НИКОГДА!ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА СЛАВЯН С РИМЛЯНАМИ
Гонит волны быстр Дунай,
Разлился широко;
Над Дунаем светлый град
На горе высокой.
Становился римский царь
Станом перед градом;
Забелелися шатры,
Ряд стоит за рядом.
На престоле царь сидит
Под златой порфирой;
Вкруг престола, словно лес,
Копья и секиры.
И с престола римский царь
Говорит с послами,
Незнакомый люд стоит
Пред его очами.
Молодец все к молодцу:
Кудри золотые
Густо вьются по плечам,
Очи — голубые;
Словно все в одно лицо,
Та ж краса и сила,
Словно всех-то их одна
Матерь породила.
Породила ж их одна
Мать — земля родная,
Что от Татры подошла
Вплоть до волн Дуная,
И за Татрою идет
На другое море,
На полночь и на восток,
Где в святом просторе
Уготовала поля,
Долы и дубравы
Как святую колыбель
Для великой славы!
Их послал славянский род,
Положив советом
Встретить римского царя
Дружбой и приветом.
Не лежат они челом
Перед ним во прахе,
Не целуют ног его
В раболепном страхе,
Но подносят божий дар —
Хлеб и соль родную
И к великому царю
Держат речь такую:
«Весь народ наш, старшины
И князья послали
Нас, чтоб мы тебе, о царь,
Добрый день сказали.
Ты наш гость, лишь доступил
Нашего порога;
Мы — славяне; край сей дан
Нам в удел от бога.
Щедро им он наделен
Благодатью с неба:
Не поленишься, так всем
Свой кусок есть хлеба.
Много ль, мало ль — с нас того
Будет, что имеем:
Благо сеем на своем,
Жнем, что сами сеем.
И придет ли странник к нам,
Кто, зачем, не спросим —
С богом, дверь отворена!
Милости к нам просим!
Будь он свой или чужой,
Человек прохожий,
Про него всегда у нас
На столе дар божий.
Вольно всем здесь жить! Зарок
Богом дан славянам:
Грех великий — быть рабом,
Вящий грех — быть паном!
И грехов тех нет у нас,
Нет во всем народе!
Всем у нас открытый путь
К славе и свободе!
Правда, как весной снега
С гор крушатся на дол,
Лютый враг на край наш вдруг,
Словно с неба, падал;
Здесь засев, уж думал век
Нас держать в неволе,
Нами сеять и пахать
И на нашем поле
Кобылиц своих пасти, —
Только блажь пустая!
Поднималась вся земля
С края и до края!
И спроси ты: где же те,
Что нам цепь ковали?
Где, спроси их? Мы стоим,
А они — пропали!
Положен уж так зарок,
Веки неизменный:
Кто, откуда б ни пришел,
Враг иноплеменный,
Завладей хоть миром, здесь
Бег свой остановишь,
Здесь, в земле славянской, гроб
Сам себе сготовишь!
Ты теперь, о царь, стоишь
Здесь у нашей грани.
Что ж несешь с собою к нам:
Меч иль мир во длани?
Если меч, то ведь мечи
И у нас есть тоже;
А востры ль они, узнать
И не дай ти боже!
Если ж к нам идешь как гость,
С миром, с доброй вестью,
Уж на славу угостим
И проводим с честью!
Вот тебе от нас хлеб-соль!
И принять их просим
Так же честно, как тебе,
Царь, мы их подносим».
Хлеба-соли не взял царь,
Ликом омрачился;
Ярый гнев в его очах
Гордо засветился;
И к послам славянским он
С трона золотого
Обратил, подняв главу,
Таковое слово:
«Солнце шествует в пути —
И к нему все очи;
От него — вся жизнь и свет,
Без него — мрак ночи;
С ним у твари спора нет,
Ни переговоров;
Для народов солнце — я,
И со мной нет споров!
Как судьба, для всех моя
Власть неотразима:
Повелитель мира — Рим,
Я ж — владыка Рима!
Меж народов хоть один
Есть ли во вселенной
Кто, противиться ему
Возмечтав, мгновенно
До последнего раба
Не исчез со света!
Все склоняются пред ним
И живут чрез это.
Преклонитесь же и вы!
