Был у княжны обед — кой-кто из света
И, между знаменитостями дня,
Ее друзья, известных два поэта.
Один — он чудная душа! Огня,
Любви исполнен, жаждал мира, света,
Мог всё иметь, но презрел блеск и шум
И предпочел свободу чистых дум...
Он горячо душой скорбел за долю,
Что русскому народу суждена.
Разбросан по лесам, прикован к полю,
Он искони и сам, и вся страна
Обречены на вечную неволю...
Сперва — Орда!.. Едва низложена,
Встает Москва — с ней батоги и плаха,
И, как Молох, царит лишь силой страха...
«Чем можем мы гордиться? Где тут честь?
Где рыцарство? Крестовые походы?
Где революции святая месть?
Где истины исканье и свободы?
Что человечеству могла принесть
Россия в дар, чтобы ее народы
Благословить могли? Что создала?
Угрозой лишь для них всегда была.
А жаль! Народ с душой, как мир, широкой,
С поэзией, со страстью и умом!..»
Все поняли порыв души высокой,
И князь Андрей воскликнул с торжеством:
«Я говорю, поплатимся жестоко
За гордость мы и беды наживем:
Дождутся эти наши самоучки,
Что нас возьмут да в Азию под ручки!»
Тут вышел спор... Не чудно ли, ей-ей!
Россия! ты — с заоблачной главою
Разлегшийся между пяти морей
Чудесный сфинкс, — а мы перед тобою,
Пред вечною загадкою твоей,
Кружим, жужжим, подобно мошек рою,
И спорим, — ты же, в думу углубясь,
Глядишь куда-то... только не на нас...
Другой поэт — он, голову понуря,
Сидел и слушал, но в душе его
Уж, видимо, накапливалась буря...
О, полное видений существо!
Я как теперь гляжу: глаза зажмуря,
Как бы помимо зримого всего,
Ты в глубь веков уносишься душою,
И говоришь как будто сам с собою:
«Да, бедная Россия!.. Лес и бор,
А с юга — степь! Не обозреть равнину!
И в людях: род восста на род, раздор,
Живяху бо по образу зверину...
И вот туда идет с Афонских гор
Смиренный инок, что во челюсть львину,
И дикарям являет идеал,
Что на кресте распятый миру дал...
Идет один — в леса, в места глухие
До Соловков, — и край преображен!..
Нахлынули народы кочевые,
Встает ислам и папа, с трех сторон
Крушится всё, крушится Византия,
Но уж в Москве оплот сооружен,
И пробил час из мрака ей изыти,
Как третий Рим, четвертому ж не быти...
И стал отсель ее народов дух
Един хранитель истины Христовой...
Что ж? Продолжать?.. — Смотря с улыбкой вкруг,
Спросил поэт. — Одно лишь, впрочем, слово!
Мы — высший свет — мы спрашиваем вдруг,
Что создала Россия, и нам ново,
В чаду чужих идей забыв свое,
Припомнить то, что создало ее!..
Там — силой мир был сплочен феодальный
И пестрый сброд племен в один народ;
Здесь весь народ, дотоль как бы опальный,
Великое призванье сознает,
И ради той идеи колоссальной
Он весь — от смерда до царя — идет
И государству в крепость отдается,
И терпит всё, лишь вера да спасется!
И вот предстал он в образе Петра
Пред миром вдруг как грозный триумфатор...
Содрогся мир: уж не пришла ль пора
И уж идет Восточный император?..
Но тут и блеск Версальского двора,
И Запада профессор и оратор
Пленили нас, поверили мы им, —
Да на раздумьи грустном и стоим!..»
Поэт умолк. В его горячем слове
Послышалась такая глубина,
Что смолкли все... «Е pur si muove,[81] —
Послышалось, — и всё идет она,
Всё та ж святая Русь, своей основе,
Сама того не ведая, верна!
И всё ей впрок! Что нынче так оставит,
То завтра взять само себя заставит...»
То высказал какой-то старичок,
Когда-то бывший консул на Востоке,
Он продолжал: «Восток — нам свет, Восток!
В России — все несемся мы в потоке;
Нам не видать, куда летит поток,
Что океан могучий и широкий!
Нет! встань на Гималай, смотри с Балкан,
Лишь там поймешь ты этот океан!..»
Его слова затронули поэта,
Он подхватил: «И только б раздалось
С высот Кремля и до высот Тайгета
Одно словцо — и разрешен хаос!
Словцо — Восточный император...» Это
Я потому привел, что весь вопрос
Тогда же предложил на обсужденье
Девиц, и Женя высказала мненье:
«Наш век, — слова чеканила она, —
Век личности. И разум и свобода —
Его девиз. Былая жизнь должна
Окончиться для всякого народа;
И будет жизнь людей везде одна,
Без государств и без различья рода
И племени». — «Коммуна, так сказать?»
