Первое затруднение, по его утверждению, заключается в том, что законы, воспрещающие какое-либо действие, становятся несправедливыми. Что все обогащения оказываются тщетны. 3. Что увещевания, обращенные к разумным людям, становятся не более полезны, чем увещевания, обращенные к детям, глупцам и сумасшедшим. 4. Что хвала и порицание, награда и наказание оказываются тщетны. 5, 6. Что советы, поступки, оружие, книги, орудия, науки, наставники, лекарства становятся бесполезны.
Его Сиятельство ожидает, что в ответ на его доводы я скажу, что незнания событий достаточно, для того чтобы мы употребляли средства, и прибавляет в качестве ответа на предвидимое им возражение с моей стороны следующие слова: Увы! Каким образом наше незнание событий может быть достаточным мотивом для того, чтобы мы употребляли средства? Его Сиятельство говорит совершенно справедливо, но мой ответ вовсе не тот, какого он ожидает. Я отвечаю следующим образом.
Во-первых, необходимость действия не делает несправедливыми законы, которые воспрещают его. Не будем говорить уже о том, что не необходимость, а воля к тому, чтобы нарушить закон, делает действие несправедливым, потому что закон рассматривает волю, а не другие предшествующие причины действия. И не будем говорить о том, что закон не может быть несправедливым, поскольку каждый человек содействует своим согласием закону, который он обязан соблюдать; следовательно, закон должен быть справедлив, поскольку человек не может быть несправедливым к самому себе. Я утверждаю: какая бы необходимая причина ни предшествовала действию, если действие воспрещено, то добровольно совершивший его может быть справедливо наказан. Предположим, например, что закон воспрещает кражу под угрозой смерти, а человек под влиянием искушения вынужден красть и вследствие этого осуждается на смерть. Не будет ли это наказание отвращать других от краж? Не явится ли оно причиной того, что другие не будут красть? Не приведет ли оно их волю в соответствие со справедливостью?
Следовательно, издавать закон – значит создавать причину справедливости и вынуждать к справедливости; а значит, нет никакой несправедливости в издании подобного рода закона.
Цель закона состоит не в том, чтобы мучить преступника, ибо то, что сделано, не может стать несовершившимся, а в том, чтобы сделать преступника и других людей справедливыми, дабы в дальнейшем они так не поступали. Закон имеет в виду не прошедшее зло, но будущее добро; таким образом, ни одно прошлое действие преступника не может оправдать его убийство в глазах Господа, если у совершающих это убийство не было доброго намерения, касающегося будущего. Но, скажете Вы, каким образом можно в соответствии со справедливостью убивать человека для исправления других, если то, что было сделано, было необходимо? В ответ на это скажу, что людей убивают в соответствии со справедливостью не потому, что их действия вынуждены, а потому, что они вредны; сохраняют же и щадят тех, действия которых не вредны. Ибо там, где нет закона, не может быть несправедливым ни убийство, ни что-либо иное, и по праву природы мы губим, не будучи несправедливыми, все то, что нам вредит, как животных, так и людей. Что касается животных, то мы убиваем их в соответствии со справедливостью, когда делаем это в целях самосохранения, а между тем его Сиятельство сам признает, что все их действия, будучи спонтанными, а не свободными, вынуждены и определены к тому, чтобы совершать то, что они делают. Что касается людей, то, составляя общество или государство, мы не отказываемся от нашего права на убийство, за исключением некоторых случаев, к каковым относятся противозаконные убийства, воровство и другие агрессивные действия. Таким образом, право государства подвергать человека смерти в наказание за преступление не создано законом, но сохраняется от первого права природы, в соответствии с которым каждый человек добивается самосохранения; закон не отнимает у нас этого права при столкновении с преступниками. Преступников присуждают к смерти или наказывают не за то, что их воровство происходит вследствие выбора, а за то, что оно вредно и противоречит интересам сохранения людей. Наказание их приводит к сохранению остальных, так как наказывать тех, кто добровольно вредит,- значит приспосабливать к определенным условиям волю людей и делать ее такой, какой она должна быть. Отсюда ясно, что из необходимости добровольного действия нельзя заключать о несправедливости закона, воспрещающего его, и судей, наказывающих за преступление.
Во-вторых, я отрицаю, что это учение делает обсуждения тщетными. Обсуждения являются причиной действий и вынуждают человека предпочесть одно действие другим; таким образом, поскольку человек не может сказать, что причина, которая вызывает действие, тщетна, он не может заключить о ненужности обсуждений, исходя из необходимости выбора, проистекающего из них. По-видимому, его Сиятельство рассуждает следующим образом: если я должен сделать скорее это, нежели другое, я сделаю это скорее, нежели другое, хотя бы совсем не советовался с кем-либо; но это ложное предложение, которое приводит к ложному следствию. Оно не лучше следующего предложения: «Если я буду жить завтра, то я буду жить завтра, хотя бы сегодня пронзил себя мечом». Если необходимо, чтобы какое-нибудь действие было сделано или какой-нибудь результат проистек, то отсюда вовсе не следует, что нет никаких промежуточных звеньев, необходимых для того, чтобы их вызвать; следовательно, если определено, что какое-либо действие должно быть предпочтено другим, то определена также и причина, вследствие которой оно должно быть предпочтено, каковой по большей части является обдумывание (deliberation). Следовательно, обсуждение не является тщетным, и оно тем менее тщетно, чем более вынужден выбор, если только слова более и менее могут быть применены к необходимости.
Тот же ответ я даю и в связи с третьим из предполагаемых затруднений, состоящим в том, что увещевания (admonitions) оказываются тщетными; ведь увещевания – часть обдумываний, и тот, кто увещевает, является советчиком того, кого он увещевает.
Четвертое из предполагаемых затруднений состоит в том, что хвала и порицание, награда и наказание оказываются тщетными. На это и отвечаю, что хвала и порицание совершенно не зависят от необходимости действия, которое мы хвалим или порицаем. Ибо хвала есть не что иное, как утверждение о том, что действие хорошо. Хорошо, говорю я, для меня, или для кого-либо иного, или для государства, или для общества. А утверждение о том, что действие хорошо, есть не что иное, как утверждение о том, что оно желательно для меня, или желательно для другого, или соответствует воле государства. А это равнозначно утверждению, что оно соответствует закону. Неужели его Сиятельство думает, что ни одно действие не может нравиться мне, или ему, или обществу, если оно проистекает из необходимости? Следовательно, действия могут быть необходимыми и тем не менее достойными похвалы; точно так же они могут быть необходимыми и достойными порицания; и ни хвала, ни порицание не являются тщетными, равно как и награда и наказание, поскольку они посредством примера формируют волю людей, направляя ее к добру или к злу. По моему мнению, Веллей Патеркул [146] (II, 35) делает величайшую похвалу Катону [147], когда говорит, что тот был добр по природе, et quia aliter esse non potuit [так как не мог быть другим].
В связи с пятым и шестым из затруднений, состоящими в том, что советы, искусства, оружие, орудия, книги, науки, лекарства и т. п. становятся излишними, можно дать такой же ответ, как и тот, что был дан в связи с предшествующим затруднением, а именно положение, согласно которому . результат наступит без соответствующих причин, если он необходимо должен наступить, является ложным, а советы, искусства, орудия и т. д.- причины соответствующих результатов.
Третий аргумент его Сиятельства затрагивает другие затруднения, которые, по его словам, вытекают из этого учения, а именно неблагочестие и пренебрежение к таким религиозным обязанностям, как раскаяние, рвение в служении Богу и т. д.
По поводу этого я даю такой же ответ, как и по поводу остальных затруднений. А именно это вовсе не вытекает из развитых мной положений. Я должен сознаться, что, рассмотрев большую часть людей, и притом не такими, какими они должны быть, а такими, каковы они на самом деле, мы убедимся, что эти люди стремятся сохранить здоровье, приобрести почести, гоняться за чувственными наслаждениями, проявляют нетерпеливость в размышлениях и опрометчиво придерживаются неправильных мнений, вследствие чего не способны обсуждать логику вещей. Я должен сознаться, что обсуждение этой проблемы будет скорее вредить, чем способствовать их благочестию, вот почему, если бы его Сиятельство не пожелал получить от меня ответ, я бы написал его, да и сейчас пишу ему только в надежде на то, что Ваше и его Сиятельство сохранят его в тайне. Тем не менее на деле необходимость событий вовсе не влечет за собой неблагочестия. Ибо благочестие состоит только в двух вещах: во-первых, в том, что мы почитаем Бога в наших сердцах, т. е. оцениваем его могущество столь высоко, как только можно, ибо почитать что-либо – значит считать это обладающим величайшим могуществом; во-вторых, в том, что мы выражаем наше почтение и уважение словами и поступками, которые называются культом, или почитанием Бога. Поэтому не считает ли Бога всемогущим тот, кто полагает, что все вещи происходят от его вечной воли и являются вследствие этого необходимыми? Не оценивает ли он могущество Бога так высоко, как только возможно? А это и значит чтить Бога в своем сердце так высоко, как это только возможно. Далее, разве тот, кто так думает, менее способен выражать свое признание Бога посредством внешних поступков и слов, чем тот, кто думает иначе? Но именно это внешне выраженное признание и есть то, что мы называем поклонением. Таким образом, указанное мнение утверждает благочестие в обоих смыслах – внешнем и внутреннем; оно, следовательно, ни в коей мере не разрушает благочестия. Что касается раскаяния, то это не что иное, как радостное возвращение на правильный путь после мук, испытанных вследствие пребывания на ложном пути; и, хотя причина, которая заставила человека заблудиться, была необходима, нет основания для того, чтобы он не печалился; и, наоборот, когда