ПОЛОЖЕНИЕ ФРАНЦУЗСКОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ИМПЕРИИ
1. Ликвидация кризиса 1811 г. Подсчеты 1812–1813 гг. Показания Монталиве о торговом балансе. 2. Теория об изгнании колониальных товаров из Европы. Свекловичное сахароварение, добывание индиго из вайды в 1812–1813 гг. Цель миллионной награды за изобретение льнопрядильной машины. Результаты усилий правительства в осуществлении своей теории. 3. Контрабанда в 1813–1814 гг. Связь ее с фактическим уничтожением континентальной блокады в Северной и Центральной Европе. 4. Бедственное положение французской промышленности в последние месяцы Империи
1
В этой последней главе мне осталось досказать немногое. В конце 1811, в 1812 г. министерство внутренних дел и вновь учрежденное министерство мануфактур и торговли занимались общими подсчетами, исчислениями числа промышленных заведений, рабочих, суммы оборотов в разных отраслях производства и т. п. В частности, министерство торговли требовало от префектов также «триместриальных» ведомостей о положении промышленности в их департаментах. Эти триместриальные отчеты 1812–1813 гг., как было уже указано во введении, часто были весьма неточны и произвольны, нередко цифры просто механически списывались с предыдущих (что замечало само начальство) и т. п.; общие исчисления, особенно же опубликованные в феврале 1813 г. министром Монталиве, грешат казенным оптимизмом, часто фантастичностью, но все же я хочу ознакомить читателя с главными выводами, которые были сделаны центральной властью в эти последние времена Империи касательно состояния важнейших отраслей промышленности. Глава эта и с ней вся книга закончится некоторыми характерными показаниями о «контрабанде» 1813 и начала 1814 г., точнее об явных симптомах крушения континентальной блокады не только в освобождающейся от Наполеона Европе, но и в еще повинующейся ему Франции.
Перед войной 1812 г., несмотря на пережитый весной 1811 г. общий кризис, положение вещей рисовалось властям в чрезвычайно отрадном виде.
В конце 1811 г. министр внутренних дел представил Наполеону общий обзор состояния промышленности во Франции (без Голландии и без ганзейских городов, как он оговаривается). Он, как всегда, предупреждает императора о «недостаточности средств», которыми располагал для собирания сколько-нибудь точной статистики, с ударением говорит о многих ошибках в показаниях, о неполноте присланного местными властями материала и, кроме того, делает в высшей степени важную оговорку, что в его подсчеты не вошли «маленькие мастерские», а только заведения более или менее значительные. Все это было бы очень неясно, если бы мы не знали, что в эту эпоху слова «les petits ateliers» обозначали обыкновенно «мастерскую» одинокого производителя, работающего на дому за собственный счет и продающего товар на рынке. Если же он получал заказ от фабриканта, то хотя и работал на дому, он уже считался в числе рабочих такой-то мануфактуры. Мастерская же, где работали хоть 2–3 наемных рабочих, обозначалась очень редко словом «le petit atelier», а называлась обыкновенно «une petite usine». Но все-таки точного представления о том, что автор доклада считает petits ateliers, он нам не дает[1]. Этих промышленных заведений «более или менее значительных» оказалось 81 718, а рабочих, которые для этих заведений работают, — 1 747 108. Сумма, на которую вырабатывалось товаров всеми этими заведениями, была равна 1 962 130 613 франкам.
Монталиве обращает внимание Наполеона еще на следующее: до блокады в первые годы царствования Наполеона (но не указано, когда именно) был произведен Шампаньи (герцогом де Кадором) подсчет рабочих, работающих в промышленных предприятиях, и их оказалось «всякого пола и возраста» 1 052 782, а промышленных заведений 55 247. Сумма, на которую вырабатывалось товаров ежегодно, была равна 1 026 711 233 [франкам].
Конечно, я привожу эти цифры больше для характеристики того представления, которое имело наполеоновское правительство об обрабатывающей промышленности, об ее эволюции после пяти лет блокады. Более точных и полных цифр никто не имел ни тогда, ни, конечно, впоследствии, когда исчезли некоторые материалы, на основании которых сначала герцог де Кадор, а затем Монталиве производили свои подсчеты; но это, как мы видели, вовсе не значит, что приводимые цифры сколько-нибудь точны и полны[2].
