«ДУХ ВЕКА ВАШ КУМИР; А ВЕК ВАШ — КРАТКИЙ МИГ...»
Дух века ваш кумир; а век ваш — краткий миг.
Кумиры валятся в забвенье, в бесконечность..
Безумные! ужель ваш разум не постиг,
Что выше всех веков — есть Вечность!.
<1877>
«МИЛЫХ, ЧТО УМЕРЛИ...»
Милых, что умерли,
Образы светлые
В сердце своем схорони!
Там они — ангелы
Будут хранители
В жизненных бурях тебе!
<1883>
«НЕ ГОВОРИ, ЧТО НЕТ СПАСЕНЬЯ...»
Не говори, что нет спасенья,
Что ты в печалях изнемог:
Чем ночь темней, тем ярче звезды,
Чем глубже скорбь, тем ближе бог.
1878
«БЛИЗИТСЯ ВЕЧНАЯ НОЧЬ... В СТРАХЕ ДРОГНУЛО СЕРДЦЕ...»
Близится Вечная Ночь... В страхе дрогнуло сердце —
Пристальней стал я глядеть в тот ужасающий мрак...
Вдруг в нем звезда проглянула, за нею другая, и третья,
И наконец засиял звездами весь небосклон.
Новая в каждой из них мне краса открывалась всечасно,
Глубже мне в душу они, глубже я в них проникал...
В каждой сказалося слово свое, и на каждое слово,
С радостью чувствовал я, отклик в душе моей есть;
Все говорили, что где-то за ними есть Вечное Солнце,
Солнце, которого свет — блеск и красу им дает...
О, как ты бледно пред Ним, юных дней моих солнце!
Как он ничтожен и пуст, гимн, что мы пели тебе!
1882
ЭПИТАФИЯ
Здесь почивающей жребий выпал не тот, что всем людям.
Да! умерла — и живет, и немеркнущий свет созерцает;
Вечно жива — для живых! кто же мертвой ее почитает —
Мертв тот, поистине, сам!.. О земля! что дивишься
Новой еще для тебя этой тени? Что значит твой страх?..
1882
«ЗАКАТА ТИХОЕ СИЯНЬЕ...»
Заката тихое сиянье,
Венец безоблачного дня, —
Не ты ли нам знаменованье
Иной ступени бытия?..
Взор очарованный трепещет
Пред угасанием твоим,
Но разгорается и блещет
Всё ярче звездный мир над ним...
Земного, бедного сознанья
Угаснут бледные лучи, —
Но в наступающей ночи
Лишь перерыв существованья:
От уз освобожденный дух
Первоначальный образ примет,
И с вечных тайн пред ним подымет
Завесу Смерть, как старый друг,
И возвратит ему прозренье,
Сквозь все преграды вещества,
Во всё духовное в творенье,
О чем в телесном заключенье
Он и мечтать дерзал едва...
1888
«ВЫШЕ, ВЫШЕ В ПОДНЕБЕСНОЙ...»
Выше, выше в поднебесной
Возлетай, о мой орел,
Чтобы мир земной и тесный
Весь из глаз твоих ушел!
Возносися в те селенья,
Где, как спящие мечты,
Первообразы творенья
В красоте их чистоты, —
В светлый мир, где пребыванье
Душ, как создал их господь,
Душ, не ведавших изгнанья
В человеческую плоть!..
1887
«КАТИСЬ, КАТИСЯ НАДО МНОЙ...»
Катись, катися надо мной
Всё просвещающее Время!
Завесу тьмы влеки с собой.
Что нам скрывает Свет Святой
И на душе лежит как бремя, —
Чтобы мой дух, в земных путях
Свершив свое предназначенье,
Мог восприять в иных мирах
И высшей Тайны откровенье.
1892
«ПОЭЗИЯ — ВЕНЕЦ ПОЗНАНЬЯ...»
Поэзия — венец познанья,
Над злом и страстью торжество;
Тебе в ней свет на всё созданье,
В ней — божество!
Ее сияние святое
Раз ощутив — навек забыть
Всё мимолетное, земное;
Лишь ею жить;
Одно лишь сознавать блаженство,
Что в дух твой глубже всё идет
И полнота, и совершенство
Ее красот...
И вот уж он — проникнут ею...
Остался миг — совсем прозреть:
Там — вновь родиться, слившись с нею,
Здесь — умереть!
1889
«ПИР У ВАС И ЛИКОВАНЬЯ...»
Пир у вас и ликованья:
Храм разбит... Но отчего,
В блеске лунного сиянья,
Не пройдёшь без содроганья
Ты пред остовом его?
Отчего же ты, смущённый
Пред безмолвием небес,
Хоть из пропасти бездонной,
Силы темной, безымённой
Ждёшь явлений и чудес?..
1889
««ПРОЧЬ ИДЕАЛЫ!» ГРОЗНЫЙ КЛИК!..»
«Прочь идеалы!» Грозный клик!..
«Конец загробной лжи и страху!
Наш век тем славен и велик,
Что рубит в корень и со взмаху!
Мир лишь от нас спасенья ждёт —
Так — без пощады! и вперёд!..»
И вот, как пьяный, как спросонок,
Приняв за истину символ,
Ты рушить бросился... Ребёнок!
Игрушку разломал и зол,
Что ничего в ней не нашёл!..
Ты рушишь храмы, рвёшь одежды,
Сквернишь алтарь, престол, потир, —
Но разве в них залог Надежды,
Любви и Веры видит мир?
Они — в душе у нас, как скрытый
Дух жизни в семени цветка, —
И что тут меч твой, ржой покрытый,
И детская твоя рука!..
4-10 октября 1889
«ТВОРЦА, КАК ДУХА, ПОСТИЖЕНЬЕ...»
Творца, как Духа, постиженье,
О человек, душой твоей —
Что звёзд и солнца отраженье
В великом зеркале морей!
Ты сам, пришелец в сей юдоли,
Ты — тоже дух, созданный Им,
И даром разума и воли
Стоишь как царь над всем земным.
Свободен ты — но над тобою
Есть Судия. В дни ветхой тьмы
Он налетал огнём, войною,
Как гром, как трус, как дух чумы...
Его лица, ни даже тени,
Никто из смертных не видал,
И лишь костями поколений
В пустыне путь Его сверкал...
Теперь — не то...
Неслышный входит. Весь — сиянье.
С крестом, поправшим Смерть и тлен;
В раскрытой книге — начертанье
Святых евангельских письмен;
Глубокий взор помалу светом
Охватит внутрь всего тебя,
И ты, прозрев во свете этом,
Осудишь сам уже себя,
И сам почуешь, что в паденье
Твоей мятущейся души
Одно ей жизнь и воскресенье —
Его: «Иди и не греши!»
1889
«ИЗ БЕЗДНЫ ВЕЧНОСТИ, ИЗ ГЛУБИНЫ ТВОРЕНЬЯ...»
Из бездны Вечности, из глубины Творенья
На жгучие твои запросы и сомненья
Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг,
И плачешь, и клянешь ты Небо в озлобленье,
Что не ответствует на твой душевный крик...
А Небо на тебя с улыбкою взирает,
Как на капризного ребенка смотрит мать.
С улыбкой — потому, что всё, все тайны знает,
И знает, что тебе еще их рано знать!
1892
«АСКЕТ! ТЫ НЕКОГДА В ПУСТЫНЕ...»
Аскет! ты некогда в пустыне,
Перед величьем божества,
Изрек, восторженный, и ныне
Еще не смолкшие слова:
«Жизнь эта — сон и сновиденье,
Мираж среди нагих песков;
Лишь в смерти — полное забвенье
Всей этой лжи, успокоенье,
Сон в лоне бога — и без снов».
Ты прав, мудрец: всё в мире тленье,
Всё в людях ложь... Но что-нибудь
Да есть же в нас, что жаждет света,
Чему вся ложь противна эта,
Что рвется в Вечность проглянуть...
На все моленья без ответа,
Я знаю, Время мимо нас
Несет событья, поколенья,
Подымет нас в своем стремленье
И в бездну бросит тот же час;
Я — жертва вплоть и до могилы
Всей этой бешеной игры, —
Ничто пред Разумом и Силой,
В пространство бросившей миры, —
Но говорит мне тайный голос,
Что не вотще душа моя
Здесь и любила, и боролась:
В ней есть свое живое я!
И жизнь — не сон, не сновиденье,
Нет! — это пламенник святой,
Мне озаривший на мгновенье
Мир и небесный, и земной,
И смерть — не миг уничтоженья
Во мне того живого я,
А новый шаг и восхожденье
Всё к высшим сферам бытия!
1893
КАРТИНЫ
ВЕКА И НАРОДЫ
САВОНАРОЛА
В столице Медичи счастливой
Справлялся странный карнавал.
Все в белом, с ветвию оливы,
Шли девы, юноши; бежал
Народ за ними; из собора,
Под звук торжественного хора,
Распятье иноки несли
И стройно со свечами шли.
Усыпан путь их был цветами,
Ковры висели из окон,
И воздух был колоколами
До гор далеких потрясен.
Они на площадь направлялись,
Туда ж по улицам другим,
Пестрея, маски собирались
С обычным говором своим:
Паяц, и, с лавкой разных склянок,
На колеснице шарлатан,
И гранд, и дьявол, и султан,
И Вакх со свитою вакханок.
Но, будто волны в берегах,
Вдруг останавливались маски
И прекращались смех и пляски:
На площади, на трех кострах,
Монахи складывали в груды
Всё то, что тешит резвый свет
Приманкой неги и сует.