— «Как вам угодно можете назвать,
А уж так будет». — «Это ваша вера?» —
Спросил я. «Математика, — ответ. —
Я не люблю ханжи и лицемера,
Но искренни тот и другой поэт, —
Да старики!.. Для них свята химера
Их государства!.. Тысячи ведь лет
Уходят на него умы, таланты...
А про святых он — ну уж, обскуранты!»
Потом я видел Женю только раз.
Кой-кто собрался. Светская, живая
Шла болтовня, и Женя, наклонясь
В углу между своих над чашкой чая,
Ну отпускать «словца» на всех на нас,
И вслух. «Какая же вы нынче злая», —
Сказал я ей, смеясь, как все ушли.
Она ж запальчиво: «Жгу корабли!»
Тот вечер был решительный. Пропала
Она из виду с этих пор. Княжна
Старалась скрыть от света всё сначала.
Всё вышло так: оставшися одна,
Уж проводив гостей, она послала
Позвать к ней Женю. В этот раз она
Явилася тотчас же пред княжною,
Но — боже! — как?.. С обрезанной косою!..
Княжна лишь ахнула. И вдруг, в сердцах:
«Вон, стриженая, вон!» Не дрогнув бровью,
Та повернулась и пошла. В слезах
Легла княжна в постель. Наутро — кровью
В ней сердце облилось: нет Жени! Страх,
Двоякий страх: и поприще злословью,
Да и жива ль?.. И как она могла?
И отчего, зачем, куда ушла?..
Куда ушла!.. В неведомое море!
Как утлый челн, оторванный волной!
Что ж манит так тебя в его просторе?
Какую пристань видишь пред собой,
Безумная!.. Нет пристани! Лишь горе
Да вечное скитанье пред тобой!
И час придет — очнешься ты над бездной
Разбитая, одна, во тьме беззвездной...
Я говорил, но уж трещал канат,
Уж ветер дул; она лишь улыбалась!
Гремел громов далеких перекат,
В ее глазах лишь пламя разгоралось,
И, на меня подняв с насмешкой взгляд,
Она хотела высказать, казалось:
«Ты слышишь ли, что сердце мне поет?
Звучнее ль песнь мне разум твой найдет?..»
О, если бы да наш не зачерствелый
В сомненьях ум иную тему дал,
И сами б мы уверенно и смело
Держали путь на светлый идеал, —
Иную песнь тогда б ей сердце пело,
Иной бы ветер челн ее помчал!..
Но разве в нас душа так обнищала,
Что у самих у нас нет идеала?
И, цвет народа, мы бредем впотьмах
И мечемся в кругу, как эфемеры,
Без верной цели, без любви в сердцах,
Без корня, без плода?.. Для нас химеры —
Добро и зло? И для всего в руках
У каждого свои весы и меры?
Нет идеала, нет того у нас,
Что живо так в инстинкте темных масс?
Нет, много их, но служат лишь отзывом
Все на чужой! Побрежный люд, должны
Бороться мы без устали с приливом
К нам издали катящейся волны...
Взлетит к нам всплеск неистовым порывом
Бог знает где взмущенной глубины,
Зальет поверхность и, до новой смены,
Уйдет, оставя гнить здесь клубы пены...
От Жени, впрочем, на столе у ней
Нашлась записка: «Рано или поздно
Мы разойтись должны, и, чем скорей,
Тем лучше. Вместе жить, глядеть же розно —
И тяжело, и подло. Из детей
Я вышла. В жизнь давно смотрю серьезно.
Иду. Вам не понять, чего ищу.
Ищу я правды; правды лишь хочу».
И всё. . . . . . . . . . . . .
О, как с тех пор все изменились лица!
И как неправ к княжне я был! Она,
Видал я, то, как бешеная львица,
По комнате металась: «Я сильна,
Скажу лишь слово, и она, срамница,
Уж будет здесь!.. Я езжу к ней, княжна!
Прошу, молю... И что ж я ей? Забава?
Наладила одно: «У вас нет права!»»
Не то — так слезы, малодушный стон.
Лицо в подушку и рыдает страстно...
Я изумлен бывал и возмущен.
Я думал: вот он, деспот самовластный!
Привыкла жить и не встречать препон,
И вдруг теперь от сироты несчастной
Нашла отпор!.. Конечно, права нет!
Не дочь тебе и вышла уж из лет...
Но... если б знать, что в этих муках лютых
Больное сердце матери скорбит;
Что это — львица, в собственных же путах
Захлестнута, бессильная, лежит;
Что в этих горьких днях, часах, минутах
Всей жизни ложь несчастную казнит...
О, как теперь всё кажется иначе!
Любви что было в гневе том и плаче!..
Любви!.. И вот чего ей не понять: