовать. «Маленькое количество рабочих этого заведения, которые соединились (qui se sont coalisés), главенствуют над другими и предлагают себя в управители мануфактуры», — жалуется инспектор [194]. Ясно, что энергия и стремление к организации были на стороне именно рабочих революционного настроения и образа мыслей. Рабочие же Севрской мануфактуры играли серьезную роль в местном севрском революционном комитете; некоторые документы даже прямо говорят, что именно рабочие составляли там большинство [195]. Осенью 1793 г. инспектору мануфактуры Hettlinger, уже и раньше подвергавшемуся подозрениям, было отказано в выдаче certificat du civisme, что и повлекло за собой его арест. Вот как он впоследствии объяснял это [196]: «Некоторые рабочие этой национальной мануфактуры поклялись изгнать прежних управителей… Трое рабочих суть члены севрского муниципалитета, восемь других составляют две трети комитета надзора, так что мне пришлось иметь дело одновременно с судьями и (заинтересованной — Е. Т. ) стороной».
Вместе с ним были арестованы директор Régnier и двое других служащих (Salmon и Caton).
В сущности предъявленные к ним обвинения являлись весьма шаткими. Salmon обвинялся в том, что он высказался против сожжения знамен с белыми лилиями [197]. Директор Régnier обвинялся главным образом, во-первых, в том, что 5 октября 1789 г., когда парижане шли в Версаль, он сказал: «ah, la belle équipée, fermez vos croisée»; во-вторых, в том, что в этом же 1789 г., когда королевские швейцарцы были в здании мануфактуры, он заявил, что выдаст правосудию всякого, кто первый оскорбит королевских солдат[198]. Кроме того, его обвиняли в том, что он не позволял рабочим мануфактуры читать патриотические газеты «Orateur du peuple», «Père Duchêne» и т. д. Наконец, ставилась на вид и старая история с сожжением на мануфактуре по приказанию интенданта цивильного листа De la Porte’a — двух тюков с экземплярами памфлета против Марии-Антуанетты, выпущенного госпожей Ламотт. Хотя еще тогда же, когда эта история произошла, т. е. в мае 1792 г., было вполне установлено, что именно было сожжено, но теперь обвинители пытались опять повторять, что это были бумаги «австрийского комитета» [199]. Вообще же объяснялось, что Régnier арестован как подозрительный человек, не получивший certificat du civisme и осыпанный милостями двора. Даже то, что он не принимал на службу рабочих, побывавших волонтерами в армии, указывало, по мнению обвинителей, на «аристократизм» его воззрений [200], хотя, как мы видели, высшая администрация в видах экономии решительно противилась замещению раз освободившихся вакансий. Наконец, инспектор Hettlinger, швейцарец родом, оказался подозрительным главным образом оттого, что ему (без объяснения причин) не выдавали еще раньше certificat du civisme, что он был «la créature d’Angiviller» и что 29 марта 1791 г. «принуждал рабочих подписать удостоверение, что d’Angiviller — честный человек, угрожая им гневом тирана» [201].
Арестованные чины администрации мануфактуры были преданы комитету общественной безопасности Национального конвента [202].
Выслушав доклад по этому делу от комитета общественной безопасности, Национальный конвент подтвердил распоряжение комитета коммуны Севра относительно ареста этих лиц [203], а также относительно начальника отделения живописи художника мануфактуры Caton’a, которого обвиняли в роялизме и в противореволюционных поступках [204]. Арест был столь внезапен, что лицо, которое непосредственно должно было временно взять на себя текущие дела заведения, представитель народа Yves Audrein, просил на время отпустить арестованных, чтобы принять от них инвентарь [205], на что и последовало согласие властей. Арестованные пробыли в заключении несколько месяцев, и обвинений им не предъявлялось. Только после падения Робеспьера Régnier добился, чтобы ему объявили, из-за чего его держат под арестом [206]. И в главный, и в севрский комитеты общественной безопасности он тотчас же, как только узнал о причинах ареста, послал две оправдательные записки [207], в которых доказывал лживость взведенных на него обвинений. Вскоре затем всех арестованных из числа служивших на мануфактуре выпустили на свободу.
Однако Régnier уже водворен на службу не был, a Hettlinger’y и Salmon’y удалось вернуться. Но это было уже осенью 1794 г. Фактически с осени 1793 г. рабочие мануфактуры принимали живое участие в управлении заведением. Министр внутренних дел (Paré) не сразу назначил заместителей вместо арестованных. Он, правда, успокоил севрский комитет общественной безопасности, что арестованные не будут восстановлены в своих должностях как не имеющие доверия сограждан [208], но вместе с тем объяснил, что медлит с назначением новых лиц, между прочим, именно вследствие трудности в выборе подходящих людей, ибо нужный человек должен обладать не только техническими сведениями, но также популярностью, просвещенностью и умом, которые обеспечили бы рабочим истинно республиканское управление и оградили бы все интересы республики [209].