Тут были жемчуг, изумруды,
Великолепные сосуды,
И кучи бархатов, парчей,
И карт игральных, и костей,
И сладострастные картины,
И бюсты фавнов и сирен,
Литавры, арфы, мандолины,
И ноты страстных кантилен,
И кучи масок и корсетов,
Румяна, мыла и духи,
И эротических поэтов
Соблазна полные стихи...
Над этой грудою стояло,
Верхом на маленьком коньке,
Изображенье карнавала —
Паяц в дурацком колпаке.
Сюда процессия вступила.
На помост встал монах седой,
И чудно солнцем озарило
Его фигуру над толпой.
Он крест держал, главу склоняя
И указуя в небеса...
В глубоких впадинах сверкая,
Его светилися глаза;
Народ внимал ему угрюмо
И рвал бесовские костюмы,
И, маски сбросивши тайком,
Рыдали женщины кругом.
Монах учил, как древле жили
Общины первых христиан.
«А вы, — сказал, — вы воскресили
Разбитый ими истукан!
Забыли в шуме сатурналий
Молчанье строгое постов!
Святую Библию отцов
На мудрость века променяли;
Пустынной манне предпочли
Пиры египетской земли!
До знаний жадны, верой скупы,
Понять вы тщитесь бытие,
Анатомируете трупы —
А сердце знаете ль свое?..
О матерь божия! тебя ли,
Мое прибежище в печали,
В чертах блудницы вижу я!
С блудниц художник маловерный
Чертит, исполнен всякой скверны,
И выдает вам за тебя!..
Разврат повсюду лицемерный!
Вас тешит пестрый маскарад —
Бес ходит возле каждой маски
И в сердце вам вливает яд.
В вине, в науке, в женской ласке
Вам сети ставит хитрый ад,
И, как бессмысленные дети,
Вы слепо падаете в сети!..
Пора! Зову я вас на брань.
Из-за трапезы каждый встань,
Где бес пирует! Бросьте яству!
Спешите! Пастырю во длань
Веду вернувшуюся паству!
Здесь искупление грехам!
Проклятье играм и костям!
Проклятье льстивым чарам ада!
Проклятье мудрости людской,
В которой овцы божья стада
Теряют веру и покой!
Господь, услышь мои моленья:
В сей день великий искупленья
Свои нам молнии пошли
И разрази тельца златого!
Во имя чистое Христово
Весь дом греха испепели!»
Умолк — и факелом зажженным
Взмахнул над праздничным костром;
Раздался пушек страшный гром;
Сливаясь с колокольным звоном,
Te Deum[48] грянул мрачный хор;
Столбом встал огненный костер.
Толпы народа оробели,
Молились, набожно глядели,
Святого ужаса полны,
Как грозно пирамидой жаркой
Трещали, вспыхивали ярко
Изобретенья Сатаны
И как фигура карнавала —
Его колпак и детский конь —
Качалась, тлела, обгорала
И с шумом рухнула в огонь.
————
Прошли года. Монах крутой,
Как гений смерти, воцарился
В столице шумной и живой —
И город весь преобразился.
Облекся трауром народ,
Везде вериги, власяница,
Постом измученные лица,
Молебны, звон да крестный ход.
Монах как будто львиной лапой
Толпу угрюмую сжимал,
И дерзко ссорился он с папой,
В безверьи папу уличал...
Но с папой спорить было рано:
Неравен был строптивый спор,
И глав венчанных Ватикана
Еще могуч был приговор...
И вот опять костер багровый
На той же площади пылал;
Палач у виселицы новой
Спокойно жертвы новой ждал,
И грозный папский трибунал
Стоял на помосте высоком.
На казнь монахов привели.
Они, в молчании глубоком,
На смерть, как мученики, шли.
Один из них был тот же самый,
К кому народ стекался в храмы,
Кто отворял свои уста
Лишь с чистым именем Христа;
Христом был дух его напитан,
И за него на казнь он шел;
Христа же именем прочитан
Монаху смертный протокол,
И то же имя повторяла
Толпа, смотря со всех сторон,
Как рухнул с виселицы он,
И пламя вмиг его объяло,
И, задыхаясь, произнес
Он в самом пламени: «Христос!»
Христос, Христос, — но, умирая
И по следам твоим ступая,
Твой подвиг сердцем возлюбя,
Христос! он понял ли тебя?
О нет! Скорбящих утешая,
Ты чистых радостей не гнал
И, Магдалину возрождая,
Детей на жизнь благословлял!
И человек, в твоем ученье
Познав себя, в твоих словах
С любовью видит откровенье,
Чем может быть он свят и благ...
Своею кровью жизни слово
Ты освятил, — и возросло
Оно могуче и светло;
Доминиканца ж лик суровый
Был чужд любви — и сам он пал
Бесплодной жертвою . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
1851
КЛЕРМОНТСКИЙ СОБОР
Не свадьбу праздновать, не пир,
Не на воинственный турнир
Блеснуть оружьем и конями
В Клермонт нагорный притекли
Богатыри со всей земли.
Что луг, усеянный цветами,
Вся площадь, полная гостей,
Вздымалась массою людей,
Как перекатными волнами.
Луч солнца ярко озарял
Знамена, шарфы, перья, ризы,
Гербы, и ленты, и девизы,
Лазурь, и пурпур, и металл.
Под златотканым балдахином,
Средь духовенства властелином
В тиаре папа восседал.
У трона — герцоги, бароны
И красных кардиналов ряд;
Вокруг их — сирых обороны —
Толпою рыцари стоят:
В узорных латах итальянцы,
Тяжелый шваб, и рыжий бритт,
И галл, отважный сибарит,
И в шлемах с перьями испанцы;
И, отдален от всех, старик,
Дерзавший свергнуть папства узы:
То обращенный еретик
Из фанатической Тулузы;
Здесь строй норманнов удалых,
Как в масках, в шлемах пудовых,
С своей тяжелой алебардой...
На крыши взгромоздясь, народ
Всех поименно их зовет:
Всё это львы да леопарды,
Орлы, медведи, ястреба, —
Как будто грозные прозванья
Сама сковала им судьба,
Чтоб обессмертить их деянья!
Над ними стаей лебедей,
Слетевших на берег зеленый,
Из лож кругом сияют жены,
В шелку, в зубчатых кружевах,
В алмазах, в млечных жемчугах.
Лишь шепот слышится в собраньи.
Необычайная молва
Давно чудесные слова
И непонятные сказанья
Носила в мире. Виден крест
Был в небе. Несся стон с востока.
Заря кровавого потока
Имела вид. Меж бледных звезд
Как человеческое было
Лицо луны, и слезы лило,
И вкруг клубился дым и мгла...
Чего-то страшного ждала
Толпа, внимать готовясь богу,
И били грозную тревогу
Со всех церквей колокола.
Вдруг звон затих — и на ступени
Престола папы преклонил
Убогий пилигрим колени;
Его с любовью осенил
Святым крестом первосвященник;
И, помоляся небесам,
Пустынник говорил к толпам:
«Смиренный нищий, беглый пленник
Пред вами, сильные земли!
Темна моя, ничтожна доля;
Но движет мной иная воля.
Не мне внимайте, короли:
Сам бог, державствующий нами,
К моей склонился нищете
И повелел мне стать пред вами,
И вам в сердечной простоте
Сказать про плен, про те мученья,
Что испытал и видел я.
Вся плоть истерзана моя,
Спина хранит следы ремня,
И язвам нету исцеленья!
Взгляните: на руках моих
Оков кровавые запястья.
В темницах душных и сырых,
Без утешенья, без участья
Провел я юности лета;
Копал я рвы, бряцая цепью,
Влачил я камни знойной степью
За то, что веровал в Христа!
Вот эти руки... Но в молчанье
Вы потупляете глаза;
На грозных лицах состраданья,
Я вижу, катится слеза...
О, люди, люди! язвы эти
Смутили вас на краткий час!
О, впечатлительные дети!
Как слезы дешевы у вас!
Ужель, чтоб тронуть вас, страдальцам
К вам надо нищими предстать?
Чтоб вас уверить, надо дать
Ощупать язвы вашим пальцам!
Тогда лишь бедствиям земным,
Тогда неслыханным страданьям,
Бесчеловечным истязаньям
Вы сердцем внемлете своим!..
А тех страдальцев миллионы,
Которых вам не слышны стоны,
К которым мусульманин злой,
Что к агнцам трепетным, приходит
И беспрепятственно уводит
Из них рабов себе толпой,
В глазах у брата душит брата,
И неродившихся детей
Во чреве режет матерей,
И вырывает для разврата
Из их объятий дочерей...
Я видел: бледных, безоружных
Толпами гнали по пескам,
Отсталых старцев, жен недужных
Бичом стегали по ногам;
И турок рыскал по пустыне,
Как перед стадом гуртовщик,
Но миг — мне памятный доныне,
Благословенный жизни миг,
Когда, окованным, средь дыма
Прозрачных утренних паров.
Предстали нам Ерусалима
Святые храмы без крестов!
Замолкли стоны и тревога,
И, позабывши прах и тлен,
Восславословили мы бога
В виду сионских древних стен,
Где ждали нас позор и плен!
Породнены тоской, чужбиной,
Латинец с греком обнялись;
Все, как сыны семьи единой,
Страдать безропотно клялись.
И грек нам дал пример великий:
Ерея, певшего псалом,
С коня спрыгнувши, турок дикий
Ударил взвизгнувшим бичом —
Тот пел и бровию не двинул!
Злодей страдальца опрокинул
И вырвал бороду его...
Рванули с воплем мы цепями, —
А он Евангелья словами
Господне славил торжество!
В куски изрубленное тело
Злодеи побросали в нас;
Мы сохранили их всецело,
И, о душе его молясь,
В темнице, где страдали сами,
Могилу вырыли руками,
И на груди святой земли
Его останки погребли.