Я ваш край устрою:
Поселю здесь римлян, вас
Выведу с собою,
В Рим — старшин, а молодежь —
Прямо в легионы;
Покоритесь — будет вам
Мир, почет, законы;
Нет — вас с семьями к себе
Погоню гуртами,
В плуги запрягу, пахать
Землю буду вами!
На цепи, как псов, сидеть
У ворот заставлю,
Буду тысячами вас
Львам кидать на травлю —
Горе будет, говорю,
Детям вашим, женам;
Бойтесь, если кликну я:
«Горе побежденным!»
Бойтесь! Этот римский клик
Пуще божья грома!..
Я сказал. Вот мой ответ
Передайте дома!»
Речь окончил римский царь,
Всё кругом молчало.
Как нежданный гром, она
На славян упала.
На царя стремят они
Взгляд оторопелый...
Вдруг как будто с их очей
Заблистали стрелы,
И по лицам словно вдруг
Молнии мелькнули,
Разом взвизгнувши, мечи
Из ножон сверкнули,
И у всех единый клик
Вырвался из груди:
«Никогда!»
Вокруг царя
Всполошились люди
И поднять щиты едва
Вкруг него успели...
Сам он мигом с трона прочь...
Трубы загремели,
Разом лагерь поднялся:
Скачут нумидийцы,
Взвод бессмертных, взвод парфян,
Галлы, иберийцы,
И, копье наперевес,
Римская пехота, —
Окружили молодцов,
И пошла работа!
Что медведь лесной в кругу
Псов остервенелых,
Бьется горсть богатырей
Против полчищ целых;
С шумом рушатся вкруг них
Всадники и кони,
Копья ломятся, звенят
Шишаки и брони...
Бьется горсть богатырей —
Но сама редеет...
Вот лишь трое их: кругом
Смерть над ними реет
В блеске копий и мечей...
Вот всего лишь двое —
Вот один... И этот пал...
И вкруг павших в бое
Победители стоят
В изумленьи сами;
В легионах недочет:
Целыми рядами
Мертвых, раненых кладут...
Сам, с разноплеменной
Свитой, кесарь подскакал,
Мрачный и смущенный;
Разглядеть желает он
Варваров, которым
Показалась речь его
Вдруг таким позором...
А той речи внемлет мир,
Все цари земные!
«Что ж за люди это там? —
Мыслит. — Кто ж такие?»
И задумчиво к горам
Обратил он взоры:
Грозно смотрят из-под туч
Сумрачные горы;
Стая темная орлов
Из-за них несется;
Словно гул какой оттоль
Смутно раздается...
Смотрит царь — и вдруг велит
Стан снимать свой ратный
И полки переправлять
За Дунай обратно.
<1870>
ЛЮБУША И ПРЕМЫСЛ
Лютый Хрудош и Стеглав, родные братья,
Завели жестокий спор из-за наследства;
Побежала их сестра к княжне Любуше
И молила рассудить их спор по правде.
И княжна послала повестить в народе,
Чтоб бояре собрались и старики на вече
И чтобы на суд явились оба брата.
И бояре собрались и старики на вече
В золотом кремле, во светлом Вышеграде.
На златой престол, в одеждах белоснежных,
Поднялась княжна и вече открывала.
У престола стали вещие две девы:
У одной в руках доска была с законом,
У другой был меч, каратель кривды;
Против них зажжен был огнь, светильник правды,
И поставлен был сосуд с водою очищенья.
И княжна сказала со злата престола:
«Верные бояре! мудрые вы старцы!
Разрешите спор двух братьев о наследстве:
По закону, как поставлено богами,
Должно им: или сообща владеть землею,
Иль обоим разделить по равной части».
Кланялись княжне и старцы, и бояре,
Стали тихо говорить между собою;
И когда поговорили уж довольно,
То княжна велела вещим девам
Голоса сбирать в златую урну.
И собрали голоса, и, сосчитав, сказали
Приговор такой народу: чтобы братьям
Сообща владеть отцовским достояньем.
Услыхав решенье, поднялся во гневе
Лютый Хрудош и затрясся весь от злости;
Вскинул он рукою и, что тур свирепый, рявкнул:
«Горе для птенцов, когда змея в гнездо вотрется!
Горе для мужей, когда жена владеет ими!
Подобает мужу володеть мужами!