3
Конвент решил сохранить национальную мануфактуру, но еще в середине 1793 г. склонен был [210] поставить ее участь в зависимость от того, будет ли она окупать себя: тенденции Ролана действовали еще некоторое, правда короткое, время после его падения [211]. Лица, желавшие сохранения мануфактуры, указывали главным образом на ее значение как «школы искусства», на соображения гуманного характера (невозможность выбросить на улицу более 200 человек) и наконец на то, что, будучи уволены, рабочие могут отправляться за границу и там «au préjudice de l’intérêt national» выдать секреты той отрасли художественной промышленности, которой они занимались. Эти воззрения вскоре и возобладали. За все десятилетие, историю которого мы исследуем, ни одно правительство не проявило такой широты во взглядах на роль национальных мануфактур и такой гуманности к рабочим, как именно якобинцы 1793–1794 гг. Министерство внутренних дел прекрасно понимало, что плохая надежда на коммерческую выгоду от заведений такого рода, как Гобелены или Севр, в ближайшем будущем; но даже если они никогда полезны для торговли не будут, все равно, — заявил министр внутренних дел в конце 1793 г., — необходимо их сохранить для национальной славы, для доказательства превосходства Франции в искусствах над другими нациями [212]. Можно сказать, что в эти годы правительственная власть стремилась не только сохранить национальные мануфактуры, но и утвердить принцип участия рабочих в управлении заведением, причем нужно заметить, что, по-видимому, на самих рабочих этот принцип перестал оказывать прежнее притягательное влияние еще раньше, нежели правительство при термидорианской реакции, а потом при Директории успело почувствовать необходимость вступить с ним в борьбу.
Так, 10 октября 1794 г., т. е. уже в эпоху термидорианской реакции, административный совет просит у комиссии земледелия и искусств более точного определения своих собственных функций, причем отмечается, что участвовавшие там рабочие, «ad hoc выбранные» своими товарищами, «все чувствуют свою некомпетентность».
Этот документ обличает известную растерянность и неуменье или нежелание рабочих воспользоваться не только уже завоеванными правами, но даже именно неопределенностью этих прав для дальнейшего расширения своей компетенции. Еще характернее то, что с конца 1794 г. мы уже ничего не слышим об этом участии рабочих в административных делах мануфактуры, и мало того, это отстранение рабочих произошло, очевидно, вполне безболезненно и тихо, — ни малейших следов какой бы то ни было борьбы по этому поводу нам среди архивных документов найти не удалось.
Но в 1793 г. повышенное настроение среди рабочих еще держалось, хотя материальное положение было очень трудное вследствие финансового кризиса, неизбежно влекшего вздорожание предметов первой необходимости. Уже к июню 1793 г. жалованье рабочих фактически вдвое понизилось [213], и этот процесс прогрессировал весьма быстро.
Как уже было отмечено, они играли серьезную роль в местном севрском комитете. Этот комитет (Comité de sûreté général de Sèvres) осенью 1793 г., как сказано, арестовал администрацию мануфактуры, а вскоре затем присланный для устройства дел на мануфактуре член Конвента Battelier назначил инспектором одного из служивших там — химика Chanou. При этом были спрошены рабочие о талантах и «цивизме» Chanou, качества которого они всецело одобрили [214]. Chanou не оправдал хорошего мнения рабочих, ибо возбудил впоследствии неудовольствие комиссии земледелия и искусств небрежным ведением дела и запутанной отчетностью. Это, конечно, не могло еще более не осложнить финансового положения мануфактуры. Еще в 1793 г. бывали время от времени довольно крупные продажи [215], хотя, конечно, и этого не хватало, а в 1794 г. кризис еще обострился. В начале ноября 1794 г. рабочие подали петицию в комиссию земледелия и искусств, указывая на страшное вздорожание съестных припасов и невозможность для них оставаться на прежнем жалованьи [216]. 18 ноября комитет земледелия и искусств по докладу комиссии решил увеличить на одну треть жалованье рабочим против того, что они получали в 1790 г. Комиссия, в своем докладе, поддерживая просьбу рабочих, указывает, что, кроме нескольких chefs d’attelier (их было 6), получающих по 200 ливров в месяц, жалованье большинства — около 200 человек — всего 80 ливров в месяц, а некоторые получают и еще меньше, и минимальная плата доходит до 9 ливров 12 солей [217]. Уже тогда, если, с одной стороны, приказывалось уничтожать некоторые произведения, которые по своему сюжету оказывались несовместимыми с республиканскими убеждениями эпохи, зато, с другой стороны, во имя материальных интересов мануфактуры и рабочих делались попытки изъять из этого строгого правила те произведения, которые предназначались для вывоза за границу [218]. Но, все равно, свирепствовавшая война с коалицией все более и более преграждала дорогу французскому экспорту, а финансовое положение Конвента в его последние месяцы и Директории за все ее существование было таково, что Севрской мануфактуре пришлось пережить не менее тяжелые времена, чем другим национальным мануфактурам.
4
В начале 1795 г. Шану был уволен от должности, и тогда же комитет земледелия и искусств издал (1 февраля 1795 г.) постановление, преобразовывавшее административную часть [219]. Во главе мануфактуры была поставлена коллегия из трех директоров, причем дела должны были решаться по большинству голосов, — необходимы были две подписи. Одним из директоров был назначен бывший инспектор Hettlinger, просидевший 11 месяцев в тюрьме и выпущенный после падения Робеспьера. Фактически он играл руководящую роль (с августа 1795 г. директоров было уже двое, ибо третий уволился [220], и комиссия земледелия и искусств из экономии вскоре стала избегать назначать заместителя). Уже ни словом не упоминается об участии рабочих к какой бы то ни было форме в администрации, да и вообще термидорианская реакция дает себя чувствовать хотя бы в том, что высшее начальство — комиссия земледелия и искусств и ее агенты — не находят других терминов, как «вандализм» [221], «каннибалы» [222], когда говорят о поведении и поступках рабочих и управителей мануфактуры в только что миновавший период.
