Ты меньших возлюбил, их к чести приведя.
В том тайна русских сил, доступная немногим, —
На подвиг доблести, и в мире, и в войне,
Не нужно русских звать команды словом строгим,
Но встанут все на клик: «Голубчики, ко мне!»
Стихотворение «Арлекин», замыкавшее сборник 1854 года, наилучшим образом раскрывало глубину идейного кризиса Майкова. Фигурка висящего на стене бумажного арлекина, шута и балагура, вдруг оживает и приобретает зловещие черты. Это он, как оказывается, стал в Европе XVIII века носителем разрушительных по отношению к старому порядку идей. На первых порах, когда порода «арлекинов» была еще малочисленной, их смех был небесполезен. Однако не знающий разумных пределов критицизм «арлекинов» с течением времени стал пробуждать темные инстинкты черни и опрокинул складывавшиеся веками представления о чести, совести и справедливости:
Добро упало вместе с злом!
Все наши пышные идеи
Толпа буквально поняла
И уж кровавые трофеи,
Вопя, по улицам влекла...
Господство денежного мешка и система государственных коррупции, лицемерно прикрываемые парламентским красноречием, разъедают тело Европы. Поставить преграду разрушительной деятельности «арлекинов» могла, по мысли Майкова, лишь Россия, избавленная от язв буржуазного правопорядка. Только в мире «пахарей печальных», в среде «отцов семейств патриархальных» можно обрести источники нравственного обновления общества.
Отрицая принципы западноевропейской цивилизации огульно, не отделяя ее «добро» от ее «зла», Майков становился на реакционную позицию, на что и не преминула указать современная ему прогрессивная критика. Обороняясь от ее нападок, поэт заявлял, что он осуждал в «Арлекине» не сами «начала» западноевропейской общественной жизни, а лишь «спекуляторов на эти начала».
В идейно родственной «Арлекину» «Коляске», написанной 5 марта 1854 года, адресатом верноподданнических признаний Майкова становится особа здравствующего императора. При жизни автора стихотворение не появилось в печати, тем не менее вскоре после написания оно в рукописном виде получило довольно широкое распространение. Вид проезжающего в откинутой коляске царя приводил поэта в восторженное состояние духа. Называя Николая I «державным повелителем», «первым тружеником народа своего» и вместе с тем жертвой «клеветы и злоязычья» иностранцев, Майков выражал надежду на то, что незаурядную личность царя сумеет разгадать лишь потомство и что это произойдет лишь тогда,
Когда история пред миром изумленным
Плод слезных дум твоих о Руси обнажит
И, сдернув с истины завесу лжи печальной,
В ряду земных царей твой образ колоссальный
На поклонение народам водрузит.
О реакции на поведение Майкова литераторов, тесно связанных с редакцией «Современника», можно судить по написанному Некрасовым, Тургеневым и Дружининым «Посланию к Лонгинову», в котором имеются следующие строки:
И Майков Аполлон, поэт с гнилой улыбкой,
Вконец оподлился, конечно, не ошибкой...
«Коляска» вызвала бурную отрицательную реакцию даже среди сторонников монархического строя: многими она воспринималась как сочинение, продиктованное корыстными расчетами, как выражение ничем не оправданной лести и низкопоклонства. Подозрения последнего рода особенно сильно уязвляли самолюбие автора. Именно поэтому в цитированном выше письме к М. А. Языкову, называя «Коляску» «смелым и резким стихом», поэт настойчиво отводил от себя обвинения в беспринципности и пресмыкательстве перед особой самодержца.
Как ни старался, однако, Майков убедить своих друзей в том, что «Коляска» написана «языком сердца», она на долгое время стала предметом его мучительных раздумий и переживаний. И приблизительно через год после ее написания, вскоре после смерти Николая I, в беседе с Я. П. Полонским он сделал следующее самокритическое признание: «Я был просто дурак, когда видел что-то великое в Николае. Это была моя глупость, но не подлость»[7].
В атмосфере наступившей после николаевского царствования «оттепели» Майков частично освобождается от своей политической слепоты и пытается критически взглянуть на окружающую действительность. Симптоматично в этом отношении его стихотворение «Окончена война. Подписан подлый мир...» (1856), не предназначавшееся для печати и обращенное к вдохновителям внешней политики царизма:
Чего еще вам ждать — написано красно!
Не в первый раз бумажным крючкотворством
Пришлося вам прикрыть отечества пятно,
Подьячие в звездах, с умом и сердцем черствым.
