Был человек; фантаст во всем, деспот;
Как на войне — ни пропасти, ни бездны
Ему ничто, и сам всегда вперед —
Он для солдат был идол их любезный, —
Таков и в мире! Ужас наводил
На целый край! Чего уж не творил!
В дому — гарем; дела по всем приказам, —
И вдруг он всю губернию зовет
На пир. Все едут. Все к его проказам
Привыкли. Ждут. И вот двенадцать бьет,
И в черной ризе входит поп. Всё разом
Смолкает, музыканты, пир. Встает
С сиденья князь и — в ноги всем, прощенья
Прося за все грехи и преступленья,
Гостям, жене и людям, в ноги всем.
Приносят гроб — ложится. Поп читает
Над ним отходную, и он затем
Как бы совсем из мира исчезает...
Дверь на запор — и двадцать лет ни с кем
Не говорит, не видится. Вкушает
Лишь хлеб с водой. Когда же умер, тут
На нем нашли вериги с лишком в пуд.
En v'la un homme!..»[79] Да, в человеке этом
Та крепкая сказалась старина,
Что вынесла Россию... Пред портретом
Подолгу так стоит порой княжна...
На нем он был изображен атлетом,
Генерал-аншеф. Живопись темна,
И лишь глаза, их взгляд невозмутимый,
Их каждый чувствовал, кто шел лишь мимо.
««Смирился, — нянька говорит о нем. —
И спасся...» И в ее понятьях это
Возможно и теперь... прийти — во всем
Покаяться — и умереть для света!
В Ерусалим уйти, одной, пешком...
Как просто всё у них! Всё кем-то, где-то
Уставлено...» — сказала раз она...
Я думал: «Эй, хандрите вы, княжна!»
А в Крым поездка?.. Жажда ль искупленья
Во дни войны туда ее вела?
Там весь дворец она в своем именье
На берегах Салгира отдала
Под госпиталь... Что ангел воскресенья
Для страждущих у их одра была...
Ох, узнаю! Под бранной лишь грозою
Становишься ты, Русь, сама собою!..
Геройский дух, что там осуществил
Великую в народах эпопею,
На всех свой отблеск славный положил.
Всех озарил поэзией своею...
Генерал-аншеф — что ж, доволен был?
Доволен был — и очень, думать смею! —
Когда княжна, из Крыма воротясь,
О тамошних делах вела рассказ,
О том, как под огнем, на бастионах,
Шутя со смертью, смех не умолкал;
Как наконец, в виду врагов смущенных,
Наш старый вождь им город оставлял.
«В развалинах твердынь окровавленных, —
Суровый аншеф точно повторял, —
Парижский мир — не велика проруха!
За нами главное: победа духа!..»
С загаром на лице, душа полна
Неведомых дотоле впечатлений,
Как хороша тогда была княжна!
Что в этот мир ничтожных треволнений,
В салонный свет свой принесла она
И новых чувств, и новых откровений,
Душой святому подвигу уж раз
Со всем народом купно причастясь!..
А если — дочь?.. Так вот она, изнанка
И тайный смысл тревогам и слезам!
Так вот она какая «итальянка»!
В Италии подобрана, вишь, там!
Вот для кого нужна и англичанка,
Француженка и немка — языкам,
Предметам обучать, а там, с годами,
Учителя — и что с учителями!..
«Вот за детей кто богу даст ответ! —
Княжна, бывало. — Уж не то что Жене,
Большому оглупеть!.. j'en perds la tete![80]
Тот буквы ять и ъ, а тот спряжений
Не признает!.. Поэзии — уж нет!
Один, так вместо всяких упражнений
В грамматике стал девочку учить —
Да нет! о том мне стыдно говорить!
Взяла другого. Чем же началося?
Читать стихи дал Пушкина «Поэт»
И сделал двести тридцать два вопроса,
Чтоб девочка на все дала ответ.
На этом — год ученье уперлося!
Да все поэты опротивят!.. Нет,
Они — о, прелесть! — сделали открытье,
Что нужны нам не знанья, а — развитье!»
Развитье, впрочем, удалось, — хотя
В ущерб грамматики, и муз, и граций.
Но что-то в нас проснулося, светя
Огнем в глазах; мы всё, без апелляций,
Решили вмиг; все силы посвятя
Развитью смертных без различья наций,
Мы стали «женщиной» в осьмнадцать лет,
В которой всё ново от А до Z.
В то время все, севастопольским громом
От гордой дремоты пробуждены,
Мы кинулись ломать киркой и ломом
Всё старое, за все его вины;
Вдруг очутились в мире незнакомом,
Где снились всем блистательные сны:
Свобода, правда, честность, просвещенье
И даже — злых сердец перерожденье...
И у княжны сиял тогда салон;
Сужденья были пламенны и смелы, —
Но умерял их вкус, хороший тон,
И знала мысль разумные пределы.
Потом всё в стройный облеклось закон,
И жизнь пошла, и началося дело,
Корабль был спущен — лозунг кормчим дан —
И мы вошли в безбрежный океан...
Всё Женя слушала — и не беда бы...
Но тут к княжне племянничек ходил,
Блондин и золотушный мальчик, слабый
И в золотых очках. Он подружил
Своих «сестричек» с Женей: «То-то бабы,
Да-с, Новая Россия!-он твердил. —
Не неженки, не шваль, не сибаритки!
Всё вынесут — и каземат, и пытки!»
Смешные были: сядут все кружком,
Как заговорщики, так смотрят строго
Из-под бровей и шепчутся тайком.
На всё ответ короткий, слов не много,
Отрубят раз и уж стоят на том.
Княжна терялась: резкость мысли, слога,
«Ужасный тон» и эта брань на свет,
Что это мир фразерства, лжи, клевет...
«Откуда это? что это такое?
Послушать их, так все мы только лжем,
Живем, чтобы жуировать в покое
И праздности! Свой «комфорт» создаем
На крови и костях! А остальное —
Народ, le peuple, держим под ярмом
В невежестве, чтоб нам покорны были, —
Народ, который мы ж освободили!..
А о себе что думают! Какой
При этом фанатизм! В огонь и воду
Сейчас готовы! жертвуют собой!
Уверены, что бедному народу
В них лишь спасенье! Век, вишь, золотой
Откроют — братство, равенство, свободу!
Ну, пусть племянник, — он уж из пажей
Был исключен, — но Женя? С ней что, с ней?»
Княжна терялась, и, что день, то, видит,
Всё хуже. Началось молчанье. Спор
Лишь вспышками, бывало, только выйдет.
И, помню, раз: «Все эти толки вздор! —
Княжна сказала с жаром. — Ненавидит
Она меня — вот в чем весь разговор!»
И разрыдалась. Мне досадно стало:
Ведь малодушье только оказала!
Пропало всё веселие у нас!
Весь дом затих, и пенье замолчало,
И музыка как бы оборвалась;
Как будто два хозяина в нем стало
И надвое душа разодралась,
Что в нем жила и жизнь всему давала,
И стало две, и каждая с враждой
Следит упорно всюду за другой...
«Хоть кто-нибудь придите, ради бога,
Да помогите!..» Слава в дни те шла
Про одного в столице педагога —
Княжна тотчас его и позвала,
Про ум его наслышавшися много,
А главное, что вел свои дела
Он без педантства, действуя с успехом
На молодежь иронией и смехом.
Уж был в чинах и в гору вдруг пошел,
Благодаря проекту пересадки
Каких-то к нам из-за границы школ.
Введись-ка план и все его порядки,
Он, уверяют, чудо б произвел!
Вся б наша Русь, от Прута до Камчатки,
Однообразием пленяя взгляд,
Вся б обратилась в чудный детский сад!
Прекрасная и смелая попытка
Уравновешенья духовных сил!
У нас в умах не стало б ни избытка,
Ни недостатка: всё б он устранил,
Все б ровно шли, не вяло и не прытко.
И вот свой план он в общем изложил;
Потом, когда уж по его расчетам
Была пора, он ловким поворотом
На главный пункт направил разговор,
Что, мол, хаос везде, раздор, тревога:
«Мальчишки — даже те вошли в задор,
Учителям толкуют, что нет бога,
Отечество, религия — всё вздор!
Что требуют от них уж слишком много,
И, с важностью взъерошивши вихры,
Шипят: одно спасенье — топоры!
Пусть мальчики б одни, молокососы, —
Нет с барышнями справы! Покидав
И музыку, и пяльцы, режут косы
И, как-то вдруг свирепо одичав,
В лицо кричат нам: вы, мол, эскимосы,
У женщин всё украли! Прав нам, прав!
Работы нам, разбойники, работы!..
Как будто мы-то трудимся с охоты!..»
Он был доволен. Думал — удалось.
Смеялся больше всех, но не смеялась
Лишь молодежь; и только поднялось
Всё общество, как Женечка подкралась
И показала педагогу «нос»,
И с хохотом наверх к себе помчалась;
Блондин же хамкнул: «В полдороге, брат,
Глупцы да подлецы одни стоят».
Как полководец, потеряв сраженье,
Стоял наш ритор... Но грустней всего,
Что вывела такое заключенье
Потом княжна по поводу его:
«Пусть Жени неприлично проявленье, —
Но в сущности и стоит он того:
Они все — красные! Кто так, из моды,
От глупости, кто плут уж от природы».
А занимала Женечка меня!..