Что касается рабочих, то все их помыслы направлены теперь исключительно на борьбу против опасности голодной смерти, и единственная их надежда — это жалость к ним со стороны правительства. В январе 1795 г., почти одновременно с тем, как была назначена новая дирекция, рабочие шлют прошение [223] и молят увеличить жалованье ввиду страшного вздорожания предметов первой необходимости. За то время, пишут они, которое прошло со времени последнего увеличения жалованья, предметы первой необходимости вздорожали более чем на половину своей цены. Они прямо провозглашают право рабочего на жизнь: «… cependant il est de toute jistice que celui qui travaille subsiste». Они просили, чтобы им было повышено жалованье в таком размере, как лицам, состоящим на жалованье у государства (salariés par la République), по к ним это применено не было. Новая дирекция старалась оживить продажу товаров, и временами это как будто ей удавалось [224], но, конечно, сколько-нибудь заметного влияния на судьбу рабочих это не оказывало. Каждому рабочему было прибавлено по 5 ливров в день [225], но припасы неуклонно повышались в цене, и совсем обесцененные ассигнации теряли кредит настолько, что все эти прибавки в ассигнациях ничуть не избавляли рабочих от голода. Дирекция во главе с Hettlinger’ом горячо ходатайствовала перед комиссией о скорейшей и более действительной помощи. Севрским рабочим, так же как и рабочим других национальных мануфактур, решили выдавать хлеб и мясо натурой, удерживая за это одну четверть жалованья. Отчаянная нищета рабочих, дошедшая до последних пределов, была несколько облегчена.
Едва только раздача съестных припасов позволила рабочим хоть немного отвлечься от вопроса о пище, как на сцену выступил вопрос о праздновании воскресенья. Дело в том, что по официальному республиканскому календарю праздничным днем был десятый день каждой декады (le decadi). Рабочие жаловались, что им не по силам работать 9 дней подряд без перерыва и просили введения вновь празднования воскресного дня вместо decadi. Через своих делегатов («комиссаров») они подали директорам заявление, в котором, жалуясь на долготу декады (сравнительно с прежней неделей), они стараются вместе с тем указать на то, что на основании признанного конституцией принципа свободы вероисповеданий можно требовать отдыха в воскресный день. Они заявляют вместе с тем, что абсолютно все рабочие «свободным голосованием» решили просить о воскресном дне [226]. Не получив от своей дирекции удовлетворения, рабочие решили оказать давление: многие перестали являться на работу по воскресеньям, а на decadi зато являлись, предлагая начать работу. Тут тоже обнаружилась черта, которую мы нашли и у рабочих других мануфактур: едва дело коснулось до борьбы за общие профессиональные интересы, едва нужно было на деле поддержать свое требование, так сейчас же оказалось, что хотя будто бы абсолютно все[227] просили директоров о воскресном дне, но из 225 рабочих всего 107 отсутствовали в воскресенье [228], остальные не решились поддержать свое домогательство. Дирекция, признавая свою некомпетентность, просила министерство разрешить вопрос. В сущности, и дирекция, и bureau des arts, которое должно было доложить вопрос министру, понимали, что рабочим в самом деле очень трудно. Работа была в нездоровой обстановке и атмосфере, требовала не только усидчивости и физического труда, но и неослабного внимания, а рабочий день для подобной специальной и исключительно трудной работы был непомерно долог: с 1 апреля по 1 октября рабочий день длился 10½ часов (от 6½ часов утра до 7 часов вечера с перерывом от 12 до 2 часов), в течение марта и октября — 8½ часов (с 7½ часов утра до 6 часов вечера с тем же перерывом), в течение января, февраля, ноября и декабря — 7½ часов (от 8½ часов утра до 6, с тем же перерывом) [229]. Конечно, было вполне понятно, что при таких условиях отдыхать один раз за 10 дней мало. Понятно, почему рабочие присоединили еще и указание на религиозный мотив; рабочий труд был в состоянии такого глубочайшего бесправия, что рабочим казалось существенным сослаться на закон о свободе вероисповеданий, — все-таки это было ссылкой на положительное право. И bureau des arts, докладывающее в этом деле министру, отлично эту психологию рабочих понимает. «La liberté religieuse n’est peut être revendiquée que parce qu’elle est un droit posutif d’où le nouvel ordre qu’ils provoquent doit résulter comme d’une conséquence incontestable», — читаем мы в докладе, поданном министру внутренних дел [230]. Истинный же мотив (le véritable motif) — это забота рабочих о своем здоровье.
