ДУХ ВЕКА
Здорово, друг!.. Что ты так мрачен?
Меж тем ты юн и в цвете сил...
Ужели мир души утрачен?
А я давно тебя следил,
Тебя встречая, улыбался,
Умильно на тебя глядел, —
Но ты понять меня боялся
Или, быть может, не хотел...
Да, мне лицо твое не чуждо.
Тебя я видел... но когда —
Не помню.
До того нет нужды!
Я беса Фауста так всегда
Воображал.
Всё может статься.
И бесом я у Фауста был;
Другим иначе я служил;
С людьми в пустыню шел спасаться;
В Ерусалим Готфреда рать
Водил неверных поражать;
Еще же прежде...
Кто ж ты ныне?
Я был и буду друг людей.
Я жил с отшельником в пустыне,
Ел желуди, не спал ночей,
Мы с ним пороки поражали
И вместе тело бичевали,
И, в избавленье от грехов,
Я жег живых еретиков.
С ученым жил я в бедной келье;
В Амальфи роясь, весь в пыли,
Едва не плакал от веселья.
Когда пандекты мы нашли;
Я комментировал всю древность,
Всё разрывал, всё изучал,
И до того я простирал
В душе классическую ревность,
Что не считал я за грехи
Свои латинские стихи...
Кто я таков — когда узнаешь,
Меня полюбишь, приласкаешь;
Меня как хочешь назови:
Я простодушен, изворотлив,
Мот, скряга, пышен и расчетлив.
В век романтической любви
Я пел романсы трубадуром,
Вздыхал... Потом пришла пора,
Среди версальского двора
Явившись сахарным амуром,
Я в будуарах герцогинь
Ловил их взор, улыбку, ласки, —
Там пародировал я сказки
Про гомерических богинь.
Вокруг меня всегда роились
Толпы поклонников моих, —
Они все вдоволь насладились,
И верь, я не обидел их:
Мои отшельники — святые!
Мои ученые нашли
Закон движения земли,
Нашли у древних запятые;
Мои питомцы удалые
Колумб, де Гама, Кук, Ченслор
Миры за бездной отыскали;
Мои вздыхатели вздыхали
И были счастливы: любовь
Моих версальских пастушков
Маркизы щедро награждали...
Явился к Фаусту бесом я —
Но сам ведь кинулся он к бесу,
Он стал допытывать меня —
С загадок сдернул я завесу,
И от меня он всё узнал,
Что после горько проклинал.
Итак, ты видишь, человека
Всегда, везде был другом я.
Я назову тебе себя,
Когда угодно, духом века:
Я тот могучий чародей,
Который мыслью вашей правит,
Возносит вас, честит и славит
И служит целью в жизни сей.
Дух века?.. Что ж ты мне предложишь
Давно я голову ломал,
Но всё тебя не угадал.
Я знаю, ты себя тревожишь
Несвоевременной мечтой!
Что было раз, того в другой
Ты возвратить никак не можешь.
На мир ты дельно погляди
И хладнокровно рассуди:
Всё, до чего дошли науки,
То всё теперь дано вам в руки;
Искусство нынче не ново —
Не подивишь уж никого!
Притом статуи и картины
Теперь выводятся в гостиной,
Зачем им праздно там висеть?
Теперь совсем иное чувство
В нас услаждать должно искусство —
Нам мягко надобно сидеть...
О, не кощунствуй над святыней!
Не станет муза вам рабыней!
Немногих избранных синклит
Зародыш творчества растит,
Руководимый к высшим целям...
В вас нет души... Вы хладный труп,
Не Пантеон вам надо — клуб,
И Гамбс вам будет Рафаэлем!
Не горячись. Дай кончить мне.
Притом пойми: кто может в море
Идти наперекор волне?..
Итак, вам незачем гоняться;
Вам стоит только наслаждаться
Тем, что вам создали века.
Открытий жажда устремляла
К опасным странствиям, бывало.
Теперь опасность далека:
Прорыты на реках пороги,
Вас паровоз и пароход
Повсюду дешево везет;
В горах проведены дороги,
Висят над безднами мосты...
Хоть тем у ваших путешествий
И отняты все красоты
Внезапных, странных происшествий,
Но уж зато вернетесь вы
Не своротивши головы
И сыты: скверного трактира
Теперь почти нигде уж нет...
Блажен, кто мог увидеть свет!
Тот не вполне знал прелесть мира,
Кто на Неаполь не глядел
С высот, в часы вечерней тени;
Не знает тот, что может гений,
Кто мрамор Фидия не зрел;
Тот жил еще полудушою,
Кто посреди твоих могил
С тобой, о Рим, не говорил!
Всё это правда, и ценою
Мы купим всё не дорогою.
А как, скажи-ка?
Не спеши,
Мы всё уладим, обещаю.
Но ты не слушаешь... О, знаю,
Что в глубине твоей души...
Так ты до дел чужих охотник?
Твоя Мария...
Знает всё!
Как мне не знать; я первый сплетник
И ex officio.[55] Ее
Я видел... Как она прекрасна!
Как небо южное, темны
Ее глаза — и смотрят ясно,
А как они оттенены
Ресницей длинной!.. А ланиты?..
Лучистый блеск разлит вкруг них,
С румянцем нежным чудно слитый...
А косы?.. Перед кем-то их
Она, о пышная сирена,
Распустит, черные как смоль,
Чуть не по самые колена...
О демон, замолчи!
Изволь —
А ты бы шелк их благовонный
Мог, вынув гребень, рассыпать
И то вакханкой, то мадонной
Свою красотку убирать...
О, нет, не мучь меня напрасно...
Да, я ее боготворил,
Но обладания желаньем
В своих мечтах не оскорбил.
Любовь я мерил лишь страданьем
И безнадежною тоской!
Да, тут тебе расчет плохой.
Отец ведь из моих клиентов —
Ее без выгод не продаст;
Как капитал, он для процентов
Жидовских в рост ее отдаст.
Ведь женщин этаких нет боле:
Какая гибкая душа,
То с слабой, то с могучей волей...
Нельзя отдать без барыша!
Оставь, оставь мой сон чудесный!
Пусть тихо спит моя любовь,
Пусть явится она мне вновь
Как призрак чистый, гость небесный!
Но к цели можно бы прийти.
Мы в честь войдем, богатства скопим:
На то есть разные пути...
А совесть?..
Что ж!.. в вине утопим!
И что за совесть у него!
И что за слово? Для чего
Употреблять всегда его?
Одно понятие пустое...
Понятье можно ль запятнать?
Да кто поруку может дать,
Что есть понятие такое!
Всем благам есть один итог:
Набитый туго кошелек,
Сей ключ под все подходит двери;
Вес, слава, честность, прямота,
Великодушье, красота,
Честь, ум — или, по крайней мере,
Названье «умный человек» —
Всё купишь золотом в наш век...
Когда б на острове Марию
Ты видел с берега, ты к ней
Поплыл ли бы среди зыбей
Через неверную стихию,
Рискуя — или досягнуть,
Иль, захлебнувшись, утонуть?
В нас сердце часто то решает,
Что не решим мы головой.
Но если голова узнает.
Что, не кидаясь в омут...
Стой!
Давай мне золота...
Вот дело!
Вот мужа речь! Умно и смело!
Но ведь ты знаешь, никогда
Его не будет без труда,
Так выслушать имей терпенье
Теперь мое нравоученье.
Всегда, во-первых, в людях ты
Кажись героем правоты:
Где горд, где низок; ум и глупость,
Иль даже от природы тупость,
Показывай; здесь — ни гугу!
А там дай волю языку —
Льсти дуракам. А если встретишь
(Рыбак ведь виден рыбаку),
В ком цель такую же заметишь, —
Спеши опутать, сбить, связать.
Нельзя — то тотчас приласкать:
В порядке, мной теперь открытом,
Всё общим держится кредитом.