И он не встанет ведь пред вами
Вам язвы обнажить свои
И выпросить у вас слезами
Слезу участья и любви!
Увы, не разверзают гробы
Святые жертвы адской злобы!
Нет, и живое не придет
К вам одноверцев ваших племя —
Христу молящийся народ;
Один креста несет он бремя,
Один он терн Христов несет!
Как раб евангельский, изранен,
В степи лежит, больной, без сил...
Иль ждете вы, чтоб напоил
Его чужой самаритянин,
А вы, с кошницей яств, бойцы,
Пройдете мимо, как слепцы?
О нет, для вас еще священны
Любовь и правда на земле!
Я вижу ужас вдохновенный
На вашем доблестном челе!
Восстань, о воинство Христово,
На мусульман войной суровой!
Да с громом рушится во прах —
Созданье злобы и коварства —
Их тяготеющее царство
На христианских раменах!
Разбейте с чад Христа оковы,
Дохнуть им дайте жизнью новой,
Они вас ждут, чтоб вас обнять,
Край ваших риз облобызать!
Идите! Ангелами мщенья,
Из храма огненным мечом
Изгнав неверных поколенья,
Отдайте богу божий дом!
Там благодарственные псальмы
Для вас народы воспоют,
А падшим — мучеников пальмы
Венцами ангелы сплетут!..»
Умолк. В ответ как будто громы
Перекатилися в горах —
То клик один во всех устах:
«Идем, оставим жен и домы!»
И в умилении святом
Вокруг железные бароны
В восторге плакали, как жены;
Враг лобызался со врагом;
И руку жал герой герою,
Как лев косматый, алча бою;
На общий подвиг дамы с рук
Снимали злато и жемчуг;
Свой грош и нищие бросали;
И радость всех была светла —
Ее литавры возвещали
И в небесах распространяли
Со всех церквей колокола.
————
Вот так латинские народы,
Во имя братства и любви,
Шли в отдаленные походы.
Кипела доблесть в их крови.
Иуде чуждая и Крезам,
Лишь славолюбием дыша,
Под этой сталью и железом
Жила великая душа.
И ею созданные люди
На нас колоссами глядят,
Которых каменные груди
Ни меч, ни гром не сокрушат.
Тогда в ряды священной рати
Не ополчались мы войной.
Отдельно, далеко от братий,
Вели мы свой крестовый бой.
Уж недра Азии бездонной,
Как разгоравшийся волкан,
К нам слали чад своих мильоны:
Дул с степи жаркий ураган,
Металась степь, как океан, —
Восток чреват был Чингисханом!
И Русь одна тогда была
Сторожевым Европы станом,
И уж за веру кровь лила...
Недолго рыцарей глубоко
Так трогал клик: «Иерусалим!»
Стон христианского Востока
Всё глуше становился им!
Россия гибла: к христианам
Взывала воплями она;
Но, как Иосиф агарянам,
Была от братьев продана!
Упала с громом Византия;
Семья славянских царств за ней;
Столпы сложились костяные
Из черепов богатырей;
За честь Евангелья Христова
Сыны Людовика Святого
Уж выручать не шли Царьград.
От брата отшатнулся брат...
Мы — крестоносцы от начала!
Орда рвала нас по клочкам,
Нас жгла, — но лучше смерть, чем срам;
Страдальцев кровью возрастала
И крепла Русь; как мститель встала
И, верная себе, идет
В обетованный свой поход.
За что же западные братья,
Забыв свой подвиг прежних лет,
Ей шлют безумные проклятья,
Как скрежет демонов во след?
За что ж с тоскою и заботой
На нас они, косясь, глядят?
За что ж на нас идут их флоты
И нам погибелью грозят?
За что ж?.. За то, что мы созрели,
Что вдруг в учениках своих
Они совместников узрели;
Что то не шутка: между них
Мы смело требуем гражданства!
Мы не пришельцы — зиждем храм,
Еще неведомый векам;
На необъятное пространство
Фундамент вывели; пред ним
Бледнеют древние державы, —
И новых сил, и новой славы
Младое солнце страшно им!
Докончить храм — в нас есть отвага,
В нас вера есть, в нас сила есть,
Все для него земные блага
Готовы в жертву мы принесть...
За то, что нам пришлось на долю
Свершить, что Запад начинал;
Что нас отныне бог избрал
Творить его святую волю;
Что мы под знаменем креста
Не лицемерим, не торгуем,
И фарисейским поцелуем
Не лобызаем мы Христа...
И, может быть, враги предвидят,
Что из России ледяной
Еще невиданное выйдет
Гигантов племя к ним грозой,
Гигантов — с ненасытной жаждой
Бессмертья, славы и добра,
Гигантов — как их мир однажды
Зрел в грозном образе Петра.
1853
ПЕВЕЦ
Светел ликом, с смелой лирой,
Перед юностью цветущей
Пел старик худой и сирый.
«Я — в пустыне вопиющий! —
Возглашал он. — Всё придет!
Тише, ветреное племя!
Созидающее время
Всё с собою принесет!
Полно, дети, в тщетном гневе
Древо жизни потрясать!
Лишь цветы еще на древе!
Дайте плод им завязать!
Недозрев — он полн отравы,
А созреет — сам спадет
И довольства вам и славы
В ваши домы принесет».
Юность вкруг толкует важно,
На певца как зверь ярясь:
«Что он лирою продажной
Останавливает нас?
Подымайте камни, братья!
Лжепророка заклеймим!
Пусть народные проклятья
Всюду следуют за ним...»
Во дворец с своею лирой
Он пришел, к царю зовущий;
Громко пел, худой и сирый:
«Я — в пустыне вопиющий!
Царь! вперед иди, вперед!
Век зовет! Созрело семя!
Созидающее время
Не прощает и не ждет!
Гонит ветер, мчит теченье!
Смело парус расправляй!
Божьей мысли откровенье
В шуме бури угадай!
Просияй перед народом
Этой мысли торжеством —
И пойдет спокойным ходом
Он за царственным вождем!»
Внял владыко... Онемели
Царедворцы и с тоской
Шепчут: «Как недосмотрели!
Как он смел? Кто он такой?
Что за бредни он городит!
Соблазняет лишь людей
И царя в сомненье вводит...
На цепь дерзкого скорей!»
И в тюрьме, с спокойной лирой,
Тих пред силою гнетущей,
Пел старик худой и сирый:
«Я — в пустыне вопиющий!
Долг свершен. Пророк молчит.
Честно снес он жизни бремя...
Созидающее время
Остальное довершит».
1857
ИСПОВЕДЬ КОРОЛЕВЫ
Искони твердят испанки:
«В кастаньеты ловко брякать,
Под ножом вести интригу
Да на исповеди плакать —
Три блаженства только в жизни!»
Но в одной Севилье старой
Так искусно кастаньеты
Ладят с звонкою гитарой;
Но в одной Севилье старой
Так под звездной ризой ночи
Жены нежны, смел любовник
И ревнивца зорки очи;
Но в одной Севилье старой
Так на утро полны храмы
И так пламенно стремятся
Исповедоваться дамы...
И искусный исповедник
Был всегда их сердцу дорог, —
Может быть, дороже кружев,
Лент и перловых уборок!
И таков был у Сан-Пабло
Исповедник знаменитый
Дон Гуан ди Сан-Мартино —
Кладезь мудрости открытый!
Вся им бредила Севилья,
Дамы голову теряли
И с любовниками даже
О монахе лишь шептали:
Как-то сладостно им было
Млеть в его духовной власти,
Особливо если грешен
По сердечной кто был части...
Раз вошла в Сан-Пабло дама...
Храм был пуст; одни немые,
В серебре, в шелку и лентах,
Изваянья расписные
По стенам стояли церкви,
Созерцая благосклонно
Мрамор, золото и солнце
В дыме мирры благовонной,
Только нищий у колонны
Отдыхал в дремоте сладкой
Да бродила собачонка,
Пол обнюхивая гладкой...
Незнакомка под вуалем
Кружевным лицо укрыла,
Но инкогнито с монахом
Соблюсти, знать, трудно было:
Чуть она пред ним склонилась,
Как над нею внятно, смело
Раздалось: «Чего желает
Королева Изабелла?»
Дама вздрогнула и в страхе
Уронила на пол четки,
Но спокойно тот же голос
Говорил из-за решетки:
«Благо кающимся, благо,
Жду тебя уже давно я!
У тебя, я знаю, сердце
Жаждет мира и покоя!
В чем грешна ты перед богом?
Кайся мне нелицемерно!»
И покаялася дама
Католичкою примерной!
«Утром нынче камерэру
Разбранила я обидно
И булавкой исколола...
Было после так мне стыдно...
Мы поссорились с супругом...
Почему, сама не знаю,
Я его в опочивальню
Уж неделю не пускаю...
Я люблю его всем сердцем
И ревную... но со мною
Что-то странное творится...
Точно спорю я с собою...
«Надо думать лишь о муже», —
Беспрестанно повторяю,.
И — другого, чуть забудусь,
Через миг воображаю.
«Дон Фернандо, дон Фернандо!» —
Я твержу усильно, внятно, —
Из груди ж другое имя
Рвется с силой непонятной!
Так и крикнула б с балкона,
Ночью, в небо голубое,
И на всё бы королевство,
Это имя роковое!
Сердцу страшно с этой тайной
Притворяться и лукавить...
Помоги мне... ты умеешь
И утешить, и наставить...»
Мог утешить и наставить
Всех монах сердечным словом,
Но глядел на королеву
Взглядом грустным и суровым.
«Трудно дать совет, — сказал он, —
Этот грех — не как другие...
Он — предтеча божьей кары
За грехи твои иные!
Вслед за ним придет злодейство,
Скорбь и муки преисподней, —
И тебя спасти мне трудно:
Ты забыла страх господний!
Святотатцам и злодеям
В умерщвленьи плоти грешной
Есть спасенье; но убийце
Духа божья — ад кромешный!»
Изабелла содрогнулась,
Но скользить над адской бездной
Ей, как истой кастильянке,
Было жутко — но любезно!
«Научи ж, что делать, padre![49]
И наставь меня на благо!
Я еще построю церковь,
Я пешком пойду в Сан-Яго».
«Если б храм ты не из злата
И порфира созидала,
А в сердцах твоих народов
Храм духовный устрояла,
И стояла бы у двери,
Яко страж с мечом горящим,
Возбраняя вход гиенам
И ехиднам злошипящим, —
Ты б избегла страшной кары!
Зла мятежные пучины
Тщетно б храм твой осаждали!
Но раскрыла ты плотины,
Разлилось нечестья море
И волною досягнуло
Даже царственного трона,
И в лицо тебе плеснуло!
Омраченный дух твой принял
Смрадных волн его дыханье,
Как вечернюю прохладу,
Как цветов благоуханье...
Вот и казнь за то!..» — «За что же?»
— «Иль не видишь, королева,
Погляди — плоды несметны
Сатанинского посева:
Вся страна кишит жидами!
Всюду маги, астрологи!
Новизна проникла всюду —
В кельи, в хижины, в чертоги!
Саламанхские студенты
Купно с мавром, с жидовином
Над одной толкуют книгой,
За столом сидят единым!
В оных псах смердящих юность
Братьев чтит, назло закону,
И разносит дух в народе,
Вере гибельный и трону.
Мудрость истинную презря,
Что толкует люд безбожный?
Будто шар — земля, который
Весь кругом объехать можно
И открыть такие земли,
О которых ни в Писаньи
Нет помину, ни в едином
Каноническом преданьи!
Говорят, резные буквы
Нынче как-то составляют
И одну и ту же книгу
В целых сотнях размножают, —
Что же, если эти бредни
В сотнях списков по вселенной
Вихорь дьявольский размечет?
Всё в хаос придет смятенный!
И... и кто же рукоплещет
Этой пляске вавилонской?
В ком покров ей и защита?
В королеве арагонской!..»
Так, борясь с врагом исконным,
Говорил он королеве
Об ее отчете богу
И о божьем близком гневе,
Но укорам громоносным
Не нашел монах ответа,
Было сердце королевы
Точно бронею одето.
Не испуганным ребенком
Перед ним она стояла;
Не того, молве поверя,
От монаха ожидала.
Ей уж стал казаться лучше
Духовник ее придворный,
Но искуснее обоих —
Приор в Бургосе соборный.
«Ну, а этот!.. мне пророчит
Ад и всяческие страхи
За жидов и за ученых!
Он такой, как все монахи!»
И, собою не владея,
Изабелла гордо встала
И, вуаль с чела откинув,
Так монаху отвечала:
«Я, как женщина, о padre,
Дел правленья не касаюсь.
Их король ведет. Сама же
В чем грешна я — в том и каюсь.
Мне самой жиды противны.
Но они народ торговый,
И — политик это ценит —
На налог всегда готовый.
С королем, моим супругом,
В Саламанхе мы бывали,
Нас нигде с таким восторгом,
Как студенты, не встречали.
Дон Фернандо был доволен,
Я ж скажу, что говорила:
В их сердцах — опора трона,
Наша слава, наша сила!..
А от тех ученых бедных,
С виду, может быть, забавных,
Уж давно у нас в бумагах
Много есть проектов славных.
Их труды и жажду знаний
Для чего стеснять — не знаю!
И возможно ль всех заставить
Думать так, как я желаю!
Пусть их мыслят, пусть их ищут!
Мысль мне даст бедняк ученый —
Из нее, быть может, выйдет
Лучший перл моей короны!
И что будет — воля божья!
Только всё нам предвещает:
Миру царствованье наше
Новых дней зарей сияет!»
И уйти она хотела
Без смущения, без страха,
Лишь сердясь на дам придворных,
Расхваливших ей монаха.
Но монаха, знать, недаром
Жены славили и девы:
Как глаза его сверкнули
На движенье королевы!
Он как барс в железной клетке
Встрепенулся, со слезами
Упуская эту душу,
Отягченную грехами!
«Погоди! — он кликнул громко. —
И познай: не я, царица,
Говорил с тобой. Здесь явно
Всемогущего десница!
Я в лицо тебя не видел:
Ты его мне скрыть хотела,
Кто ж сказал, что предо мною
Королева Изабелла?
Всё, царица, всё я знаю...
Все дела твои, мечтанья,
Даже — имя, пред которым
Ты приходишь в содроганье...
Бал французского посольства...
Кавалер иноплеменный
В черной маске... На охоте
Разговор уединенный...
После в парке...» — «Здесь измена! —
Горьким вырвалося стоном
Из груди у королевы. —
Кто же был за мной шпионом?..
Кто? ответствуй!..» — всё забывши,
Восклицала королева,
Величава и прекрасна
В блеске царственного гнева...
Если б не был Сан-Мартино
Небом свыше вдохновенный,
Я б сказал: глаза горели
У него, как у гиены;
Но когда с негодованьем
На него она взглянула,
В этот миг в глаза гиены
Точно молния сверкнула!
Но... сверкнула — и угасла!
«Нет, — стонала Изабелла, —
Я одна лишь знала тайну!
Я владеть собой умела!
Даже он — не смел подумать!
Где ж предатель? Где Иуда?
Это имя только чудом
Мог ты знать...»
— «И было чудо, —
Произнес монах, — и ныне
Не случайно, не напрасно
В храм пришла ты... Это имя —
Вот оно!..»
О, миг ужасный!..
Вдруг лицо свое худое,
Сам робея без отчета,
К Изабелле он приблизил
И, дрожа, шепнул ей что-то...
Отшатнулась, онемела
Королева в лютом страхе!
Взор с тоской и изумленьем
Так и замер на монахе...
На нее ж его два глаза
С торжеством из тьмы глядели,
Точно всю ее опутать
И сковать они хотели...
И душа ее, как птичка
В тонкой сетке птицелова,
Перепуганная, билась,
Уступала, билась снова...
В храме пусто, в храме тихо;
Неподвижны вкруг святые;
Страшны хладные их лица,
Страшны думы неземные...
Лишь звучал монаха шепот
И порывистый, и страстный:
«Признаю твой промысл, боже!
Перст твой, боже, вижу ясно!»
Светел ликом, к королеве
Он воззвал: «Жена, не сетуй!
Милосерд к тебе всевышний!
Вот что в ночь свершилось эту!
Для меня вся ночь — молитва!
Видит плач мой сокровенный,
И биенье в грудь, и муки
Он один, гвоздьми пронзенный!
В эту ночь — среди рыданий —
Вдруг объял меня чудесный
Сон, и вижу я: всю келью
Преисполнил свет небесный.
Муж в верблюжьей грубой рясе,
Оным светом окруженный,
Подошел ко мне и позвал —
Я упал пред ним смущенный.
Он же рек тогда: «Предстанет
Ныне в храме пред тобою
Величайшая из грешниц
С покровенной головою.
Отврати ее от бездны,
От пути Иезавели,
Коей кровь на стогнах града
Псы лизали, мясо ели».
Усумнился я — помыслил:
«То не в грех ли новый вводит
Бес-прельститель, бес, который
Часто ночью в кельях бродит?
Моему ли окаянству
Вверит бог свое веленье?..»
Но прозрел угодник божий
В тот же миг мое сомненье:
«Се ли, — рек, — твоя есть вера?»
Я же: «О владыко! труден
Этот подвиг! Дьявол силен,
А мой разум слаб и скуден».
«Повинуйся, — рек он паки, —
Повинуйся, раб ленивый!
Се есть знаменье, которым
Победиши грех кичливый!»
И развил он длинный свиток:
В буквах огненных сияли
В нем дела твои и тайны,
Прегрешенья и печали...
И читал я перед каждым
Суд господень — и скорбела
Вся душа моя, и плакал
О тебе я, Изабелла!..»
У самой у Изабеллы
Сердце в ужасе застыло...
«Чудо — гнев небесный — чудо... —
Как во сне она твердила. —
Неужель... не ты, о боже!
Двигал волею моею!
Неужели весь мой разум
Не был мыслию твоею!
Лишь о подданных любезных,
Лишь о милостях без счета,
О смягченьи грубых нравов —
Вся была моя забота!..
Я лишь радовалась духом,
Лучшим людям в царстве вверясь, —
И ужели в этом — гибель!
Неужели в этом — ересь!..»
«О, заблудшееся сердце! —
Восклицал монах над нею. —
О, сосуд неоцененный
Для даров и для елею!
Влей в него святое миро!..
Гласа свыше удостоен,
Я земному неподкупен,
Средь житейских волн — спокоен!
Волю божью, яко солнце,
Вижу ясно! В чем спасенье —
Осязаю!.. Королева!
Здесь, в руках моих — прощенье!»
Говорил он, вдохновенный,
И в словах его звучали
Сила веры, стоны сердца,
Миру чуждые печали...
Изабелла, на коленях,
За слезой слезу роняла
И, закрыв лицо руками,
«Что ж мне делать?» — повторяла
«Надо дел во славу божью!
Чтоб они, дела благие,
На весах предвечной правды
Перевешивали злые!
Ополчися на нечестье!
В царстве зло вели измерить,
Отличить худых от добрых,
Совесть каждого проверить...
Тотчас видно в человеке,
Чем он дышит, чем напитан, —
Из того уж, как он смотрит,
Из того уж, как молчит он!
Эти лица без улыбки,
Этот вид худой и бледный —
Явно — дьявольские клейма,
Дух сомнения зловредный!..»
Говорил он, вдохновенный,
Но недвижная, немая
Оставалась Изабелла,
Глаз к нему не подымая...
«Трибунал устрой духовный, —
Говорил он, — чрезвычайный,
Чтоб следил он в целом царстве
За движеньем мысли тайной;
Чтобы слух его был всюду,
Глаз насквозь бы видел души —
В городах, в домах и кельях,
В поле, на море, на суше;
Чтоб стоял он, невидимый,
В школах, в храмах, под землею,
И между отцом и сыном,
Между мужем и женою...
И тогда в твоих народах
Ум и сердце, труд и знанье —
Всё сольется в хор согласный
Восхвалять отца созданья!
Ни одним нестройным гласом
Слух его не оскорбится...
И тебе тогда, царица,
Всё простится! всё простится!..»
«Всё простится...» — повторила
Изабелла... Луч желанный,
Как маяк для морехода,
Ей блеснул в дали туманной...
Подняла к монаху очи:
Слезы всё на них дрожали.
Но уже сквозь слез надежда
И доверие сияли...
«Возвратись же в дом свой с миром!
И зови меня, худого,
Коль речей моих смиренных
Возжелаешь сердцем снова...
А в дому своем отныне
Тщися мудрыми речами,
Как Эсфирь, в супруге сердце
Преклонить — да будет с нами!
Говори ему в совете,
Средь забав, на брачном ложе,
За трапезой, с лаской, с гневом,
День и ночь одно и то же!
Так, как капля бьет о камень,
Говори, моли и требуй —
И тогда, о, всё простится!
Всем угодна будешь небу!..»
Он умолк. Уж Изабелла,
Как дитя, за ним следила,
И за ним опять невольно:
«Всё простится», — повторила...
По устам у Сан-Мартино
Пробежал улыбки трепет...
Богомольных дам, быть может,
Вспомнил он невинный лепет,
Вспомнил тайну королевы —
И, как будто осиянный
Новой мыслью, «Всё простится», —
Подтвердил с улыбкой странной.
Во дворце и перед храмом
Свита — доньи и дуэньи
Ожидали королеву
В несказанном нетерпеньи.
Как ей чудный исповедник
Показался, знать желали,
И, едва она к ним вышла,
С любопытством вопрошали:
«Ну, каков?» Собой владея,
Королева без смущенья,
Равнодушно отвечала:
«Производит впечатленье».
<1860>
ЖРЕЦ
Изидин жрец в Египте жил.
Святым в народе он прослыл,
За то, что грешную природу
Он победил в себе, как мог,
Ел только злаки, пил лишь воду,
И весь, как мумия, иссох.
«Учитесь, — он вещал народу, —
Я жил средь вас; я посещал
Вертепы роскоши порочной,
И яств и питий искушал
Себя я запахом нарочно;
Смотрел на пляски ваших дев,
Коварный слушал их напев;
С мешком, набитым туго златом,
Ходил по рынкам я богатым, —
Но вот — ни крови, ни очам
Своей души в соблазн я не дал:
Я ваших брашен не отведал,
И злато бросил нищим псам,
И чист, как дух, иду я ныне,
Чтоб с богом говорить в пустыне!»
И вышел он, свои стопы
В пустыни дальние направя.
Смотрели вслед ему толпы;
Гиерофант, его наставя
На трудный путь, своей рукой
Благословил: «Иди, учися, —
Сказал, — и после к нам вернися,
И тайну жизни нам открой!»
Минули многие уж годы...
О нем пропал и самый слух;
Меж тем он в таинства природы
Пытливо погружал свой дух,
И изнуренный, исхудалый,
Как тень в пустыне он бродил,
И ероглифами браздил
Людьми нетронутые скалы.
Раз у ручья он между скал
В весенний вечер восседал.
Пустыня в сумраке синела;
Верхушка пальмы лишь алела
Над головой его, одна
Закатом дня озарена...
И без конца и без начала
Как будто музыка звучала,
Несясь неведомо куда
В степи, без цели, без следа...
Что приносили эти звуки?
Пустыни ль жалобные муки?
Иль гул от дальних городов,
Где при огнях, среди пиров,
В садах, во храмах раздаются
Кипящей жизни голоса
И от земли на небеса
Могучим откликом несутся?..
И вспомнил жрец, как бы сквозь сон,
Как был к сатрапу приведен
Обманом он на искус страшный:
Чертог в цветах благоухал,
Лилось вино, дымились брашны,
Сатрап в подушках возлежал;
Пред ним лесбиянка плясала,
Кидая в воздух покрывало;
К сатрапу бросилась потом
И кубок подала с вином;
Ее обняв, отпив из кубка,
Поил он деву, и в уста
Ее лобзал, и, как голубка,
К нему ласкалась красота;
Вдруг он жрецу сказал, вставая:
«Она твоя! садись и пей!»
И их оставил... И, как змей,
К своей добыче подползая,
Чарует взглядом и мертвит,
Она впилась в него очами,
Идет к нему, — и вдруг руками
Он белоснежными обвит!
Уста с пылающим дыханьем
К нему протянуты с лобзаньем,
И жизнью, трепетом, теплом
Охвачен он... «Уйдем, уйдем! —
Она твердит. — Беги со мною!
Вон белый Нил! уйдем скорей,
Возьмем корабль! летим стрелою
К Афинам, в мраморный Пирей!
Там всё иное — люди, нравы!
Там покрывал на женах нет!
Мужам поют там гимны славы,
Там воля, игры, жизнь и свет!..»
О, злые чары женской речи!..
Благоухающие плечи
Пред ним открыты... ряд зубов
Белел, как нитка жемчугов...
Густые косы рассыпались
Из-под повязки — и, блестя,
Сережки длинные качались,
По ожерелью шелестя...
И этот блеск, и этот лепет,
И страстный пыл, и сладкий трепет
В жреце всю душу взволновал:
Окаменел он в изумленье —
Но вдруг очнулся от забвенья
И с диким криком убежал!
К чему ж опять она мелькнула,
Как по пустыне мотылек?
И обернулась, и вздохнула,
Пролепетав: «А ты бы мог...»
Смутился жрец, удвоил бденье,
Но дева всё стоит пред ним!
Уж, в неотступное виденье
Вперивши взор, он, недвижим,
Ей нежно шепчет, как подруге,
То страстно молит, то корит,
То, вдруг очнувшися, в испуге,
Как от врага в степи бежит...
Но нет забвенья! нет спасенья!
В его больном воображенье
Как будто выжжен ясный лик —
Везде лесбиянка младая!..
И кость в нем сохнет, изнывая,
Глаза в крови, горит язык;
Косматый рыщет он в пустыне,
Как зверь израненный ревет,
В песке катаясь, мир клянет,
И в ярости грозит богине...
А вкруг — без цели, без следа,
Несясь неведомо куда,
И без конца и без начала,
Как будто музыка звучала,
И, сыпля звезды без числа,
По небу тихо ночь плыла.
1848, 1858
ПОСЛЕДНИЕ ЯЗЫЧНИКИ
Когда в челе своих дружин
Увидел крест животворящий
Из царской ставки Константин
И пал пред господом, молящий, —
Смутились старые вожди,
Столпы языческого мира...
Они, с отчаяньем в груди,
Встают с одра, встают от пира,
Бегут к царю, вопят: «О царь!
Ты губишь всё — свою державу,
И государство, и алтарь,
И вечный Рим, и предков славу!
Пред кем ты пал? Ведь то рабы!
И их ты слушаешь, владыко!
И утверждаешь царств судьбы
На их ты проповеди дикой!
Верь прозорливости отцов!
Их распинать и жечь их надо!
Не медли, царь, скорей оков!
Безумна милость и пощада!»
Но не внимал им Константин,
Виденьем свыше озаренный,
И поднял стяг своих дружин,
Крестом господним осененный.
В негодованьи цепь с орлом
Трибуны с плеч своих сорвали,
И шумно в груды пред царем
Свое оружье побросали —
И разошлися...
Победил
К Христу прибегший император!
И пред распятым преклонил
Свои колена триумфатор.
И повелел по городам
С сынов Христа снимать оковы,
И строить стал за храмом храм,
И словеса читать Христовы.
Трибуны старые в домах
Сидели, злобно ожидая,
Как, потрясенная, во прах
Падет империя родная.
Они сбирались в древний храм
Со всех концов на годовщину
Молиться дедовским богам,
Пророча гибель Константину.
Но время шло. Их круг редел,
И гасли старцы друг за другом...
А над вселенной крест горел,
Как солнца луч над вешним лугом.
Осталось двое только их.
Храня обет, друг другу данный,
Они во храм богов своих
Сошлися, розами венчанны.
Зарос и треснул старый храм;
Кумир поверженный валялся;
Из окон храма их очам
Константинополь открывался:
Синел Эвксин, блестел Босфор;
Вздымались куполы цветные;
Там — на вселенский шли собор
Ерархи, иноки святые;
Там — колесницы, корабли...
Под твердью неба голубою
Сливался благовест вдали
С победной воинской трубою...
Смотрели молча старики
На эту роскошь новой славы,
Полны завистливой тоски,
Стыдясь промолвить: «Мы не правы».
Давно уж в мире без утех
Свой век они влачили оба;
Давно смешна была для всех
Тупая, старческая злоба...
Они глядят — и ждет их взор:
Эвксин на город не прорвется ль?
Из-за морей нейдет ли мор?
Кругом земля не пошатнется ль?
Глядят, не встанет ли кумир...
Но олимпиец, грудью в прахе,
Лежит недвижим, нем и сир,
Как труп пред палачом на плахе.