Критическими элементами пронизано и стихотворение «Вихрь» (1856), написанное в духе Дантова «Ада». По воле автора преисподняя оказалась заполненной «блудным и ветреным племенем», паразитирующим на теле государства. Там и привыкшие к роскоши франты, и погрязшие в разврате львицы лешего света, и бездушные канцеляристы, и высокопоставленные бюрократы. Объединяющая их всех черта — безразличие к народным нуждам.
Педантов вмиг узнал я в сей ватаге:
Их жалкий круг когда-то охранял
Наук святыню и, в слепой отваге,
Дорогу к ней народу преграждал...
В эпиграмме «Бездарных несколько семей...» (1855 или 1856), направленной против правительственной бюрократии, гражданский критицизм поэта приобретает еще большую выразительность:
Бездарных несколько семей
Путем богатства и поклонов
Владеют родиной моей.
Стоят превыше всех законов,
Стеной стоят вокруг царя,
Как мопсы жадные и злые,
И простодушно говоря:
«Ведь только мы и есть Россия!»
У нас нет никаких данных о том, чтобы эта также не предназначавшаяся для печати смелая стихотворная инвектива получила известность хотя бы в кругу близких автору лиц. Вместе с тем ненависть к «двигателям» бездушно-бюрократической государственной машины самодержавия нередко врывалась и в подцензурные стихи Майкова, становилась заметным общественно-нравственным мотивом его творчества. Сошлемся для примера на стихотворение «Он и она» (1857). в котором мастерски воспроизведен портрет чиновника-бюрократа,
И вот — идет он в блеске власти,
Весь в холод правды облечен;
В груди молчат людские страсти,
В груди живет один закон.
Его ничто не возмущает:
Как жрец, без внутренних тревог,
Во имя буквы он карает
Там, где помиловал бы бог...
Среди рассчитанных на публикацию произведений поэта были такие, идейный смысл которых встречал сопротивление царской цензуры. Такова поэма «Сны» (1856-1858), таково стихотворение «Поля» (1861) и написанное в жанре послания стихотворение «Другу Илье Ильичу» (1861, 1863). К ним же следует отнести и опубликованное в 1863 году стихотворение «На белой отмели Каспийского поморья...»; оно посвящено пребыванию в мангышлакской ссылке Т. Г. Шевченко. Вид Каспия вдохновляет изнеможенного солдатской муштрой народного поэта на песнопенье, но творческий его порыв заглушается ружейным лязгом и окриками часовых, готовых
...выстрелить по первому стиху
И в крепости поднять военную тревогу.
Изображение государства, превращенного в казарму, где свободе творческой мысли угрожают штык и пуля, спрессовано в этом майковском эскизе до степени символа.
Новые общественные веяния, вызванные революционной ситуацией в России, проникают в содержание майковского «Неаполитанского альбома» (1858-1860). Лишь в отдаленной степени новый цикл напоминал «Очерки Рима». Там преобладали закованные в традиционные размеры размышления о величии античного мира и бессмертии созданного им искусства. В «Неаполитанском альбоме» поэт делает крутой поворот к современности, более того — к народной теме. Изображать народную жизнь на итальянском материале было для Майкова гораздо легче, чем на русском, где он встретил бы немало достойных соперников. К тому же иностранная тема предоставляла поэту возможность преподносить ее русскому читателю вез особых оглядок на цензуру, в своеобразной экзотической оправе, широко используя при этом право на художественный эксперимент, В одном из писем 1856-1868 годов к И. С. Никитину Майков писал: «Больше нам надо писать бликами, чем контурами»[8]. Опытом подобного рода раскованного, бесконтурного письма и был «Неаполитанский альбом». Автор отказался в нем от жестких жанровых конструкций и тематической строгости, задавшись целью передать подвижность итальянской национальной жизни, Противоречивость проявляющихся в ней тенденций.
Эй, синьор, синьор! угодно
Вам в кружок наш, может быть?
Иль свой сан в толпе народной
Вы боитесь уронить?
Ну, так мимо!.. шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Наряду с народным танцем, тарантеллой, в «Неаполитанский альбом» проникает народная итальянская песня. Беззаботное веселье и смех образуют ведущую стихию неаполитанской народной жизни:
Смех нам хартия! Захочет
Деспот сжать нас — смех уж тут:
Знак, два слова — и хохочет
Весь Неаполь, всякий люд!
Но народ не может довольствоваться одним смехом. Простодушная народная толпа доверчиво внимает ханжеским призывам монаха проповедника и тут же, по выходе из храма, охотно отдает себя во власть сугубо плотских увлечений. В этой смене настроений толпы есть что-то родственное смене природных стихий, увековеченной поэтом в картине, изображающей Неаполитанский залив после грозы: