в период длительных и разорительных для нее войн. «История Италии» была опубликована в 1561-1564 гг. Творческое наследие Гвиччардини включает также «Семейную хронику», «Воспоминания о себе самом», письма. В настоящем издании впервые в переводе на русский язык публикуется часть «Истории Флоренции» Гвиччардини. Перевод сделан по изданию: Guicciarrdini Francesco. Storie fiorentine dal 1378 al 1509/ а сига di Roberto Palmarocchi. Bari, 1931. Р. 72-159.
Пьетро Бембо
АЗОЛАНСКИЕ БЕСЕДЫ
Когда за темной тучей, предвещающей бурю, не видать ни звезды, ни путеводного знака, сколь отрадно усталым мореплавателям отыскать по показаниям индийского камня небесный ориентир, чтобы, не боясь остаться без руля и ветрил или сбиться с курса, направить корабль к назначенной цели или к спасительной гавани! И путнику, на развилке дорог в незнакомой местности, в замешательстве раздумывающему, куда свернуть, сколь отрадно вдруг увидеть человека, который, зная верное направление, выведет напрямую к пристанищу или укажет, как туда добраться до наступления темноты! Но не то ли случается видеть и всякий день в жизни, когда, проходя нашим земным поприщем, застигнутые бурей страстей или пребывая в замешательстве перед множеством по видимости истинных мнений, мы чуть ли не повседневно нуждаемся в компасе или провожатом? Вот почему я полагаю, что нет ничего лучше, чем подвизаться среди людей, умеющих — о чем бы они ни говорили, о том ли, что сами испытали, или что узнали от других, или проникли умом — указать ближнему, как обойти опасность или как не заплутать в местах, где легко сбиться с прямой дороги. Ибо есть ли что благороднее, чем послужить другому? И что более подобает человеку на сем свете, чем быть причиною блага многих людей? И еще: если достоин похвалы человек, умеющий жить безупречно (притом что его никто не видит и не слышит), а такой человек бесспорно достоин всяческой похвалы, то насколько же более достоин хвалы тот, кто и сам умеет жить безупречно, и множество людей, в сем мире живущих, умеет наставить и предостеречь от заблуждений. Немало есть причин, почему путник лишается покоя и пребывает в сомнениях и опасениях насчет правого жизненного пути, но одна из первейших — это неумение различить, какая любовь есть благо, а какая — зло; недаром же бывает, что мы любим то, чего должны чураться, и не любим того, к чему должны стремиться, или же сторонимся или домогаемся чего-либо больше или меньше, чем следует, испытывая замешательство и тревогу. Вот почему мне захотелось записать рассуждения о любви, каким не столь давно в течение трех дней предавались трое наших образованных и наблюдательных юношей в обществе трех наших достойнейших дам, в то время, как они гостили во владениях королевы Кипрской[290].
Смею надеяться, что как сам я извлек пользу, поистине немалую, из рассуждений, ими мне переданных, так не меньшую пользу извлечет и каждый из вас, если пожелает выслушать их в моем изложении. И хотя всякий возраст располагает к тому, чтобы послушать и почитать приятное, особенно же о любви, — так как человек не может не испытывать какого-либо рода любви и в молодые, и старые годы, затем что не кто иной, как природа вложила в нас вместе с жизнью это чувство, — но все же, будучи сам молод, я особенно склоняю и поощряю ко вниманию юношей и молодых дам. Как знать, не успеют ли они, вняв тому, что излагается далее, получить представление о любви прежде, чем она подвергнет их испытанию. А насколько это важно, не стану говорить, ибо о том они сами лучше рассудят в зрелые годы. Поистине, если в иных делах опыт лучший и вернейший наставник, то в тех делах, где радостей не меньше, чем горестей, — а любовь из их числа, — многим людям, без сомнения, весьма полезно почитать и послушать о чужом опыте прежде, чем самому все испытать, как то подтверждалось неоднократно. Посему превосходнейшим изобретением человечества следует почесть словесность и литературу, являющую нам прошедшее, каковое иначе могло бы остаться неузнанным; глядя в это прошедшее, точно в зеркало, мы перенимаем то, что нам потребно, благодаря чему, наученные чужим опытом, смело, точно испытанные кормчие или бывалые путники, устремляемся вперед по неборожденным волнам или нехоженым тропам жизни; уж не говорю о том, что иные поучения доставляют нам истинное наслаждение, отрадно питающее душу, подобно пище, насыщающей тело. Но отложу это в сторону и перейду к обещанным рассуждениям о любви; уместно будет, впрочем, прежде чем двинуться далее, несколькими словами пояснить, где и как велась означенная беседа, — ради того, чтобы каждая из ее частей была услышана именно так, как она излагалась.