Старший сын владеть добром отцовским должен,
Как у немцев заведен тому порядок!»
Ратибор, старик, уже согбенный и весь белый,
Поднялся и, головою покачав, промолвил:
«Непохвально в немцах нам искати правды!
Наша правда по закону святу,
Как ее с собою принесли и утвердили
Наши деды, через три реки прешедши, в эту землю».
«Непохвально в немцах нам искати правды!» —
Повторили старцы и бояре,
И во всем народе раздалося:
«Непохвально в немцах нам искати правды!»
«Так и быть суду, как положило вече!» —
Порешила мудрая княжна Любуша,
И потом еще сказала: «Старцы и бояре!
Слышали мое вы ныне поруганье!
Непристойно больше разбирать мне ваши споры.
Изберите сильного вы мужа —
Пусть он вами по-железному владеет:
Девичьей руке — уж не под силу!»
И, сказав, сошла с престола золотого.
И молить ее усердно стали старцы и бояре,
Чтоб она в зазор не принимала
Грубияном сказанное слово;
Но княжны уже не умолили.
«Так сама нам укажи, по крайней мере, —
Заключили старцы и бояре, —
Кто ж достоин будет нами править?»
И на то Любуша отвечала:
«Уж богами решено, кому быть вашим князем!
Вот мой конь: куда пойдет, за ним ступайте!
Перед кем он остановится, тот князь ваш!»
И с коня узду сняла сама Любуша,
И его пустила без узды на волю.
Едут с веча посланцы по князя,
Едут с ними вещие две девы;
Конь бежит где полем, где дорогой;
Добежал до речки, побежал вдоль быстрой,
Прибежал он к нови, к выжженному полю;
Подымал ее железным плугом
Человек в лаптях, большого роста,
Погонял волов жезлом остроконечным.
Конь пред ним как раз остановился.
Посланцы, взглянув на пахаря, на лапти,
Перед ним смутясь остановились,
Но, оправясь, поклонились низко:
«Здравствуй, добрый человек, — сказали, —
Облачайся княжеской одеждой,
Надевай венец: тебе княжна Любуша
И народ весь чешский повелели
Власть принять и княженье над нами!»
И на то ответствовал им пахарь:
«Вам добро пожаловать, драгие гости!
Прежде ж чем о деле заводить нам речи,
Угостить вас, чем могу, я должен,
Здесь есть хлеб и сыр со мною —
Отпущу волов, и кушайте во здравье!»
И, сказав, вонзил он острый жезл свой в землю,
И с волов ярмо сложил, и крикнул:
«Гой! идите, милые, до дому!»
Только вдруг волы — лишь крикнул он — исчезли,.
Словно их и не было тут вовсе,
А который жезл воткнул он в землю,
Из него, глядят, растут три ветви —
Выше всё и выше — выступают
Из ветвей еще сучки — и много;
На сучках выходят почки,
Почки — смотрят — развернулись в листья,
А меж листьев выступают гнездами орехи.
Посланцы и пахарь изумились.
Только девы вещие в единый голос
«Радуйтесь, — воскликнули, — се явно
Боги нам свою сказали волю:
Облачайся, пахарь, княжеской одеждой,
На коня садись Любушина и с миром
К нам въезжай во светлый Вышград — чешским князем!»
Облачился пахарь в княжии одежды,
На плеча накинул плащ Любушин,
Сапоги надел... однако лапти
Взял с собой на память — и хранятся
В Вышеграде эти лапти и доныне.
Так Премысл стал славным чешским князем,
А княжне Любуше — добрым мужем.
1871
САБЛЯ ЦАРЯ ВУКАШИНА
Рано утром, на заре румяной,
Полоскала девица-туркиня
На реке на Марице полотна,
Их вальком проворным колотила,
На траве зеленой расстилала.
И река пустынная шумела,
И до солнца воды были светлы;
Но, как стало солнце подыматься,
Светлы воды словно помутились:
Всё желтее проносилась пена,
Всё темнее глубина казалась;
А к полудню вся река уж явно
Алою окрасилася кровью.
И пошли мелькать то фес, то долман,
А потом помчало, друг за другом,
То коня с седлом, то человека;
И вертит на быстрине их трупы,
И что дальше, то плывет их больше,
И конца телам вверху не видно.
Опустив валек, стоит туркиня:
Страшно стало ей от тел плывущих;
Только слышит, кличут к ней оттуда...
Кличет витязь, бьется с быстриною,
Всё его от берега относит.
«Умоляю именем господним,
Будь сестрой мне милою, девица! —
Кличет витязь и рукою машет. —
Брось конец холста ко мне скорее,
За другой тащи меня на берег!»
И туркиня белый холст кидала,
На один конец ногой ступила,
А другой взвился и шлепнул в воду,
И поймал его поспешно витязь,
И счастливо до берега доплыл;
А взобрался на берег — и молвил:
«Ох, совсем я изнемог, сестрица!
Исхожу кругом я алой кровью...
Помоги мне: ран на мне числа нет!»
И упал бесчувственный на землю.
Побежала во свой двор туркиня,
Впопыхах зовет родного брата:
«Мустафа, иди, голубчик братец,
Помоги, снесем с тобою вместе,
Там лежит — водой его прибило —
Весь в крови и в тяжких ранах витязь.
Он господним именем молился.
Чтоб ему мы раны залечили.
Помоги, снесем его в постелю!»
Мустафа-ага пришел и смотрит:
Тотчас видит — не простой то витязь!
Он в богатом воинском доспехе,
У него с златым эфесом сабля,
На эфесе — три больших алмаза.
Мустафа-ага не думал долго,
Отстегнул у витязя он саблю,
Из ножон ее червленых вынул
Да как хватит витязя по горлу —
Голова аж в воду покатилась!
Девица руками лишь всплеснула!
«Зверь ты, зверь, — воскликнула, — косматый!
Ведь молил он нас во имя божье
И меня сестрою милой назвал!
Ты ж как раз позарился на саблю —
Через эту ж саблю, знать, и сгинешь!»
Мустафа травою вытер саблю,
И столкнул ногою тело в воду,
И пошел домой, ворча сквозь зубы:
«Вот тебя-то не спросил я, жалко!»
И немного времени минуло,
Как султан созвал к походу войско.
Собрались его аги и беи,
У реки, у Ситницы, стояли.
Мустафу все кругом обступают,
Все его дивятся чудной сабле;
Только, кто ни пробует, не может
Из ножон ее червленых вынуть.
Подошел попробовать и Марко,
Знаменитый Марко королевич!
Ухватил — да сразу так и вынул.
А как вынул, смотрит — а на сабле
Врезаны три надписи по-сербски:
Ковача Новака первый вензель,
А другое имя — Вукашина,
Третье ж имя — Марко королевич.
Приступил к турчину храбрый Марко:
«Где, турчин, ты добыл эту саблю?
За женой ли взял ее с приданым?
От отца ль в благословенье принял?
Аль на чисто выменял на злато?
Аль в бою кровавом добыл честно?»
И пошел турчина похваляться,
Рассказал, как сделалося дело,
Как сестра полотна полоскала,
Как рекой тела гяуров плыли,
Как один живой был между ними,
Как она поймать его успела,
И пришел он, и увидел саблю...
«Не дурак же я на свет родился, —
Говорит, — почуял, что за сабля.
Из ножон ее червленых вынул
Да хватил как витязя по горлу —
Голова аж в реку покатилась».
Марко даже речи не дал кончить,
Как в глазах у всех сверкнула сабля —
И у турка голова слетела —
Три прыжка — и шлепнулася в воду.
Побежали доложить султану,
Что беды творит кралевич Марко,
И султан по Марка посылает.
Тот один сидит в своей палатке,
Молча пьет вино, за чарой чару.
На султанских посланных не смотрит.
И в другой раз шлет султан, и в третий,
Наконец взяла докука Марка.
Он вскочил и, выворотив шубу
Мехом кверху, на плечи накинул,
Булаву с собою взял и саблю
И пошел в султанскую палатку.
На ковре султан сидит в палатке;
И приходит Марко, да и прямо,
В сапогах, как был, перед султаном
На ковре узорчатом садится.
Сам глядит темнее черной тучи,
Очи в очи устремив султану.
Увидал султан, каков есть Марко,
Потихоньку стал отодвигаться, —
А за ним и Марко, и всё смотрит.
Смотрит так, что дрожь берет султана.
Он еще отдвинется, а Марко —
Всё за ним, да так и припер к стенке;
И сидит султан, мигнуть боится.
«Ну, как вскочит, — думает, — да хватит
Булавой», — и пробует, что тут ли
Ятаган его на всякий случай.
Уж насилу собрался он, молвит:
«Видно, Марко, кто тебя обидел?
Обижать тебя я не позволю!
Учиню, коль хочешь, суд немедля».
Всё от Марка нет как нет ответа.
Наконец обеими руками
За концы он взял и поднял саблю
И поднес ее к глазам султану.
«Об одном молись ты вечно богу, —
Он сказал, дрожа и задыхаясь, —
Что нашел не на тебе, владыко
Всех подлунных царств, я эту саблю:
Погляди, какая это надпись?
Прочитай — тут имя Вукашина!
Вукашин — царь сербский, мой родитель».
И, сказав, заплакал храбрый Марко.
<1869>
СОН КОРОЛЕВИЧА МАРКА
Вижу — поле, залитое кровью;
Грустно месяц на поле глядит...
Славный витязь Марко королевич
Между трупов раненый лежит.
Духи гор витают над телами,
Всё кого-то ищут — вот нашли —
И с собою осторожно Марка
С поля битвы в горы унесли.
В высотах заоблачных, в пещере,
Он узнал про плен страны родной;
И вскочил, и выхватил он саблю,
И, подняв ее над головой,
Острием, в упор, ударил в камень...
Он ударил, чтоб ее сломать,
Но о камень не сломалась сабля,
А вошла в него по рукоять;
Сам же Марко, силою чудесной
В этот миг внезапно поражен,
Повалился на землю в пещере
И в глубокий погрузился сон.
Высоко пещера та в Балканах;
Духи гор все входы стерегут,
Вкруг играют с молнией и громом,
С ветром песни буйные поют.
Ту пещеру пастухи лишь знают.
И сказали духи пастухам:
«В срок свой сабля выпадет из камня,
Встанет Марко и отмстит врагам!»
И с тех пор к пещере по утесам
Пастухи взбираются тайком:
Триста лет не трогалася сабля,
Триста лет спал Марко крепким сном.
В крае сербском вознеслись мечети;
Янычар, в толпе, средь бела дня,
По базарам жен давил копытом
Своего арабского коня.
Царь и царство, пышный двор и баны,
И пиры, и битвы — отошли
В область снов, как светлое виденье,
В область царств, исчезнувших с земли...
Вдруг раздался словно гул подземный,
Вся гора под Марком сотряслась,
Спящий Марко вдруг зашевелился,
Сабля ж вдруг из камня подалась...
Этот гул — был гром полтавских пушек.
Марков сон с тех пор тревожен стал.
Вот летят орлы Екатерины,
По Балкану трепет пробежал —
Мир, лишь в песне живший, словно вышел
Из земли, как был по старине:
Те ж гайдуки, те же воеводы,
Те ж попы с мечом и на коне!
С древней славой новую свивая,
Гусляры по всей стране идут:
Бьет врага Георгий или Милош —
Тотчас песнь везде о них поют...
Вот уж снова колокольным звоном
Загудела сербская земля...
Вот — Белград позорившее знамя
Спущено навек с его кремля...
С каждым часом Марков сон всё тоньше,
И из камня сабля всё идет, —
Говорят, чуть держится, уж гнется...
Что же медлит? Что не упадет?..
<1870>
РАДОЙЦА
Что за чудо, господи мой боже!
Гром гремит или земля трясется?
Или море под скалой грохочет?
Или вилы на горах воюют?
Нет, не гром и не земля трясется,
И не вилы горные, не море, —
То паша на радости стреляет,
Сам Бекир-ага палит из пушек,
Ажно в Заре все дома трясутся!
Да еще б не радость, не веселье!
Удалось ему словить Радойцу,
Гайдука Радойцу удалого!
И Радойцу привели в темницу,
А уж там давно сидит их двадцать,
Целых двадцать гайдуков удалых.
Как Радойцу только увидали,
На него накинулись все двадцать:
«Эх, Радойца, чтоб те пусто было!
Что хвалился, мол, своих не выдам,
Отыщу, на дне морском достану!
Вот теперь сиди и хныкай с нами!»