Характернее всего следующее: рабочие, ссылаясь между прочим и на религиозные потребности некоторых из своей среды, вместе с тем, впадая в известное противоречие с этим пунктом прошения, указывали, что они не просят дать им возможность праздновать какие-либо еще церковные праздники, а только «седьмой день в неделе». Эта оговорка, конечно, должна была удостоверить чинов министерства внутренних дел в полной справедливости их предположения, что дело тут идет именно о желании рабочих оградить свое здоровье. Но тут-то и оказывается, что рабочие вполне целесообразно делали, желая хоть как-нибудь обосновать свое требование на почве положительного законодательства, которое их как рабочих не защищало никак, но как гражданам давало свободу совести; докладывающий дело чиновник, тот самый, который прекрасно понял «истинный мотив» петиции рабочих, желая дать делу благоприятный оборот, в своем заключении говорит исключительно о религиозной стороне вопроса и предлагает министру позволить севрским рабочим праздновать вместо decadi по воскресеньям во имя конституционного принципа свободы исповеданий [231]. Министр оставил дело без последствий. Но через несколько месяцев рабочие опять возбудили это дело. Между прочим, рабочие пояснили как-то, почему они до сих пор не жаловались на столь редкий отдых, как decadi, а теперь жалуются: прежде, т. е. в первые годы после введения республиканского календаря, им чаще приходилось оставлять работу, — нужно было ходить покупать провизию и ожидать у лавок поставщиков, бывали разные гражданские празднества и т. д., теперь же этого уже не было, а провизия со второй половины 1795 г. им раздавалась от казны. Это все и лишило их возможности хоть как-нибудь время от времени отрываться от работы. Конечно, весной и летом, при удлинении рабочего дня, положение должно было стать еще невыносимее. 30 апреля (1796 г.) рабочие отправили своих делегатов (комиссаров) от всех мастерских к дирекции с «общей и единодушной просьбой» ввести празднование воскресенья, указывая, что им трудно 9 дней работать с 6½ часов утра до 7 часов вечера. Дирекция отказала. Тогда на другой день (соответствовавший по григорианскому календарю воскресенью) в мастерские явилось всего 20 человек из 220 рабочих, числившихся в это время [232] Дирекция, докладывая об этом, просила решить дело, но резолюция от министерства последовала лаконичная: rien à répondre. Надолго дело было отложено. Только к концу 1797 г. при содействии самой дирекции рабочим удалось добиться разрешения, кроме празднования decadi, не ходить на работу после обеда в каждый пятый день декады (quintidi) [233].
Это единственное за всю вторую половину 90-х годов проявление некоторого стремления рабочих бороться за свои профессиональные интересы совпадает с эпохой, когда мануфактура как бы начала несколько оправляться. Между кризисом, пережитым ею в 1794–1795 гг., и тем, который ей суждено было пережить в 1798–1799 гг., время 1796 и начала 1797 гг. является сравнительно менее тяжелым. Официально было впоследствии признано, что в эту эпоху, «несмотря на неблагоприятные обстоятельства и абсолютный застой в торговле и особенно в торговле внешней, для которой предназначена часть произведений Севрской мануфактуры», прибыль почти покрывала расходы, не говоря уже об увеличении запаса готовых к продаже вещей [234]. Даже дирекция и министерство говорили в 1796 г. о «временах нужды» как о чем-то уже прошедшем и принимали обратно рабочих, которые в эти былые времена ушли из заведения [235]. Кроме частных покупок [236], кассу мануфактуры могла бы пополнить выручка от покупок правительства, если бы правительство сколько-нибудь аккуратно платило. Ряд документов убеждает нас, что Директория и министерство иностранных дел делали в эти и следующие годы много богатейших подарков иностранным посланникам именно в виде изделий Севрской мануфактуры; кроме того, для украшения своих дворцов Директория и иногда министры также получали оттуда же очень дорогие вещи, но хотя установлено было, что правительство должно платить национальным мануфактурам за те вещи, которые оно от них получало, на деле оно почти ничего не платило. Министр внутренних дел старался убедить своих коллег платить мануфактуре, но успеха не имел. «Это заведение, — писал он, например, министру иностранных дел, — которое в менее трудные времена не только удовлетворяет своим потребностям, но еще и приносит прибыль, находится в самой большой нужде вследствие неуплаты сумм, которые ей причитаются. Уже около четырех месяцев рабочие и служащие ничего не получали» [237] и т. д. Поэтому министр внутренних дел просил министра иностранных дел уплатить долг мануфактуре. Талейран ответил, что нет денег, и обещал уплатить постепенно [238], но следов исполнения этого обещания нам открыть среди документов не удалось. В 1796, 1797 и следующих годах в документах [239] постоянно встречаются указания на выдачу подарков представителям иностранных правительств, а иногда и для Barras’a [240], любившего роскошь и пользовавшегося дискреционным правом Директории распоряжаться произведениями национальных мануфактур.
Официально было установлено, что если бы не застой во внешней торговле и если бы не опаздывание правительства в уплате за требуемые от мануфактуры произведения, то правительство могло бы даже не давать субсидии Севрской мануфактуре: она держалась бы своими средствами в это время [241]. В 1796 г. Директория для поддержки трех национальных мануфактур (Гобеленов, Savonnerie и Севрской) ассигновала 321 300 франков, причем на Гобелены, где в это время было 105 рабочих, пошло 94 72 тысячи, на Savonnerie, где было 22 рабочих, — 19 800, и на Севр, где было 230 рабочих, — 207 тысяч [242]; в распоряжении министра внутренних дел в 1797 г. числилось еще 400 тысяч франков для Севрской мануфактуры, но потрачено в этом году из них было всего 34 212 франков, ибо прибыли от продажи хватило на остальные издержки [243]. Но, несмотря на это сравнительное ослабление кризиса, положение рабочих все-таки было неприглядно. 23 февраля 1797 г. рабочие предъявили Директории прошение, в котором просили заплатить им задержанное жалованье и выражали надежду на любовь членов Директории к справедливости [244]. Спустя несколько месяцев часть рабочих просила прибавки, по министерство отказало, поручив вместе с тем в письме к администрации мануфактуры уверить петиционеров в благосклонном к ним отношении правительства и указать в то же время, что «состояние кассы мануфактуры и истощение казначейства» не позволяют удовлетворить их просьбу. Быть может, что ассигнованные Директорией еще в 1796 г. деньги, из которых на 1797 год, как сказано, числилось 100 тысяч франков, на самом деле отсутствовали, о чем свидетельствует прямая ссылка на «prurient du trésor» [245]; но быть может, делу помешал и отрицательный отзыв администрации мануфактуры, запрошенной по этому поводу. Такой же неудачей окончилось и ходатайство рабочих об уменьшении на полчаса рабочего дня [246].
5
Каково было в эти последние годы революционного периода настроение рабочих Севрской мануфактуры? Прежде всего следует заметить, что после периода 1792–1794 гг. севрские рабочие уже не принимают сколько-нибудь заметного участия в местных общественных делах: непосредственная, гнетущая забота о куске хлеба первенствует. Что касается общеполитических интересов, то они ничуть, по-видимому, не оживлялись уже и не проявлялись. Министр внутренних дел как-то в сентябре 1797 г. уведомил дирекцию, что до сведения правительства дошло, будто бы некоторые индивидуумы на мануфактуре проявляют «преступную индифферентность» к обычаям, напоминающим о существовании республики [247]. Дирекция с жаром отрицала это и всячески уверяла министерство в преданности существующему порядку всех служащих на мануфактуре. Едва ли, однако, дирекция могла бы привести в защиту своего мнения какой-либо сколько-нибудь характерный факт, если, конечно, не считать таковым казенную присягу в «ненависти к королевской власти и к анархии, и в верности и привязанности к республике и конституции III года» — присягу, которую на основании закона 24 nivôse V года и циркулярного распоряжения правительства должны были принести севрские рабочие, подобно всем другим служащим и получающим жалованье от казны на всем протяжении республики [248]. Тут кстати будет напомнить, что никому никогда севрские рабочие не писали таких почтительных и льстивых прошений, как именно Бонапарту в первые же месяцы после того, как он уничтожил эту самую конституцию III года [249]. Интересы профессиональные сосредоточивались, конечно, больше всего на вопросе о прибавке к жалованью вследствие ассигнационного кризиса, на вопросе о раздаче провизии натурой, наконец на стремлении, как мы видели, увеличить время отдыха. Во всех этих обстоятельствах в интересах рабочих было сохранять добрые отношения с администрацией мануфактуры, потому что без благоприятного отзыва директоров их ходатайства не имели успеха в министерстве. Даже когда, как это было с вопросом о воскресном отдыхе, рабочие прибегали к известного рода демонстрации, то и тогда это делалось, очевидно, не столько для давления на своих директоров, сколько для напоминания министерству о своей просьбе; не забудем, что дирекция мануфактуры с самого начала была за положительное разрешение вопроса и только указывала на свою некомпетентность. Отдельные конфликты, судя по документам, происходили крайне редко. За эти последние годы периода, который мы рассматриваем, нам удалось найти только одну бумагу [250], в которой дирекция просит министерство уволить одного рабочего за дерзкое поведение. «Опыт достаточно показал, — пишет дирекция, — что мастерская не может существовать без субординации, что безнаказанность делает порок смелым и что кстати данный пример удерживает в исполнении долга даже тех, которые пытались бы от него отклониться. Так как увольнение рабочего могло происходить только по приказу из министерства, то отсутствие других аналогичных документов в переписке, сохранившейся как в национальных архивах, так и в архиве Севрской мануфактуры, уже само по себе служит доказательством крайней редкости сколько-нибудь серьезных конфликтов, не говоря уже о том, что вообще министерство уведомлялось о ничтожнейших случаях в жизни мануфактуры. Но кое-какие шероховатости все же случались, и мы должны их отметить; положение было таково, что подвергало действительно жестоким испытаниям терпение рабочих.
Еще в 1797 г. при выдаче провизии натурой положение было не столь ужасно, как позже, хотя рабочие уже тогда жаловались как на задержку жалованья, так и на его недостаточность. История одной петиции 1797 г. стоит, чтобы о ней упомянуть. Летом 1797 г. частью рабочих была подана петиция в Совет пятисот с просьбой об увеличении содержания. Но дирекция поспешила предупредить министерство внутренних дел, что жалобы, выраженные рабочими, преувеличены, ибо они еще получают хлеб, мясо, денежное вспомоществование (кроме платы; рабочие об этом не говорят ничего) и иногда жены некоторых из них получают работу, и все это если не устраняет нужду, то облегчает ее [251]. Уже это письмо предрешало участь петиции рабочих, ибо без одобрения и подтверждения фактов со стороны дирекции министерство в период Директории никакого хода петициям рабочих не давало. Но не довольствуясь этим, дирекция отправила в министерство еще и другую весьма характерную бумагу, которая заключала в себе критические замечания против этой петиции со стороны рабочих отделения живописи, отказавшихся подписать ее. Мы читаем в этих замечаниях [252], что отказавшиеся считают подачу этой петиции «неполитичной» и опасной (impolitique et dangereuse) в настоящих обстоятельствах. Закон, пишут они, позволяет обращаться в Совет пятисот лишь с индивидуальными петициями, а «та петиция, которую вы представляете, начинается словами les artistes et ouvriers etc., что предполагает всех артистов и рабочих, хотя не все подписали ее». Далее: в петиции просят, между прочим, не задерживать заработной платы; неловко (maladroit) тут же просить и об увеличении платы. Несогласно также с истиной, что жалованье теперь низведено до размеров всего 3/4 сравнительно с тем, которое рабочие получали в 1790 г., ибо ведь выдаются зато хлеб и мясо, и эта выдача «почти» пополняет удерживаемую ¼ часть заработной платы. Наконец, критики делают товарищам еще один характерный упрек: их стиль, говорят критики, слишком напоминает «самые бурные дни республики», ибо в петиции встречаются выражения: «великая нация», «свободная», «истинные республиканцы» [253].