Окончательно восстановилось (после кризиса 1811 г.) вполне нормальное положение вещей, по уверениям министра торговли и мануфактур, в конце 1811 г. По крайней мере в докладе, поданном Наполеону 14 февраля 1812 г., содержится прямое утверждение, что с ноября 1811 г., когда в последний раз подавался общий доклад о промышленности (министром внутренних дел), положение вещей «замечательно улучшилось». Почти все мануфактуры возобновили работу[3]; в частности, шелковое производство подвигается «быстрыми шагами» к былому благополучию. Так, в ноябре 1811 г. в Лионе работало 8 тысяч станков, а теперь (в феврале 1812 г.) работает 9615. Правда, даже префект департамента Роны пишет, что это благополучие не продержится, но министр «имеет основания думать, что в этих опасениях есть преувеличения». Столь же хорошие известия будто бы идут и из других местностей, где существует шелковое производство. Так, в октябре 1811 г. в г. Турине работало всего 499 станков, а к 1 января 1812 г. уже было 609; во Флоренции в октябре 1811 г. было 1250 станков, а за последний триместр число это увеличилось на 56. В департаменте Hérault в июле 1811 г. работал 881 станок, теперь — 907. В Кельне, Клеве, Крефельде было в сентябре 1811 г. 4337 станков, теперь — 4342. В г. Ниме работает 955 станков — на 135 больше, нежели было в конце 1811 г., и т. д. Только в одном Авиньоне заметно уменьшение, да и то незначительное: в августе 1811 г. там работало 1228 станков, теперь работает 1150.
Вот общий подсчет, сделанный только за девять месяцев 1812 г. министерством мануфактур и торговли и относящийся к шелковой промышленности всей Империи[4]:
Шерстяное производство «процветает» в 1812–1813 гг., так уверяли Наполеона все докладчики. Жалоб особых, действительно, за эти годы нет со стороны шерстобитов и суконщиков. Но не могу не обратить внимание читателя на один документ, показывающий, что в 1813 г., когда в общем промышленность осталась почти в стационарном положении сравнительно с 1812 г. и с последними месяцами 1811 г., именно шерстяное производство в некоторых местах, особенно в южном районе, страдало от «чрезмерной дороговизны шерсти»[5], что было обусловлено окончательным вытеснением французов из Испании.
Состояние хлопчатобумажной промышленности, говорит министр, не улучшилось, но, правда, и не ухудшилось, по крайней мере «в городах, где она главным образом и существует»: в Руане, Лилле, Рубе, Тараре, Амьене и Сен-Кантене. Что касается кожевенного производства, то оно процветает; оно, впрочем, по мнению министра, и от кризиса 1811 г. меньше пострадало, чем производства шелковое и хлопчатобумажное[6].
Довольно оптимистична относительно хлопчатобумажной промышленности была общая сводка, представленная Наполеону в начале 1813 г. и имевшая целью представить в цифрах успехи этой отрасли производства.
Вот эта сводка, сделанная в министерстве мануфактур и торговли в 1813 г.[7]:
Конечно, ни полным, ни точным этот подсчет мы не назовем; но, как и в других случаях, где дело касается статистики эпохи революции и Империи, тут интереснее соотношения между цифрами, чем самые цифры.
Эта сводка дополнялась не менее оптимистическими размышлениями министра Монталиве в его отчете.
Хлопчатобумажная промышленность оказывается в 1812 г. в весьма отрадном, по оценке Монталиве, положении. До революции хлопка во Францию ввозилось ежегодно на 24 миллиона франков в год; с 1800 г. по 1806 г. — на 48 миллионов франков в год, а после февральского декрета 1806 г. о воспрещении ввоза из-за границы бумажной пряжи и бумажных материй эта отрасль промышленности так возросла, что Франция в 1807–1812 гг. в среднем потребляет хлопка на 55 миллионов франков ежегодно. В общем хлопчатобумажных материй в Империи вырабатывается теперь (в 1812 г.) на 290 миллионов франков, вывозится за границу на 17 миллионов франков[8].
Все это, казалось бы, весьма отрадно, а между тем министр (к возможному удивлению малоосведомленного читателя) выражает некоторое глухое недовольство, что в данной отрасли производства нельзя обойтись без сырья, «привозимого извне»[9]. Но лица, близко стоявшие к делу, не должны были особенно удивляться: они не могли не понимать, что с того момента, как Наполеон окончательно решил ускорить разорение Англии уничтожением колониальной торговли, не только английской, но и всякой иной, с того момента, как он стал мечтать об «изгнании хлопка», в экономической политике Империи, по крайней мере поскольку дело касалось хлопчатобумажной промышленности, водворилось некоторое внутреннее противоречие: признавать успехи хлопчатобумажных мануфактур значило признавать успехи торговли колониальными товарами, то есть «замаскированной английской торговли».
Нечего поэтому удивляться и новому кризису хлопкового голода, постигшему Францию в 1813 г., вскоре после всех этих оптимистических всеподданнейших докладов и таблиц.
По-видимому, начало обострения нового кризиса бумагопрядильной промышленности, разразившегося в 1813 г., следует отнести к началу апреля. По крайней мере этот вывод можно было бы сделать из слов докладчика совета мануфактур Gueroult, сказанных им в заседании 30 сентября 1813 г., где он говорит о кризисе, длящемся уже шесть месяцев[10]. Есть, впрочем, указания и на более раннее начало кризиса; уже с конца 1812 г. опять стало не хватать хлопка, опять хлопок в угрожающих размерах стал повышаться в цене.
Жалобы на отсутствие хлопка (и жалобы повсеместные) не прекращаются в течение 1813 г. (говорю о первых ¾ года, конечно, а не о последних месяцах перед вторжением неприятеля, когда вообще торгово-промышленная жизнь была парализована)[11].