Проклятья самые мертвы
У них в устах... лишь льются слезы,
И старцы с дряхлой головы
Снимают молча плющ и розы...
Ушли... Распятие в пути
На перекрестке их встречает...
Но нет! не поняли они,
Что божий сын и их прощает.
1857
ПРИГОВОР
На соборе на Констанцском
Богословы заседали:
Осудив Иоганна Гуса,
Казнь ему изобретали.
В длинной речи доктор черный,
Перебрав все истязанья,
Предлагал ему соборно
Присудить колесованье;
Сердце, зла источник, кинуть
На съеденье псам поганым,
А язык, как зла орудье,
Дать склевать нечистым вранам;
Самый труп предать сожженью,
Наперед прокляв трикраты,
И на все четыре ветра
Бросить прах его проклятый...
Так, по пунктам, на цитатах,
На соборных уложеньях,
Приговор свой доктор черный
Строил в твердых заключеньях;
И, дивясь, как всё он взвесил
В беспристрастном приговоре,
Восклицали: «Bene, bene!»[50] —
Люди, опытные в споре,
Каждый чувствовал, что смута
Многих лет к концу приходит
И что доктор из сомнений
Их, как из лесу, выводит...
И не чаяли, что тут же
Ждет еще их испытанье...
И соблазн великий вышел!
Так гласит повествованье:
Был при кесаре в тот вечер
Пажик розовый, кудрявый;
В речи доктора не много
Он нашел себе забавы;
Он глядел, как мрак густеет
По готическим карнизам,
Как скользят лучи заката
Вкруг по мантиям и ризам,
Как рисуются на мраке,
Красным светом облитые,
Ус задорный, череп голый,
Лица добрые и злые...
Вдруг в открытое окошко
Он взглянул и — оживился;
За пажом невольно кесарь
Поглядел — развеселился,
За владыкой — ряд за рядом,
Словно нива от дыханья
Ветерка, оборотилось
Тихо к саду всё собранье:
Грозный сонм князей имперских,
Из Сорбонны депутаты,
Трирский, Люттихский епископ,
Кардиналы и прелаты,
Оглянулся даже папа!
И суровый лик дотоле
Мягкой, старческой улыбкой
Озарился поневоле;
Сам оратор, доктор черный,
Начал путаться, сбиваться,
Вдруг умолкнул и в окошко
Стал глядеть и — улыбаться!
И чего ж они так смотрят?
Что могло привлечь их взоры?
Разве небо голубое?
Или розовые горы?
Но — они таят дыханье
И, отдавшись сладким грезам,
Точно следуют душою
За искусным виртуозом...
Дело в том, что в это время
Вдруг запел в кусту сирени
Соловей пред темным замком,
Вечер празднуя весенний;
Он запел — и каждый вспомнил
Соловья такого ж точно,
Кто в Неаполе, кто в Праге,
Кто над Рейном, в час урочный,
Кто — таинственную маску,
Блеск луны и блеск залива,
Кто — трактиров швабских Гебу,
Разливательницу пива...
Словом — всем пришли на память
Золотые сердца годы,
Золотые грезы счастья,
Золотые дни свободы...
И — история не знает,
Сколько длилося молчанье
И в каких странах витали
Души черного собранья...
Был в собраньи этом старец,
Из пустыни вызван папой
И почтен за строгость жизни
Кардинальской красной шляпой, —
Вспомнил он, как там, в пустыне,
Мир природы, птичек пенье
Укрепляли в сердце силу
Примиренья и прощенья, —
И, как шепот раздается
По пустой, огромной зале,
Так в душе его два слова:
«Жалко Гуса», — прозвучали;
Машинально, безотчетно
Поднялся он и, объятья
Всем присущим открывая,
Со слезами молвил: «Братья!»
Но, как будто перепуган
Звуком собственного слова,
Костылем ударил об пол
И упал на место снова.
«Пробудитесь, — возопил он,
Бледный, ужасом объятый, —
Дьявол, дьявол обошел нас!
Это глас его, проклятый!..
Каюсь вам, отцы святые!
Льстивой песнью обаянный,
Позабыл я пребыванье
На молитве неустанной —
И вошел в меня нечистый! —
К вам простер мои объятья,
Из меня хотел воскликнуть:
«Гус невинен». Горе, братья!..»
Ужаснулося собранье,
Встало с мест своих, и хором
«Да воскреснет бог» запело
Духовенство всем собором, —
И, очистив дух от беса
Покаяньем и проклятьем,
Все упали на колени
Пред серебряным распятьем, —
И, восстав, Иоганна Гуса,
Церкви божьей во спасенье,
В назиданье христианам,
Осудили — на сожженье...
Так святая ревность к вере
Победила ковы ада!
От соборного проклятья
Дьявол вылетел из сада,
И над озером Констанцским,
В виде огненного змея,
Пролетел он над землею,
В лютой злобе искры сея.
Это видели: три стража,
Две монахини-старушки
И один констанцский ратман,
Возвращавшийся с пирушки.
1859
ПОЭТ И ЦВЕТОЧНИЦА
Высыпь цветы из корзины у ног моих, милый.
Сядь и уж мне не мешай!.. Скоро смеркаться начнет.
Что за хаос вкруг тебя! И над ним, как Любовь,
ты склонилась
Мыслью готова в него жизнь и гармонию влить!
Розы не трогай: чудесные розы! Из них загляденье
Выйдет венок — и тебе этот венок я подам!
Как мне забавно всегда! На пиру ты венок мне подносишь!
Я равнодушным кажусь — сам же весь занят тобой!
Ты не глядишь на меня, но я чувствую взгляд твой горячий...
Точно сребристую сеть я за собой волочу!
Это влечет тебя сердце мое в уголок наш укромный,
Где ты — как Флора в цветах, и у колен твоих я.
Да, а сойдемся мы здесь — от меня ты уж мыслью далеко!
Вот и теперь не глядишь... Что же ты вдруг замолчал?
Вот что я вспомнил: был Павзий, художник; любил он Гликеру;
Плесть мастерица была эта Гликера венки.
Это — как будто бы мы! Только ты не художник, а лучше —
Фебом любимый поэт! гордость и слава Афин!
Эту Гликеру прелестнейшей девушкой, милым ребенком
Он всю в цветах написал — и обессмертил себя!
Что же? и ты обессмерть себя славной поэмой!.. Я часто
Думаю: что бы тебе нашу любовь описать?.
Павзий — счастливей! черты своей милой Гликеры он кистью
Мог передать, а в стихах — как опишу я тебя?
Вот ты как сделай: пусть в Индии будет, где звери и птицы
Дружно с людьми говорят, много где всяких чудес!..
Странно! с любовью в разлад вдохновенье идет у поэта:
Кажется — как я люблю!.. и — хоть бы песнь! хоть бы стих!
Жил там волшебник; малюткой царевну похитил... Малютка
Стала цветы продавать; только однажды был пир...
Царский был сын на пиру; он влюбился, и кончилось свадьбой!
В сказках всегда это так... только немного старо...
Нет, не старо! Можно выдумать ряд приключений чудесных...
Как он умом и мечом чары умел победить...
Бился с гигантами! Конное, пешее войско с слонами,
Тьмы колесниц золотых в бегство один обратил!
Ты только шутишь со мной!.. А молчанье твое мне ужасно!..
Помнишь ли ты на пиру первый венок мой тебе?
Этот венок и теперь у меня над кроватью хранится...
Первый, который ты мне, пир обходя, подала?
Помнишь, венчая твой кубок, я почку в вино уронила;
Выпив вино, ты сказал: «Дева! цветы — это яд!»
Как же!.. И с маленьким женским лукавством, и детски краснея,
«Пчелки, — сказала ты, — в них мед достают, а не яд!»
Если с тех пор твоя муза молчит, ты угрюм и несчастлив,
Значит, то правда, что жизнь я отравила тебе?
Полно, мой друг, я молчу лишь от счастья!.. Как музыка, нежный
Голос твой мне прозвучал — там, средь мужских голосов!
Лучше б молчать мне и пчелок не трогать! ведь к этому слову
Рыжий придрался Тимант, крикнул: «И шмель не дурак!»
Гнусный Силен!.. и облапил тебя, как медведь! Покатилась
В угол корзина твоя... все разлетелись цветы!..
Как он меня напугал!.. Только слышу: «Оставь ее, циник!»
Вижу — ты с места вскочил, светел, как сам Аполлон!
Он не сробел, а держал тебя, белые зубы оскалив,
Легкое платье твое по пояс с плеч разорвал...
Ужас! как бросишь в него ты серебряным кубком!.. Я помню,
Как он о череп его звякнул и прыгать пошел!..
Гнев и вино ослепляли меня!.. Но успел разглядеть я,
Как ни старалась ты скрыть, круглое... это плечо...
Ах, что за шум поднялся! весь облитый вином, он затрясся,
С мокрых волос по лицу кровь заструилась ручьем...
Только тебя я и видел!.. в слезах, на полу, на коленях,
Платье одною рукой ты собирала на грудь...
Блюдо, тарелки в тебя полетели, звеня и блистая!
Точно взбешенный Аякс, всё он ломал вкруг себя!
Только тебя я и видел!.. как быстро другою рукою
Ты подбирала венки, взором за нами следя...
Доброе сердце! ты думал, меня ушибут... а хозяин
Ярость обрушит на мне, — встал и меня заслонил!
Пестрый ковер перекинул я на руку, точно готовясь
В битве с свирепым быком бросить ему на глаза!
Я ускользнула, увидя, что гости вступились, стараясь
За руки вас удержать, вместе стыдя и моля.
К счастью, всё кончилось смехом — вскочил и трагическим тоном:
«Что вы, ахейцы!» — нам речь стал говорить Диоген.
