И наконец совсем она слегла.
Не ладно вел себя ее супруг.
Остепениться он не мог, и в браке
Не видел уз для ветреного сердца.
Почти и не жил дома. При больной
Безвыходно сидел лишь Пульчинелль...
Раз ночью стало ей уж очень худо.
С усильем обратясь к нему, она
Сказала: «Ты детей моих не кинешь?»
И руку подала, и улыбнулась...
Да! улыбнулась так она ему,
Как никогда! Быть может, начало
У ней в глазах уже мутиться зренье,
И уж не карло — нет! его душа
Во всей своей красе, во всем величьи
Ее очам духовным предстояла —
И бедный Пеппо чуть не задохнулся
От счастья... Но — о боже!.. вот ее рука
В его руке хладеет... взор недвижен...
Молчание... он ждет... она ни слова...
Свет лампы так лежит спокойно, тихо
На матовом лице... не шевельнется
Ни волосок, ни локон в беспорядке
Рассыпавшихся на подушке кос...
Проворно пульс он щупает; подносит
К устам ей зеркало... дыханья нет!
И нет сомненья больше! Коломбина,
Жизнь, слава, божество его — скончалась!
И он вскочил, как бешеный. Свирепый
Какой-то вопль из груди испустил,
И бросился направо и налево
Всё опрокидывать, всё разбивать,
Всё — канделябры, зеркала, сервизы,
И наконец среди опустошенья
Остановился перед хладным трупом,
И, заломив в отчаянии руки,
Вдруг прокричал: «Как я тебя любил!»
И тут, в ногах же у ее постели,
Упал без чувств, — и найден был уж мертвым
Неаполь плакал, но потом помалу
Все успокоились, когда наука
Решила, что скончались: Коломбина —
1871
КНЯЖНА ***
«КАК НАШИ ГОДЫ-ТО ЛЕТЯТ!»
Давно ль, давно ль, на траурных конях,
Под балдахином с княжеской короной,
Богатый гроб в гирляндах и цветах
Мы провожали... Поезд похоронный
Был без конца... Все в лентах и звездах,
Посланники, придворные персоны,
И духовенство высших степеней,
И во главе его — архиерей...
Мы крестимся всегда при виде гроба,
Прощаемся, молясь за упокой,
Будь то бедняк, будь важная особа...
Обычай, полный смысла, глубиной
И злейшего пленявший русофоба...
И тут прощалась с чьею-то душой
И дальше шла толпа... Но в высшем свете
Событьем были похороны эти...
Княжна... Но нет! письму я не предам,
Нет, не предам я новому злословью
Фамилии, известной с детства нам!
В войну и мир, и разумом и кровью
Служил сей род отчизне и царям
И встарь почтен народной был любовью...
Он в наши дни, с достоинством, одной
Представлен был покойною княжной.
И видом — ах! теперь как исполины
Пред нами те герои старины!..
Видали ль вы времен Екатерины
Ее штатс-дам портреты?.. Все, полны
Величия полунощной Афины
И гением ее осенены,
Они глядят как бы с пренебреженьем
Вослед идущим мимо поколеньям...
Могучий дух, не знающий оков,
Для подвигов не знающий границы,
Без похвальбы свершавший их, без слов, —
Всё говорит, что это те орлицы,
К кому из царства молний и громов,
Свершители словес своей царицы,
Ее орлы с поднебесья порой
Спускалися на миг вкусить покой...
Из этой же породы самобытной
Была княжна, хоть сгладился уж в ней
Весь этот пыл, весь пламень ненасытный
Под веяньем иных, счастливых дней.
Там — гордый страж пустыни сфинкс гранитный
В тысячелетней простоте своей;
Здесь — Пракситель или резец Кановы,
Где грация и дух уж веет новый.
Ей этот лоск был Франциею дан!
Да, Франция — и Франция Бурбонов,
Что пережить сумела как титан
Республику и гнет Наполеонов, —
Она княжну, цветок полночных стран,
К ней кинутый крылами аквилонов,
С любовию в объятья приняла,
И матерью второю ей была.
Ее певцов она внимала лирам,
Ораторов волнующим речам,
Всё приняла, чтоб властным быть кумиром
И первою звездой в созвездьи дам;
И даже Он, пришедший к людям с миром
И взоры их поднявший к небесам,
Ей просиял как свет и как защита
В проповедях отца иезуита...
Что?.. Странно вам слова мои звучат?..
Народность — всё же из понятий узких,
И в этом шаг мы сделали назад,
От образцов отрекшися французских...
Но — век таков! И все теперь хотят
Преобразиться в православных русских,
Меж тем как многие едва-едва
Осилить могут русские слова...
Вон — князь Андрей на это, лоб нахмуря,
Глядит как на опасную игру!
И говорит, что уж «глаза зажмуря
Давно живу и вечно на юру»,
Что, «впрочем, нас бы не застала буря,
А там — всё пропадай, когда умру!..»
Он в этом видит признаки паденья
И нравственных начал и просвещенья...
И до сих пор упрямый старый туз
Твердит одно: «Европа есть обширный
Салон, где всякий — немец иль француз —
Своя семья! У всех один, всемирный,
Тон, образованность, и ум, и вкус!
Нас только терпят там, пока мы смирно
Сидим себе, как дети за столом,
On nous subit — a contrecoeur[74] притом...»
Но князь чудак! Он парадокс ходячий!
Он отрицал Россию! И с княжной
У них всегда, бывало, спор горячий.
Патриотизм княжны был огнь живой!
России честь, победы, неудачи —
Воспринимала всё она душой,
Всё обсуждая без предубежденья,
С высокой, европейской точки зренья...
И вот с такой душою и умом,
Всё восприняв, что запад просвещенный
Взращал веками в цветнике своем,
Она явилась с ношей благовонной
В наш свет — и так поставила свой дом,
Что сам Кюстин, вторично занесенный
Судьбой в наш край, уж бы не написал,
Что к медведям и варварам попал!
Свидетели — опять-таки французы!
Да! из французов сливки, высший слой,
Твердили в хор, что грации и музы
Из Франции, от черни бунтовской.
Как от Персея с головой Медузы,
Умчалися на север ледяной,
Перенеся в салон княжны, в России,
Весь ум французской старой монархии.
И это знал и оценил наш свет,
И перед нею всё в нем преклонилось...
И хоть прошло событий много, лет,
И хоть княжна давно уж устранилась
От поприща успехов и побед,
Но всё ее звезда не закатилась —
Отшельница из своего угла
На мнения влияла и дела.
К обычному стремились поклоненью
К ней Несторы правительственных сфер;
Вступая в свет, к ее благословенью
Являлися искатели карьер;
К ней шли, к ее прислушаться сужденью,
Творцы реформ по части новых мер,
И от княжны иметь им одобренье
Бывало то ж, что выиграть сраженье...
Все знали, что ее словцо одно
Имело вес и слушалося мненье
В таких пределах, где не всем дано
Иметь и сметь сказать свое сужденье...
Конечно, ум тут много значил... Но
Один ли ум?.. У вас уж и сомненье?
О жалкий век! Как скор твой приговор!
Мерещится тебе лишь грязь да сор!
Нет-с! уж Париж, знаток по этой части,
Видавший цвет сынов своих княжной
Отвергнутых, со всем их пылом страсти,
Клялся богами, небом и землей,
Что нежных чувств она не знает власти,
Что перед ней, в досаде плача злой,
Сам Купидон, лукавый бог и смелый,
Разбил колчан и изломал все стрелы!
Хоть хроника падений и побед
Для света служит легкой лишь забавой,
И не педант он в нравственности, свет, —
Но высоко и достодолжной славой
Почтит он ту, в которой пятен нет!
Всегда в виду весталки величавой,
Как в оно время развращенный Рим,
Расступится с почтением немым!..
Княжна всю жизнь, как с кованой бронею,
Где каждая блестит на солнце грань,
Сквозь этот мир соблазнов, пред толпою
Чиста как день прошла... И отдал дань
Ей гордый свет, упрочив за княжною
До поздних дней названье Chaste Diane[75].
Был этот титул ей всего дороже,
Она гордилась им... и вдруг... О, боже!..
Нет! не могу!.. Ее вступленья в свет
Я не застал, — но с первого мгновенья,
При первой встрече, юноша-поэт,
Был поражен!.. Серьезность выраженья
(Ее встречал я не на бале, нет!
В прогулках, по утрам, в уединеньи),
Задумчивость, вдаль устремленный взор —
По небу ль грусть, земле ль немой укор?..
О, дальние дорожки Монплезира...
Или тенистый Царскосельский сад...
И вдруг — виденье неземного мира...
Чуть слышно кони быстрые летят...
О Пушкин! — думал я. — Твоя бы лира...
Ты лишь умел, твой вдохновенный взгляд,
Вмиг указать, где божество во храме,
Вмиг разгадать Мадонну в светской даме!..
Признанье позднее... Княжна была
Моим надолго тайным идеалом...
Трагической кончиной умерла —