Впрочем, официальный оптимизм оставался несокрушимым до самой Лейпцигской битвы.
В осеннем отчете того же 1813 г. констатируется большое процветание («еще большее», нежели в начале 1813 г.) в области суконной промышленности, а также полотняной, так как эти два производства рассчитаны на внутренний рынок. Но вот хлопчатобумажное производство находится не в таком благоприятном положении из-за недостатка сырья. Что же касается шелкового производства, то оно, если не считать Флоренцию, в хорошем положении. Впрочем, и хлопчатобумажные мануфактуры оказываются не в особенно дурном состоянии: одни сократились, другие увеличились[12].
О том, как смотрело правительство в начале 1813 г. на положение металлургии, кожевенного, писчебумажного производства и т. п., мы уже знаем из соответствующих глав, где даются и общие сведения из Exposé Монталиве. Насколько можно доверять триместриальным отчетам, общее состояние этих отраслей промышленности до осени 1813 г. было почти стационарным сравнительно с 1812 г. Лишь в декабре 1813 г. торгово-промышленную жизнь Империи, теснимую со всех сторон, стал охватывать паралич, миновавший лишь после отречения Наполеона и общего замирения.
Я упоминал о триместриальных отчетах префектов: со второй половины 1813 г. они становятся все путанее и сомнительнее. Общей сводки этим цифровым показаниям за последние месяцы Империи никогда уже сделано не было, да и слишком мало надежна была бы такая сводка: совсем уж не до статистики было и местной, и центральной администрации Французской империи в 1813 г. Пожалуй, подобная сводка была бы еще менее достоверна, нежели те «итоги итогов», которые дает Монталиве в феврале 1813 г. в своем Exposé. Этими общими заключениями министра я и закончу настоящий параграф последней главы.
Вообще, по исчислениям Монталиве, земледелие дает Империи ежегодно продуктов на 5 миллиардов 31 миллион; обрабатывающая промышленность «увеличивает ценность» сырья, поступающего на мануфактуры, заводы, мастерские и т. д., на 1 миллиард 300 миллионов. (Товаров мануфактурных Империя производит на 1 962 130 613 франков, но из этой суммы Монталиве вычитает ценность сырья, которое посчитано в доходе от земледелия). Наконец, «новую промышленность» (т. е. свекловичное сахароварение, добывание индиго из вайды и т. п.) он оптимистично оценивает в 65 миллионов франков и для эффекта считает ее отдельно[13]. Не менее сомнительны и исчисления касательно ремесл, которые дают «окончательную отделку» товару, перед тем как он поступает на рынок[14].
Эти общие весьма радужные показания и лестные для Империи исчисления дополнены были (тем же Монталиве) к началу 1813 г. еще такими цифрами «торгового баланса»:
Перевес суммы вывоза над суммой ввоза:
При этом еще подчеркивалось (в Exposé 1813 г.), что вывозится из Франции больше всего именно не сырья, но фабрикатов; указывалось также, что относительно крупная цифра вывоза за 1788 г. объясняется тем обстоятельством, что в дореволюционные времена внешними рынками считались (и были на самом деле) многие страны, которые теперь, в 1810–1812 гг., стали рынками «внутренними», так как были завоеваны и присоединены к Империи; иначе-де баланс был бы в еще большей степени «лестным» для эпохи Наполеона.
2
Итак, по всем показаниям, общее положение промышленной деятельности в Империи было в 1812 г. и в первой половине 1813 г. удовлетворительным, тяжелые последствия кризиса 1811 г. были более или менее ликвидированы; со второй половины 1813 г., особенно же с конца 1813 г., начинается постепенно охватывающий Империю паралич торгово-промышленной деятельности, усиливающийся все более и более по мере успехов неприятельского вторжения.
Такова общая картина положения вещей в последние времена Наполеона. Но эта картина была бы неполна, если бы мы не обратили внимания на две характерные черты этих последних лет Империи: 1) на деятельнейшие стремления правительства убить колониальную торговлю, сделав ненужными колониальные товары; 2) на громадное развитие контрабандного ввоза в Империю в 1813–1814 гг. — явление, стоявшее в прямой связи с крушением континентальной блокады в постепенно освобождавшейся в 1813 г. Европе. Обе эти черты находятся между собой отчасти, в причинной зависимости: неудача попыток Наполеона заменить колониальное сырье европейскими суррогатами неминуемо должна была повлечь за собой стремление со стороны французского населения воспользоваться колониальными товарами, необычайно подешевевшими и доступными в Центральной Европе в это время, в медовый месяц освобождения германских стран от континентальной блокады.
Поскольку дело шло о контрабандном получении колониального сырья, постольку и французские промышленники пользовались весьма охотно контрабандным ввозом, но поскольку контрабанда ввозила и английские фабрикаты, представители французской промышленности вопили о разорении.