Этот седой Диоген притворяется только сердитым;
Право, душа у него, кажется, вовсе не зла!..
Он успокоил всё шуткой... Но тщетно тебя я хватился!
Три дня тебя я искал! три дня на рынке бродил!
Я со стыда не могла показаться... Ведь все меня знают,
Любят — и вдруг обо мне в городе говор пошел.
Много я видел венков, много видел цветов и цветочниц,
Не было только одной — маленькой Лиды моей!
Дома венки я сплетала... рядком их, бывало, развешу...
Вот и теперь они тут... все уж засохли давно!
Где ты живешь, переспрашивал женщин, старух я на рынке,
Даже гуляк и повес — все становились в тупик!
Вечер, бывало, сижу я, гляжу на веночки и плачу...
Ночь подвигалась... цвета гасли один за другим...
В горе, усталый, к богам я взывал, к Аполлону взывал я:
«О сребролукий! да где ж? где же укрылась она?»
Всё мне казалось, что вот ты войдешь... и что буду я делать?
С тайной надеждой пошла на площадь я наконец...
Я уж давно там бродил... насмотрелся, наслушался вдоволь!
Рыба, плоды, петухи! крики ослов и старух!..
Что там за шум был, когда я тебя наконец увидала?
Право, не знаю... Но вдруг ты мне мелькнула в толпе...
Точно в челне сквозь высокий тростник, в тесноте ты пробился...
И очутилися вдруг в шумной толпе мы одни!
Помню, я слышала только, как сердце в груди моей билось...
Рядом пошли мы с тобой... в очи друг другу глядя...
Так, как теперь ты глядишь, и с такою же тихой улыбкой...
Как ты прекрасна была, солнцем облита живым!
Вышли мы за город...
Море блистало в дали серебристой...
Всё это, милый, теперь кажется сказкою мне!
И без волшебника сказка! без царского сына, царевны!
Это — поэма, мой друг!
Милая Муза моя!
Тише! венки изомнешь... О, как скоро стемнело сегодня!..
Как же хорош и как смел на этом пире ты был!
<1861>
АЛЕКСИС И ДОРА
Ах, неудержно вперед, неудержно всё дале и дале
Мчится на всех парусах в синее море корабль!..
След его длинной темнеет струей, и, сверкая, дельфины
Весело прыгают в ней, словно добычу ловя.
Кормчий на снасти глядит — точно музыку слушает: лихо,
В добрую пору пошли! Ветер попутный как раз!
Очи пловцов и мечты их, как флаги и вымпел летучий,
Весело смотрят вперед... Духом поник лишь один.
К борту склонясь корабля, он всё смотрит, как горы бледнеют,
Берег уходит из глаз... вот уж из виду пропал...
«И у тебя, моя Дора, — он шепчет, — уж скрылся из виду
В море корабль мой и я, милый твой, друг твой, жених!
Тщетно и ты меня ищешь, с высокого берега смотришь,
Вкруг безответна на всё, думой в себя погрузясь!..
Сердце, прижавшися раз к моему, всё не может утихнуть!
Мысль твоя новую жизнь тщетно стремится обнять!
Миг это был, только миг, но он вдруг перевесил все годы,
Мной прожитые во тьме, в сонном, тупом забытьи.
Словно удар громовой, словно молния в сердце упала,
Спавшие силы в груди радостно вдруг пробудив.
Словно совсем я другой, и смотрю на себя с любопытством.
Прежняя жизнь моя вдруг смысл получила в глазах...
Так стихотворец в стихах на пиру предлагает загадку,
Скрывши значенье ее в образах, звуках, цветах;
Каждым любуешься порознь, но вместе всё дико и странно;
Если ж разгадку нашел, вдруг получает всё смысл.
Вот и разгадка моя! Всё, что в жизни за счастье считал я,
Словно уходит во мрак. Всё заслоняя собой,
Образ ее, незаметный доселе, один выступает...
Девочкой вижу ее: черные кудри как смоль,
Бледная смуглость лица, только длинные те же ресницы,
Черные те же глаза, тот же задумчивый взгляд...
Вот вырастает: с плодами на рынок приходит поутру,
Вот от фонтана идет с полным кувшином воды!..
Часто я думал: «А вот с головы ты кувшин свой уронишь!»
Только, как лебедь, она словно не шла, а плыла...
К морю, бывало, мы, юноши, выйдем в вечернюю пору;
Девушки тут же сидят, в тесный сомкнувшись кружок,
Смотрят, как плоские камни плашмя по воде мы кидаем;
Чей сделал больше прыжков, славу тому прокричат...
Крикнут и мне, — я ж и знать не хотел, есть ли Дора меж ними!
Все пропадают теперь, вижу одну лишь ее.
Вижу задумчивый взгляд, из толпы на меня устремленный.
Так и следит он за мной, всюду он ищет меня...
Видел ее я, как месяц и звезды видаем мы ночью, —
Разве приходит на мысль ими когда обладать?
Сад — стена об стену с нашим; бывало, калитка открыта,
Но заглянуть хоть бы раз — в мысль не пришло никогда...
Подле! так близко! Теперь же меж нами широкое море!
Ветру с неделю я жду. В скуке брожу как шальной.
Вдруг прибегает матрос, кличет: «Ветер попутный! скорее!
Тотчас канат отдаем. Вздернем как раз паруса!»
Я собираюсь, бегу. Кое-как с стариками простился...
Даже всплакнуть-то хоть раз — знали, что некогда им!
В руки мне суют припасы. Я на руку плащ, выбегаю;
Дора в калитке стоит, что-то мне хочет сказать.
«Дора, прощай!» — говорю и бегу, чуть кивнул головою.
«Можно тебя попросить, — так ведь сказала она, —
Ты за товарами едешь... цепочку давно мне хотелось...
Будь же так добр, привези, я заплачу по цене».
Спрашивать (нехотя даже!) я начал: какую, что весу?
Самую малую мне цену сказала она...
Я поглядел на нее... Да ужель это Дора?.. та Дора —
Та, что я видел вчера?.. Слеп ли я был до сих пор?
Иль изменилась она?.. То подымет стремительно очи,
То их опустит на грудь... щеки румянцем горят...
Вкруг нее, словно вкруг девственной дщери Олимпа, — сиянье!
Боги!.. А с пристани там громче и громче кричат...
«Вот захвати ты с собой, — встрепенулась она, — апельсинов,
На море негде достать, и не во всякой земле...»
Скрылась в калитку; и я вслед за ней; апельсины срывает:
Пальцы на солнце сквозят... Тени скользят по лицу...
Падает плод за плодом... Я за нею едва поспеваю...
«Будет!» — твержу, но она ищет всё лучших вверху...
«Тотчас уложим в корзину», — корзина в беседке стояла, —
Свод виноградных листов принял под тень свою нас...
Стала плоды она молча в корзину укладывать, в листья...
Ах, я боялся дышать! Сердце ж стучало в груди!
Вот и корзина готова, а я — всё стою неподвижно...
Дора! тут очи и ты вдруг подняла на меня...
Как же тут было? и что мы сказали, что вдруг очутилась
Грудь твоя подле моей?.. Вижу, твоя голова
Тут у меня на плече... по щеке пробирается слезка...
«Дора! ты вечно моя?» — вырвалось вдруг у меня...
«Вечно!» — промолвила ты, и уста наши встретились сами!..
С берега громче кричат. Вижу — в калитку матрос
Кличет и выставил, словно сердитый Тритон, свою рожу...
Боги! вдруг счастье обнять — и потерять в тот же миг!..
Друг против друга стоим мы, и слезы текут у обоих...
Как подбежал тут матрос, побрал пожитки мои,
В зубы корзину с плодами схватил, и меня за одежду,
С бранью, толкая, увел... Как я взошел на корабль...
Всё это точно как сон!.. Помню — берег в глазах вдруг поехал:
Домы, деревья, гора... Тут лишь опомнился я...
К борту припал: разбиваяся, с пеною волны мелькают,
Крепкие снасти скрипят... Я чуть стою на ногах...
В сердце лишь «вечно твоя» и звучит... Весь дрожу я, как лира.
Долго хранящая гул трудно стихающих струн...
«Да, ты взошло, мое солнце! Завеса с грядущего спала,
Дора! отныне тебе — жизнь моя, слава, труды!..
Вей же, попутный Эол!.. Подтяните-ка парус потуже!
Вправо возьмите руля!.. Ух, словно птица летим!..»
1863
КОНЬ
Светлолица, черноброва,
Веселее бела дня,
Водит девица лихова
Опененного коня,
Гладит гриву воронова
И в глаза ему глядит:
«Я коня еще такова
Не видала! — говорит. —
Чай, коня и всадник стоит...
Только он тебя навряд
Вдоволь холит и покоит...
Что он — холост аль женат?»
Конь мотает головою,
Бьет ногою, говорит:
«Холост — только за душою
Думу крепкую таит.
Он со мною, стороною,
Заговаривал не раз —
Не послать ли за тобою
Добрых сватов в добрый час»
А она в ответ, краснея:
«Я для доброго коня
Стала б сыпать, не жалея,
Полны ясли ячменя;
Стала б розовые ленты
В гриву черную вплетать,
На попоны позументы
С бахромою нашивать;
В вечной холе, без печали
Мы бы зажили с тобой...
Только б сватов высылали
Поскорее вы за мной».
1860
ПАСТУХ
Был суров король дон Педро;
Трепетал его народ,
А придворные дрожали,
Только усом поведет.
«Я люблю, — твердил он, — правду,
Вид открытый, смелый взор».
Только правды (вот ведь странность!)
Пуще лжи боялся двор.
Раз охотился дон Педро;
Утомясь, он дал сигнал,
Чтоб для завтрака у речки
Сделать маленький привал.
Тра-та-та — звучит в долине,
Меж покрытых лесом гор;
На призыв отвсюду скачут
Гранды, рыцари и двор.
Собрались. Дон Педро весел:
Сам двух вепрей застрелил
И своим весельем лица
Всех, как солнцем, озарил!
Он смеется — все хохочут...
Разговор пошел и смех...
Но о чем же смех и говор?
Речь о чем?.. Одна у всех:
Говорят, что чудо-мальчик
Тут же коз пасет в горах —
Купидон в широкой шляпе,
С козьим мехом на плечах!
Длиннокудрый! Черноглазый!
Но, хотя угрюм и дик,
А бедовый! Нет вопроса,
Перед чем бы стал в тупик.
Пожелал король увидеть
Пастуха — и вот бегут,
Понеслись пажи, что стрелы,
И чрез миг его ведут.
Посмотрел король. С минуту
Призадумался... Кругом
Словно туча набежала,
Словно ждут, что грянет гром.
«Вот, — сказал он, — три вопроса:
Разрешишь — возьму в пажи!
Много ль капель в синем море?
Посчитай-ка да скажи!»
«Я сочту, — ответил мальчик, —
Счет не долог, не тяжел,
Но, пока считать я буду,
Повели, чтоб дождь не шел».
«Ну а много ль звезд на небе?»
И философ, не смутясь:
«Повели сойти им с неба,
Я тогда сочту как раз».
Понахмурился дон Педро,
Двор дыханье затаил.
«Ну а много ль дней у бога?» —
Помолчав, король спросил.
«Дни у бога крадет время.
Повели, чтобы оно
Хоть на миг остановилось, —
И уж счесть не мудрено».
«Молодец! — вскричал дон Педро,
Хохоча. — Да этот клоп
Всех вельмож моих умнее!..»
Те смеялись, морща лоб.
«Я возьму тебя. Ты будешь
Спать при мне, и есть, и пить, —
И один, надеюсь, станешь
Смело правду говорить».
Гранды вовсе растерялись.
«Что он — плут или мудрец?
Грубиян!» — единодушно
Порешили наконец.
Но старались грубияну
Угодить хоть чем-нибудь...
Он же робко озирался,
Как бы в горы улизнуть.
Только дамы бескорыстно
Целовали мудреца,
В нем хваля глаза и розы
Загорелого лица.
1866
МЕНЕСТРЕЛЬ
Жил-был менестрель в Провансальской земле,
В почете он жил при самом короле...
«Молчите, проклятые струны!»
Король был не ровня другим королям,
Свой род возводил он к бессмертным богам...
«Молчите, проклятые струны!»
И дочь он, красавицу Берту, имел...
Смотрел лишь на Берту певец, когда пел...
«Молчите, проклятые струны!»
Когда же он пел, то дрожала она —
То вспыхнет огнем, то как мрамор бледна...
«Молчите, проклятые струны!»
И сам император посватался к ней...
Глядит менестрель всё угрюмей и злей...
«Молчите, проклятые струны!»
Дан знак менестрелю: когда будет бал,
Чтоб в темной аллее у грота он ждал...
«Молчите, проклятые струны!»
Что было, чью руку лобзал он в слезах
И чей поцелуй у него на устах —
«Молчите, проклятые струны!»
Что кесаря значит внезапный отъезд,
Чей в склепе фамильном стоит новый крест —
«Молчите, проклятые струны!»
Из казней какую король изобрел,
О чем с палачом долго речи он вел —
«Молчите, проклятые струны!»
Погиб менестрель, бедный вешний цветок!
Король даже лютню разбил сам и сжег...
«Молчите, проклятые струны!»
И лютню он сжег, но не греза, не сон —
Везде его лютни преследует звон...
«Молчите, проклятые струны!»
Он слышит: незримые струны звучат
И страшные ясно слова говорят...
«Молчите, проклятые струны!»
Не ест он, не пьет он и ночи не спит,
Молчит, — лишь порой, как безумный, кричит:
«Молчите, проклятые струны!»
1869
МАРИЭТТА
Я. П. Полонскому
Критик твой достопочтенный
Мне напомнил эпизод
В жизни Гёте: современный.
Право, скажешь, анекдот!
Видишь, в Риме, в дни былые,
На закате тех времен,
Где Рафаэль во святые
Был едва не возведен, —
В Риме Гёте, Винкельмана
Появилась в мастерских
Мариэтта из Альбано,
Как модель... да из каких!
Имя этой Мариэтты
Огласилось при дворах;
За мадонн ее портреты
Почиталися в церквах;
А в стихах ее равняли
И к богиням, и к святым,
Даже папе представляли...
Вдруг граф N приехал в Рим.
«Покажите Мариэтту!» —
Первым делом. Граф — знаток,
Автор сам, известный свету
Меценат, археолог...
Он на Гёте попадает...
И что дальше было там,
Пусть уж Гёте продолжает
И досказывает сам:
«Подмигнул я ветурину,
И помчались, граф и я
(То есть Гёте), к Авентину.
Это пассия моя —
Авентин!.. Когда печален
Иль рассержен чем — туда!
Почерпнуть в тиши развалин
Сил для мысли и труда...
А уж виды — вековечный
Чуть сквозит в тумане Рим
Панорамой бесконечной
К Апеннинам голубым!..
«Стой!.. ворота!..» Муж встречает:
«Здесь, signori,[51] здесь!..» Добряк!
Ласков ты — душа в нем тает,
Но — за нож, коль что не так!
Дом — в руине как-то слажен
Из заделанных аркад.
По стенам висит из скважин
Плющ; у входа — виноград.
Под навесом (день был жаркой) —
Вол у яслей и осел.
Входим в дверь: под смелой аркой,
Вполовину вросшей в пол,
И сама... Дитя качает...
Полусумрак... Тишина...
Всё заботы след являет...
Увидала нас она
И, привстав над колыбелью,
Пальчик к губкам — «не будить!» —
Знак нам делает... Моделью
Для Рафаэля б ей быть!..
Этот на пол луч упавший
Чрез открытое крыльцо,
Отраженьем осиявший
Оживленное лицо...
Переход от беспокойства
В ней к уверенности в нас —
Лиц уже такого свойства,
Что далеки от проказ...
Я — чуть слышно: «Quel' signore[52] —
Только в Рим — и уж сюда!..»
Улыбнулась: «E pittore?[53]
И мадонну пишет?.. да?»
Боже мой! как просто! мило!
Красота... Да суть не в том!
Вифлеемское тут было.
Что-то райское кругом!
Может быть, недоставало
Только ангелов одних...
А, быть может, вкруг стояло,
Нам незримых, много их!..
Человек двора и света,
Граф приветлив очень был,
Но серьезен, и лорнета
От нее не отводил...
Распростились. С нетерпеньем
Жду — что он? — почти в тоске...
Он же вдруг — да с озлобленьем:
«Три веснушки на виске!»
Я — ну просто как в тумане
Очутился, оскорблен,
Павши духом...
В Ватикане
После, вижу, ходит он.
Поглядит — и в каталоге
Отвечает, мысля вслух:
«Торс короток! — Жидки ноги!»
(Аполлон-то!..) — «Профиль сух!..»
И, дивясь его сужденьям,
Почитателей кружок
Повторяет с умиленьем:
«Вот так критик! Вот знаток!»
«Мариэтта, спи спокойно! —
Я подумал про себя. —
Боги Греции достойно
Отомстят уж за тебя!
Иногда ведь шутку злую
Аполлон сшутить любил:
Он Мидасу-то какую
Неприятность учинил!»»
1886
СТАРЫЙ ДОЖ
«Ночь светла; в небесном поле
Ходит Веспер золотой;
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой...»[54]
Занимает догарессу
Умной речью дож седой...
Слово каждое по весу —
Что червонец дорогой...
Тешит он ее картиной,
Как Венеция, тишком,
Весь, как тонкой паутиной,
Мир опутала кругом:
«Кто сказал бы в дни Аттилы,
Чтоб из хижин рыбарей
Всплыл на отмели унылой
Этот чудный перл морей!
Чтоб, укрывшийся в лагуне,
Лев святого Марка стал
Выше всех владык — и втуне
Рев его не пропадал!
Чтоб его тяжелой лапы
Мощь почувствовать могли
Императоры, и папы,
И султан, и короли!
Подал знак — гремят перуны,
Всюду смута настает,
А к нему — в его лагуны —
Только золото плывет!..»
Кончил он, полусмеяся,
Ждет улыбки — но, глядит,
На плечо его склоняся,
Догаресса — мирно спит!..
«Всё дитя еще!» — с укором,
Полным ласки, молвил он,
Только слышит — вскинул взором —
Чье-то пенье... цитры звон...
И всё ближе это пенье
К ним несется над водой,
Рассыпаясь в отдаленье
В голубой простор морской...
Дожу вспомнилось былое...
Море зыбилось едва...
Тот же Веспер... «Что такое?
Что за глупые слова!» —
Вздрогнул он, как от укола
Прямо в сердце... Глядь, плывет,
Обгоняя их, гондола,
Кто-то в маске там поет:
«С старым дожем плыть в гондоле...
Быть его — и не любить...
И к другому, в злой неволе,
Тайный помысел стремить...
Тот «другой» — о догаресса! —
Самый ад не сладит с ним!
Он безумец, он повеса,
Но он — любит и любим!..»
Дож рванул усы седые...
Мысль за мыслью, целый ад,
Словно молний стрелы злые,
Душу мрачную браздят...
А она — так ровно дышит,
На плече его лежит...
«Что же?.. Слышит иль не слышит?
Спит она или не спит?!.»
1887, 1888