Этот упрек необычайно характерен для стремления многих рабочих не только Севрской, но и других национальных мануфактур даже в своей фразеологии возможно ближе приспособляться к существующему в данный момент официальному слогу: Директория не любила якобинских реминисценций, и вот рабочие дают соответствующее указание своим товарищам…
Но если в 1797 г. еще дирекция могла смотреть сравнительно оптимистически на положение вещей и могла возбудить раскол среди рабочих (ибо довольно ясно, что критические замечания не подписавшихся под петицией рабочих, столь предупредительно отправленные дирекцией в министерство, и составлены едва ли не по инициативе дирекции), то вскоре повторные задержки в присылке жалованья довели рабочих до самого тяжелого положения. Уже в августе 1797 г. им за 4 месяца не было уплачено, и они продавали свою одежду и говорили, что их гонят с квартир [254], а в 1798 г. положение стало еще хуже и задержки еще чувствительнее. Следует заметить, что если на Гобеленах и Savonnerie уже в 1797 г. прекратилась раздача провизии, то на Севрской мануфактуре она производилась до 11 августа 1798 г. [255]. Так как жалованье теперь, с начала 1797 г., уже выдавалось в звонкой монете [256] и так как ввиду раздачи провизии натурой из этого жалованья удерживалась ¼ часть, то рабочие сами не прочь были в конце лета просить о прекращении выдачи натурой взамен за прибавку ¼ части к получаемому ими жалованью. Их соблазняло при этом то обстоятельство, что в 1798 г. оказался хороший урожай и продукты были в изобилии [257], а также надо принять в соображение и то обстоятельство, что хлеб, даваемый им от казны, был часто очень плохого качества: даже животные его нехотя ели [258]. Во всяком случае ближайшее будущее показало, что это временное увлечение звонкой монетой было неосторожно и что рабочие были предусмотрительнее, когда еще весной 1798 г. не хотели этой замены [259]. Рабочие добились того, чего хотели, но если в период ассигнаций беда была в том, что покупательная сила этих бумажных денег была совершенно ничтожна, то в период звонкой монеты правительство целыми месяцами не платило служащим жалованья, прежде всего вследствие тропического истощения казны, но при этом нужно сказать, что правительство едва ли не ставило рабочих национальных мануфактур на самом последнем месте между всеми «salariés de l’Etat», которым вообще признавало нужным хоть постепенно выплачивать жалованье.
Страшно тяжелые времена настали для рабочих. Осенью 1798 г. жалуются они, что им 2 месяца уже не выдают жалованья, и хотя год урожайный, все равно они не могут достать нужных продуктов, кредит становится труден, одежда продана и т. д. Со своей стороны, и дирекция уже подтверждает [260], что рабочие действительно находятся в крайнем затруднении, что нечем уплачивать им жалованье, что ждать более нет возможности. Министерство тем не менее ничего не прислало, ни в виде обычной субсидии на покрытие расходов, ни в виде уплаты за правительственные закупки. Рабочие стали приходить в отчаяние, и часть их подала в резком тоне составленную петицию, правда, не в министерство, а только своей дирекции, хотя дирекция была тут вполне бессильна. Бумага была переслана в министерство, и министр внутренних дел (François de Neufchâteau) прислал в ответ весьма строгий выговор [261]. Он писал, что эта петиция обличает в авторах «проекты, противные доброму порядку и гармонии», и указывал, что хотя правительство обходится с Севрским заведением лучше, чем с другими мануфактурами, но именно севрские рабочие всегда первые жалуются. Он пишет, что не винит всех рабочих, но лишь некоторых, подписи которых встречает под петициями уже несколько раз. Если есть недовольные, они могут уйти, но тот, кто захочет «какими бы то ни было средствами» распространять свое недовольство среди товарищей и побуждать также и их к уходу, подвергнется законной ответственности. «Каждый волен распоряжаться своим талантом и своею личностью, но всякое покушение против общественного порядка должно быть строго подавлено». Этот той в отношении ко всякому признаку раздражения среди рабочих характерен для правительства эпохи Директории.
Кроме резкого прошения (текст которого в бумагах не сохранился), имело место в эту бедственную зиму 1798 г. еще одно проявление отчаяния рабочих. 27 ноября (1798 г.) рабочие одной из мастерских Севрской мануфактуры с бранью, криком, упреками обратились к одному из двух директоров (Salmon), требуя уплаты жалованья. Директор, который сам писал в министерство о совершенно отчаянном положении рабочих, плакал перед ними, но, конечно, ничего поделать не мог. Об этом инциденте в министерство донес посторонний мануфактуре правительственный чиновник [262], которого больше всего заинтересовала тут «слабость» директора. Эту вспышку удалось замять и оставить без последствий, и, по-видимому, сама дирекция мануфактуры желала так поступить.
6
Голод свирепствовал на мануфактуре все больше и больше, месяц шел за месяцем, а правительство почти ничего не присылало. Дирекция имела в начале 1799 г. в кассе ничтожную сумму в 1200 франков, причем эти деньги необходимы были на самые неотложные расходы (вроде закупки материалов, непосредственно необходимых для продолжения работ), и из них-то пришлось ассигновать 600 франков в помощь рабочим [263], уже 5 месяцев не получавшим жалованья. Конечно, эта сумма была каплей в море; без присылки денег из Парижа все равно существовать нельзя было. В марте 1799 г. рабочие обратились к самой Директории Французской республики с мольбой об уплате должного им за 5 месяцев жалованья [264]. Они пишут, что нельзя изобразить их нищету. Нет одежды, кредит истощен, если Директория сейчас же не поможет, то они, рабочие, погибнут с женами и детьми. Одновременно рабочие послали петицию такого же содержания и министру внутренних дел. Но если им и присылали время от времени кое-что, то все равно задержки постоянно вновь повторялись. Спустя несколько недель (20 апреля 1799 г.) администрация мануфактуры в таких же терминах просит министра помочь несчастным рабочим: «У нас не хватает выражений, чтобы описать вам нищету, отчаяние, безутешное положение всех рабочих, большая часть которых абсолютно нуждается в средствах существования, в хлебе… сжальтесь, гражданин министр, над всеми нашими бедами и страданиями, мы вас умоляем». По словам дирекции, заведение близко к полной гибели, «и, конечно, мануфактура никогда не переживала более тяжелого кризиса» [265]. Так как и это напоминание не имело успеха, то в начало июня (1799 г.) рабочие снова обращаются к министру внутренних дел, умоляя помочь им. Они напоминают, что им уже 6 месяцев ничего не платят, они совершенно не знают, где им найти все нужное для жизни; нужда гнетет их самая крайняя, они доведены до необходимости просить милостыню [266]; они говорят, что откладывать присылку помощи нельзя, если не хотят, чтобы все погибли: на министра (François de Neufchâteau), «друга искусств и несчастных артистов», они возлагают все свои надежды, — факты, приведенные в этом прошении, официально подтверждает и bureau des arts, сделавшее соответственный доклад министру [267]. Бюро, признавая отчаянное положение рабочих, большая часть которых — семейные люди, напоминает тем не менее, что скудость фондов, предоставленных в распоряжение министра, не позволяла ему до сих пор существенно облегчить нищету рабочих. Бюро нерешительно предлагает, нельзя ли основать для более успешной продажи севрских произведений специальный магазин, хотя уже было депо в это время, которое ничего не продавало. Как бы чувствуя всю безнадежность своего предложения, бюро утешается тем, что недостаток сбыта «общий всем мануфактурам, выделывающим фарфор, и это положение вещей, вероятно, изменится только в ту эпоху, когда мир, восстановив коммерческие сношения, даст место сделкам с заграницей». Видя, что министерство ровно ничего не сделало для них, рабочие обратились с новой петицией [268] в Совет пятисот, указывая снова и снова на ужасающее свое положение, на то, что они с семьями умирают от истощения, что уже 7 месяцев им ничего не платят; Совет пятисот предложил Директории уплатить рабочим из остатков прежде ассигнованной суммы в 100 тысяч франков. Бросаясь во все стороны, рабочие спустя месяц обращаются к Директории [269] республики, посылают к ней депутацию, прося спасти их от голода. Министру докладывали даже, что «в мастерских царит глухое брожение» [270], но и это не заставило министерство усилить энергию в поисках за деньгами и не побудило ни Директорию, ни министра исполнить предложение Совета пятисот, так и оставшееся мертвой буквой.