Отвечал им удалой Радойца:
«Вы покуда знай молчите, братцы;
Уж сказал — вас выпущу на волю,
Не живой освобожу, так мертвый».
Как светало и взошло уж солнце,
Только слышат гвалт в тюрьме и крики:
«Чертов кус! Бекир-ага проклятый!
Что привел ты к нам еще Радойцу!
Околел он тут сегодня за ночь!
Убирай от нас его скорее».
Унесли Радойцу из темницы,
Приказал ага, чтоб схоронили.
На дворе народ толпится, смотрит,
И жена Бекира тоже вышла,
Поглядела да и молвит мужу:
«Господин мой, как уж там ты знаешь,
Только мне сдается — жив Радойца!
Ну как что недоброе затеял?
Испытать его бы не мешало.
Ты вели-ко накалить железо,
Припеки ему бока крутые,
Коли жив — поморщится, разбойник!»
Накалили докрасна железо,
Припекать бока Радойце стали —
Он лежит, не шевельнет и бровью.
На своем таки стоит Бекирша:
«Хоть убей меня, а жив бездельник!
Ты возьми-ко вот гвоздей железных,
Вбей ему по гвоздику за ногти, —
Тут посмотрим: шевельнется, нет ли!»
Принесли гвоздей, за каждый ноготь
На руках и на ногах вбивают:
Он лежит — ни-ни, не шевельнется,
Ни одним суставчиком не дрогнет.
Мало всё еще ехидной бабе.
«Разрази господь меня на месте, —
Говорит, — а жив-таки, собака!
Вот что сделай, — научает мужа, —
Ты скажи-ко кликнуть клич девицам,
Чтобы шли во двор к паше на праздник;
Пусть вокруг Радойцы пляшут коло,
А заводит коло пусть Гайкуна:
Знаю я мужскую вашу совесть, —
Коли жив — не стерпит, шевельнется!»
Собрались девицы, пляшут коло,
Вкруг Радойцы прыгают и ходят,
Впереди — красавица Гайкуна...
А Гайкуна уж была такая —
Бог с ней, право! — красота, что чудо!
Всем взяла — и станом, что твой тополь,
И лицом — заря с него не сходит,
А идет — так словно ветер в листьях
Шелестят шелковые шальвары!
Стало виться, развиваться коло;
Голоса девичьи загудели;
Мерно-звонко звякают червонцы;
Что весна вокруг Радойцы веет,
На лицо что жар полдневный пышет...
Будь-ко жив он — как бы застучало,
Как бы сердце у него забилось, —
Хоть одним глазком, а уж бы глянул!
Тихо, ровно вкруг идет Гайкуна
И с лица Радойцы глаз не сводит,
Только вдруг — вздрогнула, улыбнулась
И платочек — будто ненароком —
На лицо ему с плеча сронила
И плясать не стала: «Как ты хочешь, —
Говорит, — родитель мой любезный,
А постыдно тешиться над мертвым!»
И Бекир уважил дочку, тотчас
Приказал похоронить Радойцу;
Но старуха всё не унялася:
«Брось его по крайности ты в море!
Пусть съедят его морские гады!»
— «Всё одно!» — Бекир сказал, не спорил,
И велел Радойцу бросить в море.
Весел в этот день он сел за ужин:
«В первый раз, мол, в девять лет сегодня
С легким сердцем ужинать сажуся.
Девять лет мне не давал покоя
Этот вот анафемский Радойца!
Да — аллаху слава! — с ним покончил!
Завтра тех двадцатерых повешу!»
Только это он успел промолвить,
Глядь — а перед ним стоит Радойца,
Жив и здрав и с поднятою саблей!
Не успел он ни вскочить, ни крикнуть,
Не успел — без головы свалился.
А Бекирша только увидала —
Как на месте ж померла со страху.
«Ты же, свет очей моих, Гайкуна, —
Молвил он ей, руку подавая, —
Отыщи ключи ты от темницы
Да сама в дорогу собирайся!
Выпустим товарищей удалых
И скорей в Шумадию уедем».
Не корили уж его гайдуки,
Разнесли об нем далеко славу,
Что уж слово скажет, так уж сдержит.
В ту же ночь ушли они с Гайкуной;
Покрестил ее он в первой церкви,
Во крещеньи назвал Ангеликой,
Да потом и повенчался с нею.
<1879>