Изящный и очаровательный замок Азоло[291], возвышающийся над Тревиньяно в отрогах наших Альп, принадлежит, как известно, мадонне королеве Кипрской, чье семейство, носящее фамилию Корнаро, весьма славное и чтимое у нас в городе, связано с моим семейством как дружбой и домашней близостью, так и узами родства. Сим сентябрем случилось королеве, пребывая в замке, выдавать замуж одну из приближенных девушек, которую она, содержа при себе с детских лет, лелеяла и нежно любила за красоту, воспитанность и добронравие. Распорядившись устроить прекрасное и пышное празднество, королева пригласила именитых людей с семействами из соседних местностей, а также из Венеции, и дни потекли в веселии, игре на музыкальных инструментах, пении и танцах, к величайшему удовольствию каждого. Среди прочих гостей прибыло трое юношей из благородных семейств, каковые, имея высокую душу, посвящали большую часть времени, с младых лет и до сей поры, словесности, а сверх того отличались превосходными манерами, как оно и подобает молодым людям хорошего рода. Все трое весьма пришлись по сердцу бывшим на празднестве дамам, наслышанным о славе их фамилий, а еще более — их познаниях и доблестях, но сами юноши отдавали предпочтение обществу трех дам, красивых, милых и украшенных благородством нрава, по той причине, что с ними чувствовали себя более уверенно, чем с другими, вследствие кровного родства и давнего дружества как с ними, так и с их мужьями, на ту пору вынужденными отлучиться в Венецию. Впрочем, один из юношей, Пероттино — так мне вздумалось его именовать — вступал в беседу мало и редко, и никто за все дни празднества не видел его смеющимся; порой он уединялся, точно погруженный в печальную думу, и уж наверное не явился бы на свадебный пир, если бы его не привезли чуть не насильно друзья, в надежде, что он развеется среди забав и увеселений. Дав юноше вымышленное имя Пероттино, я назову вымышленными именами и двух других юношей и дам — не оглашая подлинные имена, единственно для того, чтобы оградить сих особ наичестнейшей жизни от суетной толпы, отняв у нее повод помыслить что-либо неподобающее, ведь известно, что слова, передаваемые от одного к другому, становятся достоянием множества людей, а среди них немало таких, что на все здоровое глядят нездоровым взглядом.
Итак, вернемся к празднеству королевы, протекавшему так, как о том сказано выше. В один из дней, к концу полуденной трапезы, по обычаю великолепной, в продолжение которой гостей увеселяли шутками, игрой на музыкальных инструментах и разнообразным пением, к королеве, сидевшей во главе стола, подошли и почтительно ее приветствовали две девушки, из коих старшая приложила затем к груди прекрасную лютню и, весьма умело касаясь ее струн, приятно заиграла и нежным голоском в лад игре запела:
Мне прежде ноша не давила плечи, И взор мой не был ни уныл, ни хмур. А ныне так гнетет меня Амур, Что, чувствую, конец мой недалече. О, как я жизни доверяла слепо, Явившись к твоему, Амур, двору! Могла ль я знать, что в горестях умру, Что ничего не встречу, кроме склепа! Беспечной, радостной была Медея, Пока любви мучительное зло Ее к Ясону страстью не зажгло, До гроба страстотерпицей владея[292].
После того как юная певица умолкла, младшая выждала, пока старшая вернется к началу мелодии, и в лад ей отвечала следующее:
Еще вчера рыдала что ни день я, Саму себя и близких мне кляня. А ныне пестует Амур меня, И сердце только радуется пенью.
Считалось — гнаться за Амуром следом Равно, что плыть на скалы кораблю. Но ныне оттого, что я люблю, Пришел конец и горечи, и бедам.
Еще бесстрастная, Амура мимо Шла Андромеда, мучась и скорбя, Но лишь Персею вверила себя[293], Блаженной стала и по смерти чтима.
Пропев песни, которые гости выслушали не шелохнувшись и с величайшим вниманием, девушки удалились, намереваясь дать место другим увеселениям. Но тут королева подозвала одну из приближенных дам, красавицу, по общему мнению, превосходившую красотой всех, кто был на празднестве, — обязанность ее была подносить королеве питье, когда та совершала трапезу в одиночестве, — и повелела ей исполнить песню в добавление к тем, что только что пропели две девушки; та, повинуясь, взяла в руки виолу чудного звучания и, чуть покраснев оттого, что ей непривычно было петь в многолюдном собрании, пропела следующую песенку, столь приятно и со столь новыми приемами в мелодии, что в сердцах слушателей вспыхнуло пламя, в сравнении с которым чувство, вызванное перед тем девушками, впору было счесть потухшими и остывшими угольями:
Все, что свершил благого ты на свете,
Амур, еще не познано людьми,
Самодовольными, пойми,
Спешащими к пороку в сети.
#о знай они дела благие эти, —
Как знает Некто в тех далеких весях,
Где свет сильней и горячей
Твоих сияющих лучей, —
Ты мог бы привести к добру и здесь их,
И века золотого дали
Они бы снова увидали.
Обыкновенно, покончив с трапезой и с приятными развлечениями, королева удалялась в свои покои, где предавалась сну или задушевным занятиям, проводя в уединении самое жаркое время дня и предоставляя дам самим себе; так продолжалось до вечера, покуда снова не наступал час празднества, когда все дамы, гости и придворные стекались в просторные залы дворца, где веселились, танцевали и развлекались, как оно подобает на празднике, устроенном королевой. В упомянутый день, после того как обе девушки и приближенная дама королевы пропели свои песни и было покончено с другими забавами того утра, королева по обыкновению оставила дам и удалилась к себе в покои; ее примеру последовали прочие, исключая означенных троих дам и бывших с ними молодых людей, которые, прогуливаясь в беседе по залам, слово за словом и шаг за шагом, незаметно для себя вышли на террасу в удаленной части анфилады, откуда открывался вид на расстилавшийся внизу очаровательнейший дворцовый сад. Долго дивились они красоте сада и любовались им, как вдруг Джизмондо, самый резвый из друзей, всегда охотно развлекавший и невинно веселивший дам, обратился к ним с такими словами: «Милые юные дамы, послеобеденный сон не полезен ни в какое время года, впрочем, летом, когда день долог, как нынче, оно весьма приятно, так что вкушаемый с охотою сон бывает не столь уж вреден. Однако в наступившем месяце дневной сон стал куда как менее сладок, и с каждым днем становится все нездоровее и вреднее. Посему, если желаете меня послушаться, откажитесь от намерения запереться в