Чем больше расшатывалось владычество Наполеона в Центральной Европе, тем более беспощадными становились принимаемые им меры для поддержки континентальной блокады. Декретом от 8 мая 1813 г. он велел конфисковать все колониальные продукты по всей территории 31-й и 32-й военным дивизиям и немедленно свезти их в Антверпен и в Кельн[15]. Великое герцогство Берг, департамент Липпе, некоторые части Голландии прежде всего пострадали от этого распоряжения. Даже беспощадный исполнитель наполеоновских приказов де Сюсси обращает внимание императора на то, что, может быть, его величество разрешил бы не конфисковать хоть хлопок, ибо иначе остановятся сразу мануфактуры, и «большая часть населения великого герцогства немедленно будет лишена работы и всяких средств существования, из чего могут произойти печальные последствия»[16].
Вообще же в эти годы Наполеон не только не приостановил преследований, воздвигнутых им против колониальных товаров, а напротив, усилил до последней степени эти гонения. Именно в 1811–1812 гг. во французских правящих кругах окончательно созрела теория, согласно которой Наполеону будто бы суждено изменить судьбы мировой торговли, уничтожить значение колониального подвоза, дать Европе возможность обойтись собственными средствами для удовлетворения всех надобностей потребления. Эта теория нашла себе выражение в том апологетическом отчете, который был представлен министром Монталиве Законодательному корпусу 25 февраля 1813 г.[17] В этот краткий промежуток между бедственной для Империи войной 1812 г. и предстоящей еще более бедственной войной 1813 г. Монталиве как бы торопился усыпить тревогу общества официальной ложью, казенным оптимизмом. Если мы в этой главе обращались кое-где к этому отчету, то это отнюдь не значит, что придаем особую веру его показаниям: мы только считаемся с последним по времени общим изображением состояния французской промышленности, предназначенным властями для публики[18].
Во всяком случае, теория о возможности «изгнания колониального сырья» нашла себе в отчете полное выражение. И, конечно, не предметы непосредственного потребления — чай, кофе, какао — занимали больше всего помыслы императорского правительства, император здесь ограничивался советами «не пить» чай и кофе, а именно сырье, нужное для мануфактур, и в первую очередь сахар, индиго, хлопок.
О попытках заменить тростниковый сахар свекловичным мы уже говорили; мы видели, что эта замена еще далеко не сделалась совершившимся фактом к моменту падения Империи. Осенью 1813 г. Наполеону было доложено министром торговли, что свеклосахарное производство не дало того, чего ждали: вместо 3 миллионов килограммов получилось всего 1 150 000 килограммов. Причины неудачи следующие: 1) неудовлетворительная культура свекловицы, объясняемая невежественностью землевладельцев; 2) неумелые способы фабрикации; 3) долгая и суровая зима. Из 334 разрешений на открытие свеклосахарных заводов, выданных в 1812 г., на самом деле были использованы лишь 158, только 158 свеклосахарных заводов было открыто. Все эти заводы произвели «2 300 000 фунтов» (1 150 000 килограммов), и фунт свекловичного сахара на рынке стоит 2 франка 50 сантимов, и уже это — результат, по словам министра, немаловажный[19].
Что касается индиго, то из всех окрашивающих веществ экзотического происхождения именно индиго оказывалось гнетуще необходимым, именно его отсутствие озабочивало правительство больше всего. Уже в конце июля 1810 г. граф Шапталь предложил назначить премию за изготовление вещества, которое заменяло бы индиго и могло бы быть изготовлено из произведений французской почвы[20]. Суррогат индиго думали найти в экстракте из вайды (isatis tinctoria, по-французски: pastel).
Наполеон собственноручно писал Евгению Богарне, рекомендуя вице-королю Италии брошюру о замене индиго экстрактом из вайды, требуя, чтобы он распространял эту брошюру в Италии и сообщил Наполеону, на какое количество семян этого растения можно рассчитывать (в Италии)[21].
В 1811 г. не перестают производиться эти опыты извлечения суррогата индиго из вайды и т. п., и министерство с живейшим участием относится к этим опытам[22]. Наполеону также представлялись в натуре при посредстве министерства внутренних дел, а также и полиции куски синей материи, выкрашенной в доморощенное индиго (которое начало изготовляться из «дикой травы» близ Страсбурга)[23].
Но все эти опыты мало помогали делу, хотя правительственный отчет (Монталиве) и тут оптимистичен.
Монталиве со вниманием отнесся к вопросу о «замене индиго» в своей Exposé 1813 г. Индиго стоит, по справедливому определению министра, «на первом месте» среди окрашивающих веществ. Некогда Франция покупала его ежегодно на 9,5 миллионов франков, а с 1802 по 1807 г. — на 18 миллионов; с 1808 г. она покупает его на 6–7 миллионов. «И наши красильщики страдали бы, если бы не избыток предшествующих лет». Все это — чистейшая (и сознательная) официальная ложь: сослагательное наклонение нужно заменить изъявительным; не только красильщики, но и все текстильные мануфактуры вопили о недостатке индиго в течение всего наполеоновского царствования. Дабы возместить недостаток индиго, были произведены опыты (продолжает министр) «нашими ученейшими химиками» — Бертолле, Вокленом, Шапталем, Роаром — и достигли уменья извлекать существенную часть индиго из вайды (et l’on est parvenu à extraire du pastel la propre fécule de l’indigo). Уже есть «несколько мануфактур», занятых этим, и это домашнее индиго обходится в 10 франков фунт — столько же, сколько стоило в 1790 г. (т. е. до войны с англичанами) привозное, колониальное.
Индиго потребляется во Франции на 12 миллионов франков в год, и министр не говорит, сколько из этой суммы нужно считать на колониальное, а сколько — на «новое индиго». Судя по заявлениям промышленников, без колониального, «настоящего» индиго обойтись было совсем невозможно.
Декретом от 14 января 1813 г. Наполеон повелел открыть три заведения для извлечения «туземного индиго» из вайды; эти заведения «les indigoteries impériales» были открыты в Турине, Тулузе и Флоренции. Это были и заводы, и в то же время учебные заведения, рассадники для подготовления специалистов-техников. Кроме того, на казенный счет были изданы и рассылались министерством торговли трактаты Жобера и Пюиморена («Об извлечении индиго из вайды») по всем департаментам, «где эти трактаты могли быть полезны». Не довольствуясь этим, министр давал субсидии в размерах от 6 до 10 тысяч франков лицам, желающим открыть подобные «indigoteries». В общем за 1813 год открылось 41 заведение, но они были, по-видимому, очень уж ничтожны, так как, если считать даже вместе с тремя императорскими indigoteries, все эти заведения в общей сложности, как думает министр, вырабатывают за год всего 6 тысяч килограммов индиго. А если еще присчитать большое заведение некоего Прейра (близ Рима), на которое министр возлагает большие надежды, то получится в общей сложности 6,5 тысяч килограммов за год. Результат более нежели скромный, но министр утешает императора тем соображением, что слишком еще ново это дело[24].
Наконец, вопрос о замене колониального хлопка европейским и в 1812–1814 гг. ничуть не подвинулся к благоприятному разрешению; отсутствие хлопка во Франции особенно стало заметно с момента присоединения Австрии к коалиции в 1813 г.: угрожаемое положение Иллирии и Италии было таково, что подвоз левантийского хлопка стал почти невозможен.
Император, как мы уже знаем, обещал именно тогда, когда отчаялся в возможности всецело заменить колониальный хлопок европейским или левантийским, миллион франков тому, кто изобретет льнопрядильную машину. Каков был смысл этой неслыханной миллионной награды? Почему Наполеону так понадобился возможно быстрый расцвет полотняной промышленности, возможно скорейшее и большее удешевление полотняных товаров? Потому, что он, отчаявшись в возможности всецело (или хоть в малой степени) заменить заморский хлопок континентальным, задумал вовсе изгнать хлопок из Европы, стереть с лица земли всю хлопчатобумажную промышленность, которую сам же насаждал с таким упорством. Именно так объяснил он свои намерения Ласказу на о. Св. Елены, вспоминая об обещанной им миллионной награде за изобретение льнопрядильной машины[25].
Но эта мечта так и осталась мечтой, машина тогда изобретена не была, лен не «изгнал» хлопок из Европы… Невольно вспоминается горькое слово, услышанное Наполеоном еще в конце 1811 г.; вот, по воззрению представителей французской торговли, каковы общие результаты таможенной войны между Англией и Францией: постановления английского кабинета (о воспрещении ввоза французских провенансов) вчетверо понизили рыночную цену французских товаров, а декреты Наполеона вчетверо же повысили ценность колониальных продуктов[26].
Закончу общим приговором, произнесенным заинтересованными лицами по поводу всех этих попыток искусственными мерами «изгнать» колониальное сырье.
«Нужно заявить откровенно, потому что настоятельно необходимо, чтобы правительство прониклось этой истиной»: если по-прежнему «экзотическое сырье» будет обложено так, как оно обложено теперь, то лучше уж отказаться от всяких отраслей промышленной деятельности, где необходимо это сырье. «Все жертвы, которые принесло правительство для этих мануфактур, будут потеряны, и они напрасно будут делать усилия бороться против иностранной конкуренции; даже таможни не будут в состоянии помешать контрабанде, и она почти единственно и станет удовлетворять внутреннему потреблению». «Правительство, которое все делает для мануфактур» одной рукой, губит их другой рукой, отнимая у них сырье. Таков конечный вывод совета мануфактур[27]. И никакой вайдой, никакой свекловицей, никакими льнопрядильными машинами нельзя возместить отсутствие нужного для обрабатывающей промышленности экзотического сырья.
Правда, и свеклосахарной промышленности, и суррогатам индиго суждена была великая будущность, но не Наполеону суждено было дождаться осуществления мечты.
Насколько Франция явственно для всех нуждалась в конце 1813 г. в колониальных товарах, ясно, например, из того, что русский посланник в Лондоне «сильно настаивал», чтобы было воспрещено английским правительством ввозить во Францию эти товары[28]; не Англии, а Франции оказывалось теперь наиболее вредным точное исполнение предначертаний французского императора.