Друзья уж вынесут. Дадут
Тебе творить народу суд —
Вот тут-то знай стезю лукавых:
Тогда умей своей рукой
Закон то усыпить порой,
То пробудить. Громя неправых,
Неправду в тишине твори;
Придет ли мор — толпе радея,
Свои амбары отвори:
Одной рукой златницы сея,
Другой сторицею бери...
Умей загадочным казаться,
Открыто общим злом терзаться,
С слезой в очах, нахмуря лоб,
Чтоб подозренья успокоить,
Толкуй, как пылкий филантроп,
Что бедных надобно пристроить!
Тогда всему ты властелин!
Я приведу мильон примеров
Счастливцев всяких величин,
Больших и маленьких размеров.
И я — я слушаю тебя!
Сношу твое я хладнокровье!
Прочь, прочь!
Красавица — твоя
Могла бы быть!
Прочь от меня!..
Не нравятся мои условья,
Но из контракта своего
Не уступлю я ничего!..
Мне душу надо молодую,
Чтоб под дыханием моим
В ней доблесть таяла, как дым...
За то я золото дарую —
А ты так чванишься, чудак!
И ты зовешься духом века!..
Я прежде действовал не так:
Мной говорил Платон, Сенека,
Мной вдохновлен был Аристид...
И он, дух века, мне твердит,
Чтоб всё, что в мире есть святого,
Всё — душу, совесть, мысль и слово,
Мой образ божий — я разбил
И, лишь корыстью распаленный,
Союз позорный заключил
С толпой мерзавцев развращенной!..
О том ли говорил мне ты,
О голос матери-природы,
Питая пыл моей мечты
Величьем славы и свободы?..
Я голос сердца своего
Чтил гласом бога самого;
Любовь, и гордость, и отвага,
И независимость ума —
Моей души прямые блага...
Прочь, ядовитая чума!
Меня ты гонишь, но не бойся,
Я не сержусь.
Змея, сокройся!
С тебя я глаза не спущу
И скоро снова навещу.
Прочь, адский дух!..
1844
БАРЫШНЕ
«Вам — быть оракулом!
Вас, ангел, реющий в гостиных,
Краса и диво наших зал,
Вас, примадонна игр невинных,
Наш лучезарный идеал,
Дерзаю робкими струнами
Я славить... Сердцем и душой
Благоговею перед вами...
Природы лучшею мечтой
Вы рождены: ваш стан так строен,
Так очи светлы, взор спокоен...
Так широко из-под кольца
На грудь, на плечи восковые
Упали локоны густые...
Дивлюсь могуществу творца
И вашей маменьки искусству:
Так много вашим красотам,
Движеньям, взглядам и словам
Придать и грации, и чувства!
Она взрастила вас в тиши,
Храня от страшных бурь души,
Вам ум и волю заменяя,
За вас прочувствовать желая
Всё, чем нас губит жизнь, томит,
Хотя мгновенно веселит...
Так цвет изнеженной лилеи
Хранят в тепле оранжереи.
Его мороз не прошибал
И бурный ветер не сгибал.
Хотя не пил головкой жадной
Он утра свежести прохладной,
Не красовался он, блестя
Весь в каплях вешнего дождя.
Сквозь солнце вспрыснувшего поле...
Вы, нежась в сладостной неволе,
Лелея тихо свой покой
И жизни крайностей не зная,
Взросли, питая ум мечтой
И жизнь себе изобретая...
И эта жизнь не шумный пир —
Особый, светлый, чудный мир:
Как в фантастическом балете,
Из-за прозрачной кисеи
Встают пред вами в тихом свете
Картины счастья и любви;
Среди волшебных декораций,
Средь групп эфирных нимф и граций,
Над урной спящих стариков,
Под сенью лотосных листов,
Огромных раковин, кристаллов
И фантастических кораллов,
Ковром душистой муравы
Чудесно странствуете вы...
Но не одни: крылатый гений
Ведет вас... Там сияет храм...
И тихо мраморных ступеней
Уже коснулись вы... И там
Священный жертвенник с цветами
Перед богинею возжжен...
Кто ж этот гений?.. Да! он, он!
Его я видел... Ведь он с вами
Вчера мазурку танцевал,
Разочарованным казался,
Так ус крутил, так зло смеялся,
Так всю вас взором пожирал,
Так крепко шпорами стучал...
Его я знаю; с уваженьем
Всегда внимаю я сужденьям
Его о винах и конях...
Счастливец! Он один виденьем
Мелькает в ваших легких снах...
Понятно мне, зачем бледнели,
Краснели вы пред ним, зачем
Вчера с таким вы чувством пели:
«Si tu savais, combien je t'aime!»[57]
Но, боже мой!.. вот туча всходит,
Я вижу, меркнет небосклон,
Виденье милое проходит,
Как мимолетный легкий сон...
Я вижу...
Тихо в вашей спальне
Проснулись утром вы, лежат
Вкруг вас цветы, убор ваш бальный,
Венок, браслет, и ваш наряд
Разбросан в милом беспорядке;
Уж вы проснулись, но поднять
Глаза не хочется, вам сладко
Ночные грезы продолжать,
К груди подушку прижимая,
Бог знает что воображая,
Уста сжимать и разжимать...
Внезапным маменьки приходом
Всё прервано: целуя вас,
С вас не спуская зорких глаз,
Она вас спросит мимоходом:
«Как нравится тебе NN?»
Вы отвечаете наивно:
«Он в парике и препротивный!»
— «Умен...» — «Мамаша! Старый хрен!»
— «И добр...» — «И пахнет так духами!»
— «Богат и мил...» — «Богатство... вздор!»
— «Не стар и уж богат чинами...»
Короче, этот разговор
Такое кончит заключенье,
Что брак по страсти — заблужденье,
Что страсть пройдет, как метеор...
И правда!.. Вам потом одетой
Велят к обеду быть; жених
Вам привезет уже браслеты.
Пред ним бледнея каждый миг,
Ему вы будете сбираться
Сказать, во всем ему признаться;
Но недостанет силы в вас
Ему изречь простой отказ...
И вы поплачете немного...
Дня через три пройдет печаль;
Все скажут хором: «Слава богу!»
Никто про вас не скажет: «Жаль!»
Вам осенят венком цветущим
Из белых роз, обвитых плющем,
Широкий узел черных кос;
Все ахнут: «Как она прекрасна!»
И не заметят робких слез —
Слез Ифигении несчастной
Перед Калхасовым ножом...
Но это миг один... Потом
И вы привыкнете к супругу,
Как в детстве к нянюшке своей,
К его значенью, чину, кругу
Тяжелых, будничных идей;
Приняв восточную небрежность,
Вы девок станете ругать
И мужу каждый раз являть
В очах особенную нежность,
Когда он в службе отличен
Иль высших ласкою почтен;
Он на звезду свою укажет,
Прочтет патент и нежно скажет:
«Всё для тебя я» — и солжет...
В кругу хозяйственных забот,
За самоваром иль в гостиной,
Пленяя милой болтовней,
Смеяся шуточке невинной,
Страдая нервами порой,
Вы вечно будете казаться
(Что свет про вас ни говори)
Созданьем розовой зари
И легкокрылого зефира,
И выше праха, выше мира!
Что мир вам? Грязная нужда
И нищета в лохмотьях бедных,
Толпа страдальцев, грубых, бледных,
С безумным взором, без стыда,
С клеймом насильного разврата,
С клеймом проклятья от собрата,
Чужда вам будет и чудна,
И отвратительно-страшна!
Полны возвышенной морали,
Вы скажете: «То их вина...
Зачем они не соблюдали
Долг добродетели святой!»
С какою гордостью прямой
Себя бы с ними вы сравнили —
Хотя без нужды, без борьбы
Быть добродетельной купили
Вы златом право у судьбы...
