Отзвуки идей великого предшественника «революционеров 61-го года» обнаруживаются в майковской поэме «Две судьбы» (1844), посвященной проблеме «лишнего человека» 40-х годов:
Он дома, видя всё одно, скучал
И увлечен всеобщим был потоком:
Наполнить жизнь и душу он хотел,
Оставивши отеческий предел,
Среди иных людей, в краю далеком.
Мотивировка странствий Владимира чрезвычайно близка той, которая была задана «Кавказским пленником» Пушкина («Отступник света, друг природы, Покинул он родной предел» и т. д.). Несмотря, однако, на ученическую зависимость Майкова от поэтов романтического толка, поэма «Две судьбы» во многих отношениях оригинальное произведение, характеризующееся если не художественной зрелостью, то, во всяком случае, смелостью положенной в его основу общественно-политической мысли:
Владимир часто думал: «Боже мой!
Ужели плод наук и просвещенья
Купить должны мы этой пустотой,
Ничтожностью, развратом униженья?
О русские, ведь был же вам разгул
Среди степей, вдоль Волги и Урала,
Где воля дух ваш в брани укрепляла;
Ведь доблестью горел ваш гордый взор,
Когда вы шли на Ярославов двор
И вдохновленные отчизной речи
Решали спор на Новгородском вече...»
Как видно из приведенного отрывка, герою Майкова свойственна «декабристская» интерпретация русской истории. Не останавливаясь на рубеже 1826 года, автор делает Владимира свидетелем и участником наиновейших событий, в том числе и своеобразного состязания западника («Всё русское ругает наповал; Всё чуждое превыше всех похвал») со славянофилами («Те чужды всем идеям басурманским, Им храм Петра ничто перед Казанским И лучше винограда огурцы»).
Типичный «лишний человек», Владимир в конце концов сгибается под ударами судьбы, опускается нравственно и становится байбаком и «коптителем неба», помещиком-крепостником. Важно отметить, что автор дискредитирует своего героя оружием сатиры, идейный пафос и изобразительные средства которой формировались под прямым воздействием статей Белинского.
Если поэма «Две судьбы» в стилистическом отношении не отличалась целостностью, то вторая поэма Майкова, «Машенька», которую было бы правильнее назвать стихотворной повестью, по всем признакам отвечала требованиям «натуральной школы», и поэтому появление этого произведения в некрасовском «Петербургском сборнике» (1846) — факт вполне закономерный. Симптоматично и то, что окруженная авторским сочувствием героиня этой поэмы-повести взята из мелкочиновнической среды, в то время как ее похититель и обольститель Клавдий — это облаченный в мундир представитель паразитирующего и морально деградирующего дворянства, й хотя столкновение сословных интересов в повести не декларируется прямо, оно подсказывается и подтверждается всей системой ее образов. Сравнительно со стихами первой книжки поэма характеризуется углублением психологизма, попыткой дополнить новыми средствами обычные способы изображения сложных душевных переживаний, прибегая, в частности, к «языку жестов»:
Недвижная, поникши головою,
Она, казалось, силилась понять,
Что было с ней... Хваталася руками
За голову, как будто удержать
Стараясь разум; мутными глазами
Искала всё кого-то... Давит грудь
Стесненное, тяжелое дыханье...
О, хоть бы слезы..? Но — увы! — в страданьи
И слезы даже могут обмануть...
Потом как бы вернулась сила снова,
И вырвались из уст и стон и слово:
«Он обманул!.. Я всем теперь чужда...»
Поэме «Машенька» свойственны раскованность повествования, соединение элементов возвышенного и низменного, трагического и комического, эпоса и лирики, типичные для реалистического метода. Об этом же свидетельствует и стремление автора расширить круг наблюдаемой действительности, изобразить многоголосую уличную толпу. Наиболее показательна в этом отношении седьмая глава, где еще не оправившегося от сердечного приступа Василия Тихоновича (отца героини) увозит в праздничный день на острова его старинный приятель по службе:
«Как пыльно! Уф! Дышать почти нет сил!
Да слезем тут, пройдемте до гулянья,
Смотрите-ка, народу что идет,
Чай, всякие — держитесь за карманы,
Кто их теперь в толпе-то разберет...
Глядите-ка, пристал какой-то пьяный
К купчихе, знать: повязана платком.
Здоровая, ей-ей, кровь с молоком!
Чай, ест за трех! Ишь жирная какая!
Эге, ругнула! Вот люблю, лихая!
...Послушаем шарманки. Ишь какой
Тальянец — мальчик, а уж черномазый.
Чай, сколько он проходит день-деньской!
Как вертится! Ах, дьявол пучеглазый!
...Подвинемтесь туда,
К каретам. Ты, седая борода,
Слышь, не толкай! Посторонись, аршинник!
Не видишь, что чиновники...
Скорей, Василий Тихоныч, не пропустите,
Директорша. Да шляпу-то снимите.
Проехала. Директор не при ней.
А вон коляска... Да кто в ней, глядите —
Не знаете? Ведь стыдно и сказать...
Вся в кружевах теперь и блондах... Танька,
Та, что жила у Прохорова нянькой!
И шляпка вниз торчит... Тож лезет в знать!
Чуфарится! Туда ж с осанкой барской!..»
Это изображение празднично настроенной толпы, способное вызвать улыбку читателя, необходимо автору не только для полноты картины городской жизни, но и для контраста, поскольку оно непосредственно переходит в зарисовку иной тональности — драматической встречи обезумевшего отца с падшей дочерью.
Отправившись осенью 1842 года в Италию, Майков прожил за границей около двух лет. Итогом итальянских впечатлений явился новый сборник стихов «Очерки Рима» (1847), замысел которого возник у поэта не без воздействия повести Н. В. Гоголя «Рим», опубликованной в журнале «Москвитянин» в 1842 году. В гоголевской повести Белинский увидел встревожившие его своим «славянофильством» «косые взгляды на Париж и близорукие взгляды на Рим» (VI, 427, ср. 661). Как и в повести Гоголя, в новом сборнике Майкова еще не вовлеченный в круговорот капиталистической цивилизации Рим противопоставлялся кипящему социально-политической борьбой и конфликтами Парижу («Северу»):
Сидя в тени виноградника, жадно порою читаю
Вести с далекого Севера — поприща жизни разумной...
Шумно за Альпами движутся в страшной борьбе поколенья...
...Здесь же всё тихо: до сени спокойно-великого Рима
Громы борьбы их лишь эхом глухим из-за Альп долетают…
Правда, в отличие от героя повести «Рим», разочаровавшегося в культуре, созданной французами — этой «заживо умирающей нацией», — лирический герой Майкова, прислушиваясь к политическим бурям во Франции, полон желания стать их участником:
Так бы хотелось туда! Тоже смело бы, кажется, бросил
Огненный стих с сокрушительным словом!..
Но благородный порыв этот был поразительно кратковременным. Корысть «жалких Ахиллов» и «мелких Улиссов» французской оппозиции отвращает героя Майкова от участия в «торжественной драме» общественной борьбы и толкает его на путь увлечений и наслаждений, чуждых какой бы то ни было духовности.
Мир умонастроений поэта и его героя не сводится, однако, к узко понятой философии эпикуреизма. Так, в стихотворении «Palazzo» автор вводит нас в чертоги старинного итальянского феодального рода, покинутые молодыми владельцами, променявшими спокойную привилегированную жизнь на скитальческую судьбу поборников итальянской свободы;
Благословенье вам! Не злато, не гербы
Вам стали божеством, а разум и природа,
И громко отреклись вы от даров судьбы —
От прав, украденных отцами у народа,
И вняли вы призыв торжественной борьбы,
И движет вами клик: «Италии свобода!»
И гордо шелестит, за честь страны родной,
Болонская хоругвь над вашей головой!
В этих стихах Майков выступал не только сторонником права Италии на государственную независимость перед лицом несправедливых притязаний австро-венгерской монархии, но и противником угнетения итальянских народных масс отечественными поработителями — аристократией. И не случайно поэтому строка «От прав, украденных отцами у народа» в издании «Очерков Рима» 1846 года была вычеркнута царской цензурой.
Каким бы искренним ни было, однако, сочувствие поэта поборникам итальянской свободы, он был далек от того, чтобы сделать это сочувствие сюжетной осью сборника.
Герою стихотворения «Анахорет» (1846), так же, как, по-видимому, и самому автору, рисовалась утопическая картина «золотого века», в котором
Бедный сверг оковы;
Сильны и прекрасны
Разумом и волей
Племена земные...
Лжи не воздвигают
Пышные кумирни,
Ловкого злодея
Не честят, как бога...
Однако активно сражаться за осуществление этой мечты у анахорета не хватало решимости. Он пробыл двадцать лет в пустыне и убедился, что мир за время его отшельничества ни на йоту не изменился к лучшему. У анахорета нет никаких планов переустройства жизни, может быть, еще и потому, что его социальный идеал обращен в прошлое, реставрировать которое он бессилен. Так же, как и молодой князь из гоголевской повести «Рим», лирический герой Майкова симпатизирует в конечном счете «классическому Риму», природа и люди которого напоминают ему «картины Из ярких стихов антологии древней Эллады». Добрую половину стихотворений второй книжки Майкова можно назвать скорбными размышлениями над руинами Древнего Рима («Игры», «Древний Рим», «После посещения Ватиканского музея», «Campagna di Roma», «Нимфа Эгеряя», «Тиволи» и др.). В тех случаях, где Майков пытается запечатлеть черты современности, образам его не хватает подвижности и выразительности. Девушки из Альбано (предместье Рима), наполняющие водой к