Вместо с тем Директория, доживавшая свои последние дни, хотела по возможности помочь рабочим не только национальных, но и частных мануфактур, особенно ввиду предстоящего наступления холодного времени года; соображения при этом были, разумеется, чисто полицейские [271]; заботились об обеспечении спокойствия. Действительно, торгово-промышленный кризис летом и осенью 1799 г. был всеобщим. Министр полиции даже склонен был приписывать появление массы безработных не только экономическим причинам, но и проискам врагов республики и, признавая ужасающее положение рабочего класса, изыскивал наиболее целесообразный способ, как распределить скудные средства, отпущенные Директорией на поддержание промышленности [272]. Общий застой в делах, прекращение торговли с заграницей, полнейший ее упадок внутри страны, затруднения в денежном обращении — таковы были признанные современниками явления, характерные для экономической жизни страны осенью 1799 г. [273]. Что касается именно национальных мануфактур, то Директория в принципе была за возможную поддержку их между прочим и потому, что они в ее глазах являлись «прибежищем для национальной промышленности в эти трудные времена, которые не позволяют ей развиваться с успехом в частных мануфактурах», и содержать их представлялось нужным даже с жертвами, ибо они «дают рабочему классу средства работы и существования» [274] Но, признавая все это в теории, Директория была не в состоянии добыть для национальных мануфактур нужные средства, и безвыходное положение вещей продолжалось. Когда министр внутренних дел посетил Севрскую мануфактуру, рабочая делегация из представителей всех мастерских подала ему новую петицию, где говорят об утешительном для них значении его визита и во имя присущих министру внутренних дел гуманности и справедливости просят его помочь их беде [275]. Они указывали при этом на «наилучшие обещания», которые им делались, и, несмотря на которые, они даже не знают, когда им уплатят и сколько они получат. Министр ровно ничего не сделал для них и на этот раз, но изъявил дирекции полное неудовольствие, усмотрев признаки какой-то будто бы существующей на мануфактуре организации среди рабочих, вследствие того что петиция была ему подана выбранной специально для этой цели делегацией. «Я должен был быть удивлен, — писал он дирекции [276], — увидев под их петицией небольшое число подписавших, которые приняли название комиссии, выбранной мануфактурой (подчеркнуто в подлинном тексте — Е. Т. ). Не может и не должно существовать в заведении, хорошо управляемом, другой власти, кроме администрации, им управляющей, и индивидуумы, которые там работают, не могут образовывать какую бы то ни было корпорацию или комиссию». Министр прощает нарушение этого принципа ввиду тяжелых обстоятельств, но выражает вместе с тем уверенность, что дирекция обнаружит впредь твердость в соблюдении правил; он надеется также, что севрские рабочие не впадут в рецидив[277] и будут впредь исключительно заниматься своей работой, а заботу о своих интересах возложат на справедливость правительства и усердие дирекции. Министр приказывает, чтобы прошения направлялись от рабочих через начальников мастерских к дирекции, а от дирекции уже к нему, министру. Кроме этого выговора, мануфактура из министерства не получила ничего.
Спустя несколько дней после этого характерного письма министра внутренних дел произошел государственный переворот 18 брюмера, и Директория перестала существовать. Рабочие послали слезное прошение первому консулу Бонапарту, прося его распорядиться об уплате им задержанного жалованья [278]; они выражали надежду, что он осушит их слезы и вернет их к жизни. Прошение осталось без последствий, как и то, которое они подали новому министру внутренних дел Люсьену Бонапарту [279]. Они напоминали министру, что им не уплачено за 11 месяцев и что они в отчаянии. Они называют новых правителей «pères de la patrie, un gouvernement régénérateur» и т. д., не скупятся на изъявления преданности новому властелину Франции, но впереди их ожидал новый и очень жестокий удар. Новое правительство решилось на то, на что не решалось ни правительство Людовика XVI, ни Директория, и чего не хотел сделать Конвент: оно усмотрело необходимость с точки зрения экономии произвести массовое увольнение рабочих Севрской мануфактуры. 29 апреля 1800 г. начальник Bureau des arts — Costaz представил министру доклад, в котором излагал намеченные реформы [280]. Он предлагал уволить 156 рабочих (из 216) и назначить нового директора; к этому сводились главные пункты реформы, касавшиеся рабочих. Из уволенных прослужившие 20 лет на мануфактуре и достигшие шестидесятилетного возраста должны были получать пенсию от 200 до 500 ливров в год и квартиру при заведении (если раньше ею пользовались). Министр внутренних дел согласился произвести предложенную реформу и сделал это «с сожалением», побуждаемый необходимостью, как он известил о том дирекцию [281]. Пенсией воспользовалось всего 27 человек, остальные остались без куска хлеба. Изгнанные обратились с прошением к министру внутренних дел, где они говорят, что и до сих пор ели хлеб, политый слезами, а теперь у них отбирают его. Они смотрят на себя как на осужденных на смерть и просят, чтобы им хоть заплатили за 14 месяцев жалованье, которое они все время не получали [282], и говорят, что если им не уплатят, то остается только ждать смерти. Единственным протестом с их стороны является некоторая горькая ирония по адресу министра [283]. Министр на эти просьбы отвечал только, что изыскиваются средства и что впредь «никакой петиции, никакого рода просьбы или предложения» он не примет, иначе как непосредственно через дирекцию.
Еще в июне, когда уже новый директор (Brongniart) вступил в отправление своих обязанностей, рабочим не было уплачено за старые месяцы, и понадобилось несколько лет, чтобы привести финансы мануфактуры в более или менее устойчивое положение и расплатиться с долгами.
Со времени реформы, произведенной Люсьеном Бонапартом, среди документов, относящихся к Севрской мануфактуре, исчезают бумаги, которые могли бы пролить отчетливый свет на состояние рабочих. При Консульстве и Империи вообще рабочие национальных мануфактур уже почти не пишут прошений правительству [284], как они это делали в эпоху революции: местная администрация мануфактуры, по требованию Люсьена Бонапарта, должна была стать для севрских рабочих единственным органом, через который они могли сноситься с правительством; вскоре она получила вместе с тем такие широкие права, что, пожалуй, рабочим и не могло представиться нужды обращаться к министру. Директор Brongniart через несколько месяцев после своего водворения получил право своей властью увольнять рабочих, определять размер их жалованья и организовать вообще, как найдет наилучшим, работы в мастерских [285]. Все это, конечно, не могло не способствовать сокращению и даже в конце концов полному уничтожению всяких письменных сношений между рабочими и центральной властью.