Зато другие твари мира
В вас сострадание найдут
И даже слезы извлекут:
Ив клетке птичка, дочь эфира,
И заяц жареный... Увы!
Невольно вспомните тут вы,
Что он тот самый, что пугливо
Дорогу вам перебегал,
Пугал вас в роще, торопливо
Скакнув из листьев, и нырял
В златистом море пышной нивы.
И что ж! сгубил его тиран,
Убийца тварей беззаботных...
Так вы в страданиях животных
Прочтете истинный роман,
И в жизни, полной тихой лени,
В вас успокоится на миг
Потребность сильных ощущений,
Источник болей головных.
Но тут не всё. Неся условья,
Оковы среднего сословья,
Вы не сроднитесь с ним душой:
Читать вы будете порой
Романы из большого света,
И на себе их примерять,
И в новых формах этикета
Его свободу применять...
Средь жизни мирной, жизни чинной,
Благопристойной и невинной,
Желая душу отвести,
Следить вы будете упрямо
Траги-нервические драмы,
Симпатизируя вполне
(К досаде нежного супруга)
С печальной ролью jeune premier,[58]
Как он, обманывая друга,
Питает страсть к его жене.
И тайна их вас всю заманит,
И, их успехом дорожа,
Когда супруг их вдруг застанет,
Вы вскрикнете — за них дрожа...
Потом услышите случайно,
Что ваша милая Мими
Являлась в маскараде тайно
И с незнакомыми людьми,
Особенно с одним гусаром,
Ходила под руку и с жаром
С ним говорила; и потом
Он втерся кое-как в их дом;
И поутру, как мужа нету,
С визитом к ней являться стал, —
Вкруг вас, как будто по обету,
Восстанет целый трибунал:
В величьи грозной Немезиды,
Неотразимая, как гром,
Вы страшным грянете судом
За честь общественной обиды...
Но... о, блаженны вы стократ,
Когда свет истины суровой
Не потревожит сна тупого,
Которым чувства ваши спят;
Когда, с пелен не знавши жизни,
Весь век лишь призраки ловя,
Во гроб сойдете не живя,
Без слез, без горькой укоризны!
Но... если вы поймете вдруг,
Что были вы товаром торга,
Что сердце, жадное восторга,
Что потрясений жадный дух
И ваши девственные ласки
Служили красною ценой
За мужнин сан, балы, коляски
И ваш искусственный покой,
Всей вашей жизни машинальность,
Проделки ласки должностной,
Приличий вечных театральность
Вы вдруг постигнете душой...
Придут часы тяжелой муки,
Вы, сжав уста, ломая руки,
Воскликнете: «Я не жила!
Что богом мне дано на долю —
Всё — ум, подавленную волю —
Другим на жертву предала!
За то, чтоб светской черни лепет
Не очернил меня шутя,
Душила в сердце страсти лепет,
Как незаконное дитя...
Хотя б узнать любви томленье!
Хотя б изведать, хоть на миг,
Страданья страстного сомненья!..
Хотя бы слышать страсти крик
Хоть раз, в устах неподавленный...
Хоть миг один, чтобы узнать,
Зачем страдать, за что страдать!..»
И взор, мгновенно оживленный,
Вослед отчаянья сверкнет
Вдруг воли вспышкою — и вот
С престола долга и приличья,
Где вы сияли без пути
В своем бессмысленном величье,
Вы рады будете сойти...
Но это миг... И страшно станет...
И взор испуганный отпрянет,
Как бы от бездны под ногой...
И ночь в бесплодной агонии
Пройдет опять... И вот с зарей
Лучи рассвета голубые,
Сливаясь с вспышкой золотой
Ночной лампады, как статую,
Без жизни, скорбную, немую,
Сквозь окон озарят ваш лик...
Склоняся к креслам головою,
С упавшей на плечо косою
Заснули вы; но сон ваш дик
И смутен, в сердце кровь вскипает,
По членам холод пробегает...
Открылась дверь; явился вдруг
Ваш возвратившийся супруг
С официальной ассамблеи,
. . . . . . . . . . . . . . .
«Ах, душенька, ты не спала?»
И вы, открывши взор свой влажный,
Ему промолвите, протяжно
Зевая: «Всё тебя ждала...»
Потом?
Потом... какой развязки
Еще вам ждать от этой сказки?..
Потом, во славу небесам,
Войдет всё в путь обыкновенный:
Опять придется вечно вам
Смеяться шуточке почтенной,
Терпеть нарядного шута,
Карать порок судом гостиным,
Когда он деньгами иль чином
Не откупился от суда...
Потом?
Потом на ум, на чувство
Дремота ляжет, как дурман,
И даже нравиться искусство
Вам опостылит. На диван
Уляжетесь, поджавши ножки;
Вкруг вас усядутся рядком,
Как пред японским божеством,
Болонки, стриксы или кошки...
Душевных бурь пройдет и след,
И страсти уж навек уймутся, —
И цепи снова вам придутся,
Как ловко скроенный корсет.
1846
ДУРОЧКА
Всем довольна я, старушка,
Бога нечего гневить!
Мир в семье; есть деревушка —
Хоть мала, да можно жить!
У меня семья большая;
Детки вкруг нас, стариков,
Словно роща молодая
Вкруг дряхлеющих дубков...
Но, как в ясном небе тучка,
К нам одна напасть пришла:
Наша младшая-то внучка
Просто дурочка была;
Вовсе здравого понятья
Не имела; что ни дай
Ей — хоть шелковое платье —
Вмиг всё в пятнах, хоть бросай!
Благородные девицы
К нам приедут. «Да поди! —
Говорю. — Там все сестрицы;
Только так хоть посиди!»
«Нет уж, бабушка, мне с ними
Делать нечего!» — «Как так?»
— «Что мне с этакими злыми...»
И забьется на чердак.
Только встала — полетела!
Всю деревню обежит!..
Это — первое ей дело,
Всё друзья ведь, — просто стыд!
Свадьба ль в доме — всё равно ей;
Посетит ли смерть кого —
С мертвецом в одном покое
Ляжет спать — и ничего!
Мать учить начнет, бывало,
Говорит, подчас и бьет —
Как к стене горох! Нимало
То есть ухом не ведет.
Ну, ее за то ж и гнали;
Вечно с нею воркотня;
На хлеб, на воду сажали...
Баловала только я —
И она как будто чует
И ко мне одной идет:
Обойму ее — целует,
Руки крепко, крепко жмет,
Надорвет мое сердечко...
«Ох ты, бедная моя,
Нелюбимая овечка,
Сиротинка у меня!»
«Как у вас хватает духу
Гнать бедняжку?» — говорю;
Да не слушают старуху,
Сколько я их ни журю.
Ей одно лишь любо было —
Нянчить маленьких детей;
Всё им сказки говорила
Про русалок да князей.
Где слова тогда берутся!
И дрожит сама-то вся;
Дети так и разревутся,
И унять потом нельзя.
В снег — на улицу, и скачет!
А возьмут ее домой —
В угол спрячется и плачет...
Дом ей словно как чужой.
Всё бы в лес! Весною хлеба,
Круп с собою наберет,
Станет в поле, смотрит в небо,
Журавлей к себе зовет.
Мы видали, к ней станицей
Птица всякая летит,
И она ведь с каждой птицей
Особливо говорит...
Порча ль тут была от детства,
Или разум уж такой —
Все мы пробовали средства,
Да махнули и рукой.
И жила она немного.
Видим, нет уж в ней пути.
Что лечить тут? Против бога
Человеку не идти.
Докторов иных бы нужно —
Повести бы по мощам...
Ну, да летом недосужно —
Жатва, севы — знаешь сам!
Вот и вышло: летом стала
Пропадать она по дням.
Спросим: «Где ты пропадала?»
Вздор рассказывает нам —
Что была она далеко,
В неизвестных сторонах,
Где зимы нет, где высоко
Горы в самых небесах;
Что у моря там зеленый
Вечно лес растет; что там
Зреют желтые лимоны
По высоким деревам;
Что там город есть великий,
Где рабы со всяких стран;
Царь в том городе предикий
И гонитель христиан;
Что он травит их там львами,
Чтоб от веры отреклись;
Что их кровь течет ручьями —
А они всё не сдались;
Что там чудные чертоги,
Разноцветных храмов ряд,
Где всё мраморные боги
Лет две тысячи сидят;
Вавилонская царица
Там какая-то жила,
И языческая жрица
Сожжена огнем была;
Да безумная невеста...
Но всего не передать;
Есть ли где такое место,
Не могу тебе сказать...
Только видим — девка бредит!
Уверяет, что сама
В этот край совсем уедет,
Только вот придет зима.
Между тем прошла уж осень,
Дуня что-то всё молчит,
Целый день между двух сосен,
По дороге в лес, сидит.
Мать журила, запирали,
Да ничто неймется ей!
Раз ушла она; мы ждали —
Нет. Уж поздно. Мы за ней
Разослали по соседям —
Нет нигде! Дней пять прошло;
Как-то с сыном лесом едем:
Снег в лесу-то размело...
«Взглянь-ко, — говорю я, — Саша, —
А сама-то вся дрожу, —
Что там? Уж не Дуня ль наша?»
Так и есть, она!.. Гляжу —
К старой сосенке прижалась,
На ручонки прилегла,
И, голубушка, казалось,
Крепким сном она спала...
Я вот так тут и завыла!
Точно что оторвалось
От души-то... Горько было,
А могилку рыть пришлось...
После всё уж мы узнали:
К нам в соседство той весной
Граф с графиней приезжали
Из чужих краев домой.
У графини, видишь, деток
Был всего один сынок;
С нашей был он однолеток —
Так, пятнадцатый годок.
С ним-то наша и сошлася,
Да, как глупое дитя,
Всяких толков набралася
Про заморские края.
И когда графиня снова
Поднялася в свой вояж,
Никому не молвя слова,
Дуня вздумала туда ж!
Где же ей пройти лесами!
И большому мудрено,
Да зимой еще, снегами...
Так уж, видно, суждено.
Не жилось ей, знать, на свете...
Бог недолго жить дает
Юродивым: божьи дети —
Прямо в рай он их берет.
Без нее же запустенье
Стало вдруг в семье моей;
И хотя соображенья
Вовсе не было у ней,
Хоть пути в ней было мало
И вся жизнь ее был бред,
Без нее ж заметно стало,
Что души-то в доме нет...
1853
РЫБНАЯ ЛОВЛЯ
Посвящается С. Т. Аксакову, Н. А. Майкову, А. Н. Островскому, И. А. Гончарову, С. С. Дудышкину, А. И. Халанскому и всем понимающим дело
Себя я помнить стал в деревне под Москвою.
Бывало, ввечеру поудить карасей
Отец пойдет на пруд, а двое нас, детей,
Сидим на берегу под елкою густою,
Добычу из ведра руками достаем
И шепотом о ней друг с другом речь ведем...
С летами за отцом по ручейкам пустынным
Мы стали странствовать... Теперь то время мне
Является всегда каким-то утром длинным,
Особым уголком в безвестной стороне,
Где вечная заря над головой струится,
Где в поле по росе мой след еще хранится...
В столицу приведен насильно точно я;
Как будто, всем чужой, сижу на чуждом пире,
И, кажется, опять я дома в божьем мире,
Когда лишь заберусь на бережок ручья,
Закину удочки, сижу в траве высокой...
Полдневный пышет жар — с зарей я поднялся, —
Откинешься на луг и смотришь в небеса,
И слушаешь стрекоз, покуда сон глубокой
Под теплый пар земли глаза мне не сомкнет...
О, чудный сон! душа бог знает где, далеко,
А ты во сне живешь, как всё вокруг живет...
Но близкие мои — увы! — всё горожане...
И странствовать в лесу, поднявшися с зарей,
Иль в лодке осенью сидеть в сыром тумане,
Иль мокнуть на дожде, иль печься в летний зной —
Им дико кажется, и всякий раз я знаю,
Что, если с вечера я лесы разверну
И новые крючки навязывать начну,
Я тем до глубины души их огорчаю;
И лица важные нередко страсть мою
Корят насмешками: «Грешно, мол, для поэта
Позабывать Парнас и огорчать семью».
Я с горя пробовал послушать их совета —
Напрасно!.. Вот вчера, чтоб только сон прогнать,
Пошел на озеро; смотрю — какая гладь!
Лесистых берегов обрывы и изгибы,
Как зеркалом, водой повторены. Везде
Полоски светлые от плещущейся рыбы
Иль ласточек, крылом коснувшихся к воде...
Смотрю — усач солдат сложил шинель на травку,
Сам до колен в воде и удит на булавку.
«Что, служба?» — крикнул я. «Пришли побаловать
Маленько», — говорит. «Нет, клев-то как, служивый?» —
«А клев-то? Да такой тут вышел стих счастливый,
Что в час-от на уху успели натаскать».
Ну, кто бы устоять тут мог от искушенья?
Закину, думаю, я разик — и назад!
Есть место ж у меня заветное: там скат
От самых камышей и мелкие каменья.
Тихонько удочки забравши, впопыхах
Бегу я к пристани. Вослед мне крикнул кто-то,
Но быстро оттолкнул челнок я свой от плота
И, гору обогнув, зарылся в камышах.
Злодеи рыбаки уж тут давно: вон с челном
Запрятался в тростник, тот шарит в глубине...
Есть что-то страстное в вниманьи их безмолвном,
Есть напряжение в сей людной тишине:
Лишь свистнет в воздухе леса волосяная
Да вздох послышится — упорно все молчат
И зорко издали друг за другом следят.
Меж тем живет вокруг равнина водяная,
Стрекозы синие колеблют поплавки,
И тощие кругом шныряют пауки,
И кружится, сребрясь, снетков веселых стая
Иль брызнет в стороны, от щуки исчезая.
Но вот один рыбак вскочил, и, трепеща,
Все смотрят на него в каком-то страхе чутком:
Он, в обе руки взяв, на удилище гнутком
Выводит на воду упорного леща.
И черно-золотой красавец повернулся
И вдруг взмахнул хвостом — испуганный, рванулся.
«Отдай, отдай!» — кричат, и снова в глубину
Идет чудовище, и ходит, вся в струну
Натянута, леса... Дрожь вчуже пробирает!..
А тут мой поплавок мгновенно исчезает.
Тащу — леса в воде описывает круг,
Уже зияет пасть зубастая — и вдруг
Взвилась моя леса, свистя над головою...
Обгрызла!.. Господи!.. Но, зная норов щук,
Другую удочку за тою же травою
Тихонько завожу и жду едва дыша...
Клюет... Напрягся я и, со всего размаха,
Исполненный надежд, волнуяся от страха,
Выкидываю вверх — чуть видного ерша...
О, тварь негодная!.. От злости чуть не плачу,
Кляну себя, людей и мир за неудачу
И как на угольях, закинув вновь, сижу,
И только комары, облипшие мне щеки,
Обуздывают гнев на промах мой жестокий.
Чтобы вздохнуть, кругом я взоры обвожу.
Как ярки горы там при солнце заходящем!
Как здесь, вблизи меня, с своим шатром сквозящим,
Краснеют темных сосн сторукие стволы
И отражаются внизу в заливе черном,
Где белый пар уже бежит к подножьям горным.
С той стороны село. Среди сребристой мглы
Окошки светятся, как огненные точки;
Купанье там идет: чуть слышен визг живой,
Чуть-чуть белеются по берегу сорочки,
Меж тем как слышится из глубины лесной
Кукушка поздняя да дятел молодой...
Картины бедные полунощного края!
Где б я ни умирал, вас вспомню, умирая:
От сердца пылкого всё злое прочь гоня,
Не вы ль, миря с людьми, учили жить меня!..