3
Итак, грандиозная теория об изменении судеб мировой торговли, об «изгнании колониальных товаров» из Европы на практике не дала почти ничего. И, как уже сказано в начале второго параграфа этой главы, подешевевшие в 1813 г. в Европе колониальные продукты стали в громадном количестве ввозиться в Империю. Вместе с ним ввозились и английские фабрикаты.
По мере постепенного отступления французских таможенных линий от морских берегов в 1813 г. английский ввоз в Европу становился все больше и английские фабрикаты — все дешевле на европейских рынках. И со всех сторон — с Рейна и Эльбы, от Пиренеев и Альп — в Империю хлынула контрабанда в неслыханных дотоле размерах. Все те огромные запасы английских изделий, которые, несмотря ни на какие ухищрения контрабандистов, нельзя было все же целиком переправлять на континент в 1806–1812 гг., теперь, в 1813 г., свободно ввозились с побережья Немецкого и Балтийского морей.
20 марта 1813 г. в Бреславле Фридрих-Вильгельм III подписал эдикт, отменявший континентальную блокаду в Пруссии, и блокада фактически рухнула во всей Германии, даже в странах, формально не порвавших пока еще связей с Наполеоном. Отсюда английские фабрикаты, продававшиеся по ничтожной цене, проникали неудержимо во Францию.
О «сильной заминке» в сбыте французских бумажных материй совет мануфактур докладывал министру еще 18 марта 1813 г., прося его о тщательном ограждении (путем выдачи особых удостоверений французским фабрикантам) от конкуренции контрабандистов[29].
На колоссальную, «необузданную» контрабанду, явственно вытесняющую «в Париже и главных городах» национальные бумажные материи, жалуются фабриканты[30] уже в апреле 1813 г. и не перестают при этом указывать: 1) на то, что невозможность бороться с контрабандой обусловлена большей дешевизной предлагаемых ею товаров и 2) что эта дешевизна в свою очередь объясняется дешевизной за границей сырья, т. е. хлопка, на котором не лежит таких огромных пошлин, как во Франции[31].
Вместе с английскими фабрикатами усиленно ввозятся во Францию и континентальные. От саксонской и от швейцарской контрабанды французская бумагопрядильная промышленность страдала уже в начале 1813 г. «не меньше, чем от английской», и именно вследствие дороговизны сырья во Франции, а не от недостатка машин, — на это жалоб не слышно. Напротив, рабочие и мастера в этой отрасли промышленности достигали большого совершенства, но сокращение сбыта, закрытие мануфактур уже в начале 1813 г. заставляет их «покидать родину и устраиваться вне таможенной линии»[32].
Дерзость контрабандистов такова, заявил при полном и единодушном сочувствии совета мануфактур владелец самых больших бумагопрядилен во Франции Ришар, что бумагопрядильная промышленность близка к полной гибели. Уже 11 мануфактур в Сент-Антуанском предместье в Париже закрылись. Сам он, Ришар, некоторые свои прядильни закрыл вовсе, а другие свои бумагопрядильни обратил в шерстопрядильни.
Нечего и говорить о близких к границе промышленных городах, вроде Страсбурга. Никогда промышленность не переживала такого бедственного состояния, как теперь, пишут оттуда (в середине октября 1813 г.). Мануфактуры увольняют по 5/6 числа своих рабочих. «Если бы война была единственной причиной отсутствия продажи, можно было бы утешаться надеждой на мир, который когда-нибудь наступит; но нас в этой стране уничтожает контрабанда, она никогда не производилась с таким бесстыдством, так как цена сырья дает иностранцам слишком благоприятный шанс». Страсбургские фабриканты посылают своих коммивояжеров в Швейцарию, на юг Франции и в Италию, а там им показывают с фактурой в руках, что в тех местах уже распространены тонкие бумажные материи, которые на 25% в продаже дешевле, чем во сколько они обходятся в Страсбурге самому фабриканту. Конечно, эта материя доставляется контрабандой[33]. В самом Страсбурге ежегодно продается на 400 тысяч франков бумажных материй, но из них французское производство не поставляет и на 3 тысячи: все остальное поставляет контрабанда.
Господствующим мнением среди промышленников (по крайней мере громко ими выражаемым даже в несчастный 1813 год) было, что война ведется главным образом затем, чтобы уничтожить английскую монополию[34], но что «все жертвы будут напрасны», если позволить иностранной конкуренции «постепенно уничтожать» французские бумагопрядильни, а тем самым и все мануфактуры вообще, ибо эта ветвь промышленности так важна и поглотила столько капиталов, что ее упадок отзовется тяжкими последствиями на всей индустрии вообще[35].
В октябре и ноябре 1813 г. совет мануфактур не перестает жаловаться на сильное падение сбыта в текстильной промышленности. Не только тонкие сорта бумажных материй не идут, но быстро прогрессирует и оскудение мануфактур, занятых выделкой более грубых сортов. Жалуется Париж, жалуется Страсбург, жалуется Руан. «Вскоре тридцать тысяч рабочих будет выброшено на мостовую», — докладывают совету руанские фабриканты. Совет снова и снова приписывает этот кризис тому, что вместе с приближением врагов к границам, с их успехами в Германии, в Испании и Италии во Францию хлынула такая контрабанда, которой раньше не было[36]. Совет не перестает молить правительство, чтобы поскорее были введены правила строгого контроля происхождения всех товаров, обращающихся на внутреннем рынке.
Конечно, чем более после Лейпцигской битвы приближалась война к границам Франции, тем шире распространялась контрабанда, тем смелее становились ее приемы. В ноябре 1813 г. контрабанда уже стала кое-где ввозиться под охраной вооруженных отрядов, которые сражались с таможенными[37]. Министр торговли вполне был согласен с советом мануфактур, что контрабанда грозит существованию французских мануфактур, и именно занятых текстильной промышленностью, прядильных и ткацких[38].
Сбыт для контрабанды был так выгоден, что покрывал и расходы за страховку (в 50% стоимости товара), и расходы по грандиозно организованному подкупу таможенных чинов. Кому принадлежат колоссальнейшие состояния в Страсбурге, составленные за последние десять лет? — горестно вопрошают местные фабриканты в 1813 г. и, не колеблясь, отвечают: «таможенным чиновникам и контрабандистам», и они настаивают, что меры репрессии, пущенные в ход правительством для борьбы с таможенными злоупотреблениями, ни к чему не привели[39].
Что делать против природы экономических отношений? Промышленники несчетное число раз жалуются правительству на то, что контрабанда портит им дела, губит французскую индустрию. Министр торговли и мануфактур отвечает, что он принял все меры, что провинившиеся таможенные чиновники уже сидят в тюрьме, что обострение мер борьбы против контрабанды повлияло очень сильно и премия, взимаемая страхователями контрабанды, идущей из Германии во Францию, возвысилась до 50% стоимости товара, и все-таки, добавляет министр, «кажется, что, несмотря на столь большую премию, те, которые производят эту торговлю, имеют еще преимущество над французскими фабрикантами в 25%»[40], т. е. их товары все-таки дешевле французских на 25%.
Наконец, в ноябре 1813 г. министр торговли и мануфактур официально уведомил совет мануфактур о грозящем нашествии врагов. «Император хочет мира, но мира прочного, почетного…» Министр настаивал, что ведь император и воевал затем, чтобы «добиться свободы морей» и создать процветание торговли и промышленности, и он не сомневается, что промышленники первые пожалеют о победе Англии, если она эту победу одержит[41].
Совет мануфактур ответил патриотическим адресом, в котором особенно подчеркивал то, какие гибельные последствия будет иметь мир, а особенно торговый договор с Англией, если Англия будет диктовать условия. Французская промышленность погибла безвозвратно, если это несчастие случится. Они просят министра верить искренности их чувств, потому что для них этот вопрос есть вопрос существования[42]. И они тут же непосредственно обращаются к самому больному для них вопросу последних лет: к тому, что делать с контрабандой? «Пусть будет нам позволено, однако, заметить вашему превосходительству, что наше мужество, наша преданность будут бессильны, если контрабанда, несмотря на энергичные усилия вашего превосходительства, будет продолжать предлагать по ничтожной цене французским потребителям, единственным, так сказать, какие нам остались, товары того же рода, какие выходят из наших фабрик»[43].
В декабре 1813 г. руанские промышленники жалуются, что торговля стала, дела — в упадке, масса рабочих — без дела, и намереваются прислать депутацию с просьбой оградить их от контрабанды, губящей промышленность[44]. Главный совет мануфактур выслушивает новые и новые предложения и доклады о борьбе с растущей и заливающей Францию волной контрабанды. Что эта контрабанда — совсем особая, что на этот раз Европа сразу оказалась заполненной колоссальными количествами неслыханно дешевых английских провенансов, владельцы которых так долго ждали своего часа, что блокада фактически уничтожилась даже не с мартовского эдикта Фридриха-Вильгельма, а с того момента, как русские показались в Пруссии и Йорк перешел на их сторону, — это ни для кого не было тайной.
Но только за 48 часов до перехода неприятеля через Рейн французский император признал, что континентальная блокада вне Франции перестала существовать. Только 30 декабря 1813 г.
Наполеон разрешил не сжигать захватываемые на рейнской границе товары, а лишь отправлять их обратно в Германию, «куда англичане теперь ввозят все свои товары без всяких препятствий»[45].
4
В последние месяцы существования Империи с ввозом иностранных товаров бороться было уже невозможно: они ввозились открыто и открыто распространялись в январе, феврале, марте 1814 г. во всех департаментах, откуда отступала наполеоновская армия. Да и помимо контрабанды общий паралич по мере успехов вторжения, как уже сказано, охватывал торгово-промышленную жизнь страны. Падало шелковое, бумагопрядильное, шерстяное, сталелитейное производства; бедствуют торговые города, промышленные районы.
Конечно, и в Лионе, и в Туре, и в Ниме, и в других местах, где было шелковое производство, последние месяцы Империи были временем полного упадка торгово-промышленной деятельности[46]. Иначе и быть не могло.
Наполеон вел войну в сердце Саксонии, Лейпциг был в состоянии осады, и таким образом этот центр всего североевропейского сбыта французского шелка был совершенно парализован; но для этой же войны император накладывал чрезвычайные налоги на все свои германские владения, в том числе на Гамбург; и гамбургские купцы, торговавшие шелком, грозили своим лионским контрагентам банкротством в том случае, если не воспоследует хоть какое-либо облегчение возложенного на них непосильного бремени. Лионские купцы бросались хлопотать и о Лейпциге, и о Гамбурге[47], но императору, отступавшему перед соединенной Европой и обливавшему кровью каждую пядь уступаемой земли, было в это время не до торгово-промышленных вопросов.
В октябре и ноябре 1813 г. Лион переживал болезненный кризис не только из-за недостатка сбыта, но и от отсутствия шелка-сырца: в Италии принц Евгений Богарне должен был отступить перед австрийцами; английский флот крейсировал по всему Средиземному побережью, а без южных стран Лион запастись сырцом не мог[48]. Эти бедствия переживались шелковой промышленностью до конца войны 1814 г.
Едва Людовик XVIII воцарился окончательно, как уже лионские шелковые фабриканты обращаются к нему через местную торговую палату с просьбой о покровительстве этой отрасли промышленности и в частности, о том, чтобы придворным лицам нового двора было приказано одеваться в шелковые костюмы[49] по примеру двора в эпоху Империи.
Конец 1813 г. был также временем полной остановки промышленной жизни на обоих берегах Рейна: страны, занятые неприятелем, не заказывали и не платили, парижский финансовый мир был в панике, ниоткуда никакой поддержки нельзя было ждать. Но все-таки мануфактуры старались (и энергично побуждались к тому начальством) сохранить хоть часть контингента рабочих[50].
Промышленная жизнь в таком огромном индустриальном районе, как департамент Нижней Сены, совершенно замерла за время нашествия 1814 г., хотя оно очень мало, в сущности, непосредственно затронуло эту территорию[51].
Бедствовало, как сказано, и рабочее население столицы.
(Сейчас же после падения Империи новым правительством были открыты в Париже общественные работы с благотворительной целью, ибо, по словам роялиста-современника, «после солдат более всего в Париже, конечно, нужно заботиться о рабочих-безработных»[52].)
В декабре 1813 г. Наполеон приказал собрать совещание из министров полиции, внутренних дел и торговли для выработки мер помощи «главным мануфактурным и фабричным городам Империи». Совещание сделало императору доклад, из которого мы узнаем о печальном положении ряда промышленных центров и портовых городов Империи. Стали дела в Амьене, и большое безработное население города голодает, необходимо открыть общественные работы. В Бресте — безработица, которая даже может «внушать опасения», если всю зиму не будет в городе работы. В Бордо — брожение и тревога, нужно сильно пополнить сумму, которую обнищавший город может ассигновать на благотворительность. В Марселе — голодовка и нужда (в 1813 г.) такие же, как в 1812 г.; префект очень просит ассигновать и теперь 100 тысяч франков на помощь голодающим (эта сумма была ассигнована и в истекшем 1812 г.). В Париже безработных — около 20 тысяч (префект, впрочем, не считает здесь каменщиков, портных, шапочников и сапожников, как оговаривается доклад; почему? — неизвестно; только относительно каменщиков сделана оговорка, что они зимой уходят из Парижа). Безработных в столице больше всего среди бумагопрядильщиков и ювелиров. Руан находится в весьма тяжелом положении. Не говоря уже о безработных, даже те счастливцы, которые еще числятся состоящими на мануфактурах, получают от хозяев лишь неполную плату и заняты не каждый день. А городские финансы истощены, разорены — город своими средствами помочь рабочим не в состоянии. Город был вследствие недостатка в хлопке в состоянии не особенно благополучном уже в 1812 г. и тоже получил от императора 100 тысяч франков для безработных; хорошо бы и теперь, в 1813 г., повторить эту выдачу. Тулон тоже страдает от безработицы, и его население (подобно населению Бреста) «может стать беспокоящим». Это еще не все нуждающиеся города, где мануфактуры стоят без работы, а рабочие голодают, есть еще много других (beaucoup d’autres) в их положении; но, к сожалению, доклад их не называет. (Из городов, не принадлежащих к старым департаментам, доклад называет лишь Флоренцию и Гент.) Два средства, рекомендуемые совещанием, — ассигновка вспомоществований и открытие общественных работ, — конечно, менее интересны в этом документе, нежели констатирование жестокого промышленного кризиса в последние месяцы наполеоновского владычества[53]. Конец 1813 и начало 1814 г. были временем тяжких бедствий, пережитых французским торгово-промышленным классом и французскими рабочими.