Но вот уж смерклося. Свежеет. Вкруг ни звука.
На небе и водах погас пурпурный блеск.
Чу... тянут якоря! Раздался вёсел плеск...
Нет, видно, не возьмет теперь ни лещ, ни щука!
Вот если бы чем свет забраться в тростники,
Когда лишь по заре заметишь поплавки,
И то почти к воде припавши... Тут охота!..
Что ж медлить? Завтра же... Меж тем все челноки,
Толкаясь, пристают у низенького плота,
И громкий переклик несется на водах
О всех событьях дня, о порванных лесах,
И брань и похвальба, исполненные страсти.
На плечи, разгрузясь, мы взваливаем снасти,
И плещет ходкий плот, качаясь под ногой.
Идем. Под мокрою одеждой уж прохладно;
Зато как дышится у лодок над водой,
Где пахнет рыбою и свежестью отрадной,
Меж тем как из лесу чуть слышным ветерком,
Смолой напитанным, потянет вдруг теплом!..
О милые мои! Ужель вам не понятно,
Вам странно, отчего в тот вечер благодатный
С любовию в душе в ваш круг вбегаю я
И, весело садясь за ужин деревенской,
С улыбкой слушаю нападки на меня —
Невинную грозу запальчивости женской?
Бывало, с милою свиданье улучив
И уж обдумавши к свиданью повод новый,
Такой же приходил я к вам... Но что вы? что вы?
Что значит этот клик и смеха дружный взрыв?
Нет, полно! вижу я, не сговорить мне с вами!
Истома сладкая ко сну меня зовет.
Прощайте! Добрый сон!.. Уже двенадцать бьет...
Иду я спать... И вот опять перед глазами
Всё катится вода огнистыми струями
И ходят поплавки. На миг лишь задремал —
И кажется, клюет!.. Тут полно, сон пропал;
Пылает голова, и сердце бьется с болью.
Чуть показался свет, на цыпочках, как вор,
Я крадусь из дому и лезу чрез забор,
Взяв хлеба про запас с кристальной крупной солью,
Но на небе серо, и мелкий дождь идет,
И к стуже в воздухе заметен поворот;
Чуть видны берегов ближайшие извивы;
Не шелохнется лес, ни птица не вспорхнет, —
Но чувствую уже, что будет лов счастливый.
И точно. Дождь потом зашлепал всё сильней,
Вскипело озеро от белых пузырей,
И я промок насквозь, окостенели руки;
Но окунь — видно, стал бодрее с холодком —
Со дна и по верху гнался за червяком,
И ловко выхватил я прямо в челн две щуки...
Тут ветер потянул — и золотым лучом
Деревню облило. Э, солнце как высоко!
Уж дома самовар, пожалуй, недалеко...
Домой! И в комнату, пронизанный дождем,
С пылающим лицом, с душой и мыслью ясной,
Две щуки на снурке, вхожу я с торжеством
И криком все меня встречают: «Ах, несчастный!..»
Непосвященные! Напрасен с ними спор!
Искусства нашего непризнанную музу
И грек не приобщил к парнасскому союзу!
Нет, муза чистая, витай между озер!
И пусть бегут твои балованные сестры
На шумных поприщах гражданственности пестрой
За лавром, и хвалой, и памятью веков:
Ты, ночью звездною, на мельничной плотине,
В сем царстве свай, колес, и плесени, и мхов,
Таинственностью дух питай в святой пустыне!
Заслыша, что к тебе в тот час взываю я,
Заманивай меня по берегу ручья,
В высокой осоке протоптанной тропинкой,
В дремучий, темный лес; играй, резвись со мной;
Облей в пути лицо росистою рябинкой;
Учи переходить по жердочке живой
Ручей, и, усадив за ольхой серебристой
Над ямой, где лопух разросся круглолистый,
Где рыбе в затиши прохлада есть и тень,
Показывай мне, как родится новый день;
И в миг, когда спадет с природы тьмы завеса
И солнце вспыхнет вдруг на пурпуре зари,
Со всеми криками и шорохами леса
Сама в моей душе ты с богом говори!
Да просветлен тобой, дыша, как часть природы,
Исполнюсь мощью я и счастьем той свободы,
В которой праотец народов, дни катя
К сребристой старости, был весел, как дитя!
1855
ТРИ ПРАВДЫ
Именитый жил купец на свете.
Вышел раз он в сад после обеда,
А в саду для птиц стояли сети;
Видит он, что в сеть попалась птичка,
Птичка-крошка, вся почти с наперсток.
Он из сети высвободил птичку,
В руки взял, и что же — птичка
Говорит ему по-человечьи:
«Отпусти-ка ты меня, хозяин,
Я тебе за то скажу три правды.
С этими ты правдами на свете
Наживешь и денег и почету,
И на зависть всем пойдешь всё в гору!»
«Чудеса господни, да и только! —
Думает купчина. — Эко диво!
Говорит по-человечьи птица!»
«Хорошо, — сказал он ей, — посмотрим,
Каковы твои три птичьи правды!
Скажешь дело — выпущу на волю».
«Ну, так слушай, — молвила пичуга. —
Плачь не плачь, что было — не воротишь;
Не тянись за тем, что не под силу;
И не верь чужим словам и толкам!
Вот тебе и все мои три правды».
«Ну, — сказал купец, — оно не много,
И в торговле — тертая монета!
Плачь не плачь, что было — не воротишь;
Где ты, значит, лишнее просадишь,
Хоть расплачься, не поможешь горю;
Лучше ты возьмись за ум, за разум,
Да гляди уж в оба: знаем это!
Не тянись за тем, что не под силу:
Мало ль тут у нас ошмыг-то ходит!
Торговал лет двадцать, сбил копейку,
Да и ухнул, за рублем погнавшись —
Не учить нас стать и этой правде!
А — не верь людским словам и толкам:
Уж на что ж еще и поддевают
Дураков из нашенского брата!
Нет уж, не сули орлицу в небе,
А подай ты мне синицу в руки —
Мы на этом, тетка, зубы съели!..
Ну, так как же! что с тобой мне делать?
Ты сама-то проку небольшого —
Аль пустить уж уговора ради?
Ну, ступай себе, господь с тобою!»
И пустил купец на волю птичку;
Заложил сам за спину он руки
И пошел тихонько по дорожке.
Только птичка всё над ним летает,
Под носом шмыгнет, на ветку сядет
И звенит-гремит, что колокольчик,
И, выходит, словно как смеется.
«Ты никак, — купец спросил, — смеешься?»
«Ничего! — пичуга отвечала. —
Я смеюсь на вашу братью глядя.
Вот хоть ты: будь на волос умнее,
Ты бы первый был богач на свете;
Если б ты моих не слушал басен,
А пошел да распорол мне брюхо,
Ты во мне нашел бы бриллиантик —
Не соврать-сказать — величиною
Что яйцо куриное! не меньше!
А о том ведь только, чай, и мысли,
Чтоб весь свет в мошну к себе упрятать!
За умом, знать, только дело стало!»
У купца аж ноги подкосились.
Весь сомлел и руки растопырил.
Как же так дал маху! ах, мой боже!
Как-нибудь поправить надо дело;
Вот и стал он к птичке подступаться:
Речь повел сторонкой, осторожно,
Будто сам с собою рассуждает:
«Я дивлюсь и вашей братье, птице, —
Что за радость жить вам по-цыгански!
Ну, куда ни шло еще, как лето;
А как осень завернет, да стужа!
На дожде промокнешь и продрогнешь!
На морозе и совсем замерзнешь!
То ли дело у меня в хоромах!
И питье и корм — всё даровое!
По зиме натопим жарко печи —
И живи, что в царствии небесном!
Право, ты ведь умница, пичужка,
Рассудить могла бы не по-птичьи!»
А пичуга пуще заливалась:
«Ах, купец, купец ты именитый!
Брюхо нажил, да ума не нажил!
На словах, поди ты, что на гуслях,
А на деле — хуже балалайки!
Сам твердил сейчас мои три правды:
Плачь не плачь, что было — не воротишь —
Упустил меня и уж горюешь!
С горя все дела, пожалуй, кинешь!
Не тянись за. тем, что не под силу:
А ко мне как начал подступаться!
И найдись теперь какой пройдоха,
Посули меня тебе представить —
Капитал ему по капле спустишь!
Сам людским смеялся толкам глупым —
Моему же, птичьему, поверил:
Ну, какой во мне быть может камень —
И какой еще величиною!
Что яйцо куриное! ишь, умник!
А ведь сам в руках держал и видел —
Вся-то я не более наперстка!»
Обругал купец пичугу, плюнул, —
Увидал, что в дураках остался!
Двадцать лет молчал про этот случай,
Рассказал почти что перед смертью,
Под хмельком, у внучки на крестинах.
1861
КАРТИНКА
Посмотри: в избе, мерцая,
Светит огонек;
Возле девочки-малютки
Собрался кружок;
И, с трудом от слова к слову
Пальчиком водя,
По печатному читает
Мужичкам дитя.
Мужички в глубокой думе
Слушают, молчат;
Разве крикнет кто, чтоб бабы
Уняли ребят.
Бабы суют детям соску,
Чтобы рот заткнуть,
Чтоб самим хоть краем уха
Слышать что-нибудь.
Даже, с печи не слезавший
Много-много лет,
Свесил голову и смотрит,
Хоть не слышит, дед.
Что ж так слушают малютку, —
Аль уж так умна?..
Нет! одна в семье умеет
Грамоте она.
И пришлося ей, младенцу,
Старикам прочесть
Про желанную свободу
Дорогую весть.
Самой вести смысл покамест
Темен им и ей.
Но все чуют над собою
Зорю новых дней...
Вспыхнет, братья, эта зорька!
Тьма идет к концу!
Ваши детки уж увидят
Свет лицом к лицу!
Тьма пускай еще ярится!
День взойдет могуч!
Вещим оком я уж вижу
Первый светлый луч.
Он горит уж на головке,
Он горит в очах
Этой умницы малютки
С книжкою в руках!
Воля, братья, — это только
Первая ступень
В царство мысли, где сияет
Вековечный день.
28 февраля 1861
ПОЛЯ
В телеге еду по холмам;
Порой для взора нет границ...
И всё поля по сторонам,
И над полями стаи птиц...
Я еду день, я еду два —
И всё поля кругом, поля!
Мелькнет жилье, мелькнет едва,
А там поля, опять поля...
Порой ручей, порой овраг,
А там поля, опять поля!
И в золотых опять волнах
С холма на холм взлетаю я...
Но где же люди? Ни души
Среди безмолвных деревень...
Не верится такой глуши!
Хотя бы встреча в целый день!
Лишь утром серый четверик
Передо мною пролетел...
В пыли лишь красный воротник
Да черный ус я разглядел...
Вот наконец бредет старик...
Остановился, шляпу снял,
Бормочет что-то... «Стой, ямщик!
Эй, дядя! С чем господь послал?»
«Осмелюсь, барин, попросить —
Не подвезете ль старика?»
— «Садись! Зачем не услужить!
Услуга ж так невелика!
Садись!» — «Я здесь, на облучок...»
— «Да место есть: садись рядком!»
Но тут уж взять никто б не мог:
Старик уперся на своем;
Твердил, что в людях он пожил
И к обращению привык,
И знает свет; иначе б был
«Необразованный мужик»!
У старика был хмурый вид,
Цветисто-вычурная речь;
Одет был бедно, но обрит,
И бакенбард висел до плеч.
«Я был дворовый человек, —
Он говорил, — у князя Б.!
Да вот, пришлось кончать свой век
На воле! Сам уж по себе!»
«И слава богу!» — «Как кому!
И как кто разумеет свет!
А по понятью моему,
От всей их воли — толку нет!
Еще я нонешних князей,
Выходит, дедушке служил...
Князь различать умел людей:
Я в доме, может, первый был!
Да вот, настали времена!
Теперь иди, хоть волком вой!
Стара собака, не годна,
Ест даром хлеб, — так с глаз долой!
Еще скажу: добры князья!
«С тебя оброку не хотим;
А хочешь землю, мол», — так я:
«Покорно вас благодарим!»
Жаль их самих!» И тут старик
Повел рассказ, как врозь идет
Весь княжий двор: шалит мужик,
Заброшен сахарный завод,
Следа уж нет оранжерей,
Охота, птичник и пруды,
И все забавы для гостей,
И карусели, и сады —
Всё в запущеньи, всё гниет...
Усадьба — прежде городок
Была! Везде присмотр, народ!
И пей и ешь! Всё было впрок!
«Да, вспомянешь про старину! —
Он заключил. — Был склад да лад!
Э, ну их с волей! Право, ну!
Да что она — один разврат!
Один разврат!» — он повторял...
Отживший мир в его лице,
Казалось, силы напрягал,
Как пламя, вспыхнуть при конце...
«Вот парень вам из молодых, —
Сказал он, кинув грозный взгляд
На ямщика. — Спросите их,
Куда глядят? Чего хотят?»
Тот поглядел ему в лицо,
Но за ответом стал в тупик.
Никак желанное словцо
Не попадало на язык...
«Чего?..» — он начал было вслух...
Да вдруг как кудрями встряхнет,
Да вдруг как свистнет во весь дух, —
И тройка ринулась вперед!
Вперед — в пространство без конца!
Вперед — не внемля ничему!
То был ответ ли молодца,
И кони ль вторили ему, —
Но мы неслись, как от волков,
Как из-под тучи грозовой,
Как бы мучителей-бесов
Погоню слыша за собой...
Неслись... А вкруг по сторонам
Поля мелькали, и не раз
Овечье стадо здесь и там
Кидалось в сторону от нас...
Неслись... «Куда ж те дьявол мчит!» —
Вдруг сорвалось у старика.
А тот летит, лишь вдаль глядит,
А даль-то, даль — как широка!..
1861
БАБУШКА И ВНУЧЕК
В святцах у бабушки раз
Внучек цветок увидал;
«Тут сувенирчик у вас, —
Он, улыбаясь, сказал, —
Что, если б он говорил?
Может быть, целый роман
Мне бы теперь он открыл...
Был бы и муж там тиран,
Ночь, соловей и луна,
Быстрый свидания час...
Было — и в те времена —
Много, чай, всяких проказ?..»
«Грех над старухой шутить... —
Бабушка внучку в ответ, —
Кто ж бы еще подарить
Мог мне его, как не дед?»
«Дедушкин это цветок? —
Внучек опять. — Признаюсь,
Вот угадать бы не мог!
Дедушка! Этакой туз!»
«Молод покойничек был!..
Ну, да и я-то тогда...
В мыслях-то ветер бродил!
Тоже была молода...
Ездили раз мы весной,
В ранний улов стерлядей,
К мельнице нашей лесной...
Батюшка... Много гостей...
Я и стою на мосту;
Вкруг молодежь мне поет
Всё про мою красоту.
Что тут на ум не взбредет.
Мельница так и дрожит;
Омут-то в пенных буграх
Ходенем ходит, кипит,
Так что и вспомнить-то страх!
В воду и кинь я цветок!
«Кто, — говорю я, — спрыгнёт
С мосту отсюда в поток
И мой цветок принесет,
Тот мне и есть кавалер!»
Все засмеялись вокруг,
Только один офицер
С мосту-то прямо и — бух!
Я обомлела. Народ
Бросился к лодкам, к реке...
Только глядим — он плывет,
Держит цветок мой в руке...
Мне подает: я готов
Жизнь, мол, за вас положить!..
Вот молодец был каков!
Да, не любил он шутить!
Дедушку я твоего
Тут и узнала тогда...
Так и пошла за него...
Был человек это!.. Да!..
Старого века кремень!
Барин он был матерой!
Сёл что имел, деревень!
Видный, красавец собой,
Соколом ясным ходил!
Первым везде был лицом!
Что он народу кормил,
Ну да и сам жил царем...
В гости ль меня вывозил —
В золото, жемчуг, атлас,
Словно царицу, рядил,
Словно как вез на показ!
Серый лихой шестерик
Держат едва под уздцы...
Кучер был сила мужик!
И гайдуки молодцы!
И, как жила я за ним,
Тронуть меня уж не смей
Кто хоть бы словом худым:
Со свету сгонит — ей-ей!
Да, это был человек!..
Нынче и род уж не тот!
Нынче — не тот уж и век!
Мелкий пошел всё народ!..»
«Бабушка! — внучек прервал. —
Я от самих стариков
Часто про деда слыхал:
Он не совсем был таков!
Был он — надменный богач!
Жил — азиатским пашой;
Сам и судья, и палач,
Ночью езжал на разбой;
И в душегубстве не раз
Был по суду обвинен...
Правда, в то время у нас
Знатному что был закон!
Пьянство и ночью и днем!
В доме жил целый гарем!
Вы же — всю жизнь под замком
В страхе дрожали меж тем.
Вас-то он будто любил!
Боже мой! Он, как злодей,
Вашу всю жизнь загубил,
Вас загубил и детей!
Месяц иль два присмирев,
Первой-то страстной порой,
Ласков был с вами, как лев
С львицей своей молодой!
Ну, а как душу отвел...
Бабушка! сердце во мне
Рвется при мысли — что зол
Вынесли вы-то одне!
Верьте, люблю я, как мать,
Вас за страдальный ваш век...
Что ж от меня вам скрывать!
Дед был — дурной человек!..»
Бабка трясет головой,
Шепчет на речи его:
«Что говорить мне с тобой!
Ты не поймешь ничего!»
Вяжет старушка чулок,
Вяжет чулок и молчит,
И на засохший цветок
Нежно порою глядит —
Смотрит на бабушку внук...
Он изумлен, что у ней
Слезы закапали вдруг
Тихо из тусклых очей...
В жизни дитя — не умел
Сердце еще он понять!
Он испытать не успел,
Как оно может прощать!
Как из-за прошлых скорбей,
Их разгоняя, что тьму,
Сладкий лишь миг всё ясней
Издали светит ему;
И, как святой идеал,
Образ рисует того,
Кто это сердце терзал,
Кто так измучил его!..
1857
УПРАЗДНЕННЫЙ МОНАСТЫРЬ
Давно в тумане предо мной,
Блестящей точкою горя,
То над леском, то над горой
Светился крест монастыря.
И вдруг — обрыв! И вот — река
В тени высоких берегов
Бежит, подернута слегка
Отливом красных облаков.
И на откосе меловом
Открылась старая стена
С безглавой башней, как огнем,
Закатом дня озарена.
Прохлада веет над рекой,
Струясь за резвым ветерком,
И тихо движется со мной
Неповоротливый паром.
Вот монастырь... Следы ль осад,
Пищалей, приступов к стенам,
В кирпичных грудах что лежат,
Поросши лесом, здесь и там?..
Лампада у ворот горит
Пред полинялым образком;
Монах, седой старик, сидит
У кружки под двойным замком,
Сидит и смотрит, как ползут
Мои лошадки по горе...
«Что, отче честный, есть ли тут
Что посмотреть в монастыре?»
«А посмотри! Запрету нет!
Что есть — увидишь, — молвил он
Да что смотреть-то! Сколько лет,
Как монастырь уж упразднен.
Святыню вывезли... Живем
Мы вот одни давненько тут
С отцом Паисием и ждем,
Аль нас куда переведут,
Аль здесь помрем... Я вот с ногой
Изныл. Ломота извела.
Лечился летось у одной
Старушки: нет, не помогла!
Войди в калитку-то, смотри!» —
Мне указал на дверь старик,
А сам спешил в лучах зари
Еще погреться хоть бы миг.
Бедняк! Едва ль не прав был он!
Смотреть не много было, нет!
Кой-где следы витых колонн,
Письма и позолоты след.
Все церкви в землю повросли,
Кругом забиты двери их...
Зато, что кудри, до земли
Висели ветви ив густых...
А дом, где кельи, — как скелет,
За бледной зеленью стоит,
И в острых окнах стекол нет,
И грустно мрак из них глядит...
Лишь бродит вкруг голодный кот,
Над ним, несясь стрелы быстрей,
Кружатся ласточки, вразброд
Гуляет стая голубей, —
Всё тихо валится кругом...
Еще пройдет немного лет,
И стены продадут на слом,
И старины пройдет и след...
Смотреть не много... Что ж из них,
Из этих камней говорит
Моей душе? И шаг мой тих,
И сердце так в груди стучит?
Святыню вывезли... Но нет,
Не всю!.. Нет, чувствую, живут
Мольбы и слезы, столько лет
От сердца лившиеся тут!
Я живо вижу, как сюда
Пришел спасаться муж святой
В те времена еще, когда
Кругом шумел здесь бор густой
И, вековым объята сном,
Вся эта дикая страна
Казалась людям — волшебством
И чародействами полна.
И келью сам в горе иссек,
И жил пустынным житием
В той келье божий человек,
На козни беса глух и нем.
И, что свеча в ночи горит,
Он в этом мраке просиял,
Учил народ, устроил скит,
И утешал, и просвещал...
И вот — вкруг валятся леса!
И монастырь здесь восстает...
Над гробом старца чудеса
Пошли твориться... И растет
За храмом храм, встает стена,
Встает гостиниц длинный ряд,
И в погреба течет казна,
И всюду труд, и всюду лад!
Идут обозы вдоль горы;
Хлопочет келарь, казначей...
Варят меды, творят пиры,
Всечасно братья ждет гостей...
А эти гости — то князья,
В Орду идущие с казной...
То их княгини, их семья,
В разлуке плачущие злой...
И черный люд, безвестный люд
Со всей Руси идет, бредет...
В грехах все каяться идут —
Да страшный гнев свой бог уймет.
Идут — с пожарищ, с поля битв,
Ища исходу хоть слезам
Под чтенье сладостных молитв,
Под пенье ангельское там...
И в темных маленьких церквах
Душистый воск горит, как жар,
Пред образами в жемчугах —
Сердец скорбящих чистый дар...
Вот едет новый караван...
Полумонашеская рать...
И раззолоченный рыдван...
С крестами клир идет встречать.
С потухшим оком, бледен, худ,
Выходит, думой обуян,
Здесь панихидой кончить суд,
Кровавый суд свой, царь Иван...
Ударил колокол большой —
И двери царские в алтарь
Пред ним раскрылись, и, больной,
Повергшись ниц, рыдает царь...
И, глядя, плачут все вокруг...
Но многолетье кончил клир,
И ждет царя и царских слуг
В большой трапезной светлый пир
Но царь на светлый пир нейдет.
Один, он в келье заперся...
Он ест лишь хлеб, он воду пьет,
И весь он богу отдался...
Вот на обитель сходит сон;
Один лишь царь не знает сна...
Всё ходит он, всё пишет он
Им побиенных имена...
Всё кровь... А тут — покой кругом!
Главу обитель вознесла,
Что тихий остров на мирском
Многомятежном море зла...
Принять бы схиму здесь... Лежать
Живым в гробу, а над тобой
Монахи будут возглашать:
«Раба Ивана упокой...»
Всё суета!.. И как видна
Она из гроба-то!.. А тут
Что в царстве будет? Вся страна
Взликует! Скажут: царь был лют!
Измена встанет! Зашумят
Опять бояре, города...
Найдется царский брат иль сват,
Мой род зарежет... Что тогда?
И дух его, как ворон злой,
По всей Руси витать пошел
И ищет: где он, недруг мой?
Где смута? Где гнездо крамол?
Зовет на суд он города,
Живых и мертвых он зовет,
И, вновь для грозного суда
Готовый, мысль в душе кует, —
Кует он мысль, как бы сплотить
Всю Русь в одно, чтоб ничего
Не смело в ней дышать и жить
Без изволения его...
А ночь меж тем над Русью шла...
И не одна душа, томясь,
Теперь гадала и ждала:
Что царь замыслил в этот час?..
И, чуть звонят, народ — во храм,
Вопит, как жаждущий в степи:
«Когда ж, господь, конец бедам!»
И клир в ответ ему: «Терпи!»
Терпи!.. И вытерпела ты,
Святая Русь, что посылал
Тебе — господь — все тяготы
Насильств, и казней, и опал...
Тяжелый млат ковал тебя
В один народ, ковал века, —
Но веришь ты, что бог любя
Тебя карал, — и тем крепка!
И вот — теперь... «Что?» — спросил
Меня монашек у ворот.
«Нет, ничего!.. я говорил!..»
— «А знатный был, молва идет,
Наш монастырь-то в старину!..»
— «А упразднен-то он зачем?»
— «Да стало братьи мало... Ну...
И оскудели житием!
Уж против прежнего — где нам! —
И вдруг, как будто спохватясь: —
Да ты по службе тут аль сам?»
— «Сам, сам!» — «Ну, то-то, в добрый час!..
1860
ПЕСНИ
У ворот монастыря
Пел слепец перед толпою,
Прямо в солнце взор вперя,
Взор, покрытый вечной тьмою.
Слеп рожден, весь век в нужде,
Пел он песнь одну и ту же,
Пел о Страшном он Суде,
Пел о Злом и Добром Муже.
Чужд живущему всему;
Только славя суд господний,
Населял свою он тьму
Лишь страстями преисподней;
Точно слышал он во мгле
Вздохи, плач и скрежет зубный,
Огнь, текущий по земле,
И по небу голос трубный.
И напев его гудел
Далеко трубою медной,
И невольно вкруг робел
Стар и млад, богач и бедный.
Кончил старец; а народ
Всё вокруг стоит в молчанье;
Всех томит и всех гнетет
Мысль о страшном покаянье...
Только вдруг из кабака
Скоморох идет красивый.
Выбирая трепака
На гармонике визгливой;
Словно ожил вдруг народ,
Побежал за ним гурьбою...
Смех и пляски — в полный ход!
И слепец забыт толпою.
Возроптали старики:
«Эка дьявольская прелесть!
Сами лезут, дураки,
Змею огненному в челюсть!»
Слышит ропот их слепец:
— «Не судите, — молвит, — строго!
Благ — небесный наш отец:
Смех и слезы — всё от бога!
От него — и скорбный стих,
От него — и стих веселый!
Тот спасен, кто любит их
В светлый час и в час тяжелый!
А кто любит их — мягка
В том душа и незлобива,
И к добру она чутка,
И растит его, как нива».
1860
ДВА БЕСА
В скиту давно забытом, в чаще леса,
Укрылися от бури, в дождь, два беса, —
Продрогшие, промокши от дождя,
Они тряслись, зуб с зубом не сводя.
Один был толст, коротенькие ножки,
А головою — смесь вола и кошки;
Другой — высок, с собачьей головой,
И хвост крючком, сам тонкий и худой.
Тот, как вломился, и присел у печки,
И с виду был смиреннее овечки;
Другой зато метался и ворчал
И в бешенстве зубами скрежетал.
«Ну уж житье! — ворчал он. — Мокни, дрогни,
И всё одно, что завтра, что сегодни!
Ждать мочи нет! Уж так подведено,
Что, кажется, всё рухнуть бы должно, —
Ан — держится! — Он плюнул от досады. —
Работаешь, и нет тебе награды!»
Толстяк смотрел, прищуря левый глаз,
Над бешеным товарищем смеясь,
И молвил: «Эх, вы, бесы нетерпенья!
Такой ли век теперь и поколенье,
Чтоб нам роптать? Я каждый день тащу
Десяток душ — сам цел и не грущу!
То ль было прежде? Вспомни хоть, как секли
Святые нас! Здесь выпорют, а в пекле
Еще потом подбавят, как придешь!
И вспомнить-то — кидает в жар и дрожь!
На этом месте, помню я, спасался
Блаженный. Я ль над ним не постарался!
Топил в болотах, по лесам
Дней по пяти кружил; являлся сам,
То девицей являлся, то во звере —
Он аки столб неколебим был в вере!
Я наконец оставил. Заходить
Стал так к нему, чтобы поговорить,
Погреться. Он, бывало, тут читает,
А я в углу. И вот он начинает
Мне проповедь: не стыдно ли, о бес,
Ты мечешься весь век свой, аки пес,
Чтоб совратить людей с пути блаженства!..
Ах, говорю я, ваше, мол, степенство,
Чай знаете, я разве сам собой?
У каждого у нас начальник свой,
И видишь сам, хоть из моей же хари,
Какая жизнь для подначальной твари!
Да я б тебя не тронул и вовек, —
Ан спросят ведь: что, оный человек
Сияет всё еще, свече подобно?
Да на спине и выпишут подробно,
Зачем еще сияет!.. Вот и знай,
И нынешний народ ты не ругай!
Где к кабаку лишь покажи дорогу,
Где подтолкни, а где подставь лишь ногу —
И все твои!..» — «Эх, вы, — вскричал другой, —
Рутина! Ветошь!.. Век бы только свой
Вам преть вокруг купчих, чтоб их скоромить
Иль дочек их с гусарами знакомить!
Не то уж нынче принято у нас:
Мы действуем на убежденья масс,
Так их ведем, чтоб им ни пить, ни кушать,
А без разбору только б рушить, рушить!
В них разожги все страсти, раздразни,
Все заповеди им переверни:
Пусть вместо «не убий» — «убий» читают
(Седьмую уж и так не соблюдают!).
«Не пожелай» — десятая — пускай
Напишут на скрижалях: «пожелай», —
Тут дело о принципах. Пусть их сами
Работают, подтолкнутые нами!
Об нас же пусть помину нет! Зачем!
Пусть думают, что нас и нет совсем,
Что мы — мечта, невежества созданье,
Что нам и места нет средь мирозданья!
Пусть убедятся в этом... И тогда,
Тогда, любезный друг, придет чреда,
Мы явимся в своем природном виде,
И скажем им: «Пожалуйте»...
Вы примете, читатель дорогой,
За выдумку всё сказанное мной, —
Напрасно! Видел всё и слышал это
Один семинарист. Он шел на лето
Домой, к отцу, — но тут главнейше то —
Он, в сущности, не верил ни во что
И — сапоги на палке — шел, мечтая,
Что будет светом целого он края...
О братьях, сестрах — что и говорить!
Одна беда — со стариком как быть?
А старикашка у него чудесный,
Сердечный — но круг зренья очень тесный,
Понятия давно былых веков:
Он верил крепко — даже и в бесов.
Так шел он, шел — вдруг туча налетела,
И по лесу завыло, загудело;
Дождь хлынул, — как, по счастию, глядит:
Тут, в двух шагах, забытый, старый скит, —
Он в келийку и за печь, следом двое
Бесов, и вам известно остальное.
Что он их видел — он стоял на том!
И поплатился ж, бедненький, потом!
Товарищам за долг почел открыться.
А те — над ним смеяться и глумиться;
Проникла весть в учительский совет,
Составили особый комитет,
Вошли к начальству с форменным докладом —
Что делать, мол, с подобным ретроградом,
Что вообще опасный прецедент, —
И напоследок вышел документ,
Подписанный самим преосвященным:
«Считать его в рассудке поврежденным».
1876