Но поговорим о скорби, дабы поскорее дойти до конца в перечислении зол. Хотя скорбь, подобно названным страстям, коренится в желании, но возрастает она в зависимости от того, сколь обильно была пред тем орошена восторгами. Итак, немало есть влюбленных, которые, от взгляда искоса или от трех укоризненных словечек возлюбленной, как от трех саднящих ран, страждут, горюют и мучаются, ни в чем не обретая покоя, не задумываясь о том, что возлюбленная часто не знает, что ею движет, кроме желания слегка помучить влюбленного. Иные, по причине того, что не увенчали своих желаний, замышляют расстаться с жизнью. Иные, увенчавшие свои желания, по причине того, что не наслаждаются безраздельно, к сему мнимому бедствию прибавляют постоянную уязвленность, отчего оно делается бедствием истинным и непереносимым. Многие, вследствие кончины возлюбленной, настигшей их вслед за ликованием, печалятся беспрестанно, и, куда бы ни обратили взор и помыслы, всюду является им ее хладный и бледный образ; время не всегда исцеляет их недуг, как не всем деревьям зима обнажает кроны, более того: как у иных деревьев поверх старого покрова по весне является новый, так у некоторых из них новая скорбь является поверх старой, и чем долее влачат они жизнь по смерти возлюбленной, тем больше томятся жизнью, день ото дня все более растравляя свои раны и даже налегая на язвящий их клинок, дабы глубже ранил. Немало есть и таких, кто, вследствие жестокости дамы, упав с вершины счастья в пропасть страдания, готов в угодность ей скитаться по свету. Иной и в своем изгнании желает лишь проливать слезы и ни о чем не просит, кроме как быть глубоко несчастным. Одного этого он желает, этим насыщается, в этом находит утешение и к этому одному стремится. Не видится ему сияющими ни солнце, ни звезда, ни небо. Ни трава, ни родник, ни цветы, ни журчащий ток ручейка, ни вид зеленеющего леса, ни ветерок, ни свежесть, ни тень от дерев его не нежат. Вечно погруженный в думы, с глазами, полными слез, уединяясь в нехоженых долинах или укромных чащах, он желает сократить свою жизнь и иногда в печальных строфах изливает тайные скорби сухому дереву или одинокому зверю и, точно они одарены пониманьем, поверяет им свое горе. Неужто и теперь хватит у тебя духа, Джизмондо, твердить нам, что любовь благо? Что любовь благо, Джизмондо, хватит ли у тебя решимости повторить?
Итак, порознь рассмотрев каждый из означенных недугов: желание, восторг, тревогу и скорбь, я бы хотел, о дамы, обозреть их вкупе, свободно переходя от одного к другому. Но прежде чем обратить взор в ту или иную сторону, я невольно задерживаю его на той поре, когда они только столь необычайно зарождаются: ведь, благодаря коварству этого льстеца Амура, поначалу они таковы, точно обещают забаву и утеху, а не скорбь, слезы и явную опасность для нашей жизни. Ибо тысячи раз случается, что одно оброненное слово, улыбка, движение глаз с чудесной силой пленяют душу и делаются причиной того, что все свое благо, честь и свободу мы безраздельно вручаем возлюбленной и, кроме нее, ничего не замечаем в мире. Всякий день приходится видеть, как движение, поступь, осанка оказываются той искрой, от которой вспыхивает величайшее и неугасимое пламя. Как часто бывает и так, что пленяет не одна внешняя красота, в коей нам милее всего то, что говорит о слабости, но и слезы. Как часто одна слезинка той, чей смех оставил нас равнодушными, устремляла нас к погибели! Скольких из нас бледность нездоровья обрекла на куда худшую собственную бледность! И те, кто устояли перед чарующим ярким взором в дивных садах, не прилепились ли навечно к печальным и потупленным взорам той, что страждет в лихорадке, ставшей причиною лихорадки более опасной? А сколькие, притворившись пленными и в шутку давшие поймать себя в силок, после не могли выбраться из него, увы, крепко схваченные тугой петлей! Сколькие, желая погасить чужой огонь, загорелись сами и стали нуждаться в чужой помощи! Сколькие, услышав о далекой даме, ринулись навстречу тысяче невзгод! Ах, увы, о сем последнем, право, лучше было бы мне умолчать.
Тут из глаз Пероттино выкатилось несколько слезинок, и быстрое слово замерло у него на устах. Прочие безмолвствовали, охваченные жалостью, покуда Пероттино, овладев собою, не продолжил голосом прерывающимся и слабым: — Видя, что вот такими искрами воспламеняется наша душа, своевольный и дерзкий мальчишка Амур раздувает огонь надежд и желаний — ведь хотя надежда является редко, будучи питаема лишь случайными обстоятельствами, желания не слабеют и не покидают нас, и когда ее нет. Ибо мало того что нам, упрямым смертным, от природы свойственно желать предметов с тем большей силой, чем больше нам в них отказывают, но еще и Амур, видя, что в нас хиреет надежда, спешит раздуть пламя желаний и, по мере того как огонь разгорается, усугубляет страдания, исторгающие из груди вздохи, слезы, вопли — большей частью понапрасну, отчего мы сами, спохватившись, скорбим, и тем сильнее, чем больше жалобных слов брошено на ветер. И вот оказывается, что орошенный нашими слезами огонь жжет, как ни странно, еще больнее. Близкие к самоубийству, мы призываем смерть как последнее спасение. И все же, хотя от подобной боли усиливается страдание и хотя жалок тот, кто непрерывно громко стенает, сама возможность излить скорбь значит немало. Куда бедственнее и мучительнее участь того, кому в страдании невозможно подать голос или назвать причину недуга, тогда как ему всего желаннее и потребнее открыть душу. Крайне вредна и тягостна необходимость таить скорбь в сердце, изображая на лице радость, даже взглядом не выдавая любовных мыслей, каковые, будучи сокрыты, не только поддерживают, но и усиливают пламя: ведь чем более стеснят огонь, тем ярче он пылает. Описанные обстоятельства так же неразлучны с влюбленными, как воздух с привычными ему дождем и ветром. Но разве только они? Подобным им несть числа, и каждое из них невыносимо и тяжко.
Один преследует жестокую возлюбленную и, умоляя, любя, проливая слезы, смертельно скорбя, изнуряя себя тревожными мыслями, разрушает собственную жизнь, и чем далее, тем более возгорается желанием. У него, обратившего свой пыл на благочестивую даму, фортуна отнимает возможность пожать жатву, отчего он изнемогает и сохнет, и тем больше, чем ближе и недоступнее видится ему предмет его вожделений; несчастный, он чувствует себя чуть не новым Танталом,25 изнемогающим среди множества яств. Другой, сделавшись рабом ветреной женщины, нынче радуется, завтра видит себя несчастным и, как морская пена от ветра и волн перекатывается взад и вперед, так и он: то возносится, то падает и, чувствуя то жар, то холод, то страх, то надежду, в переменчивом своем состоянии претерпевает всякого роду муку. Иной, питая лишь малую, слабую и грешную надежду, горестно переносит многолетние страдания. Иной, полагавший, что все на свете минет раньше, чем данные ему обеты или его утехи, вдруг видит, как непрочны любовные упования, и когда они развеиваются, чувствует себя так, точно земля разверзается у него под ногами. Возникает и тысяча других обстоятельств, безжалостно лишающих нас покоя, дарующих нам бесчисленные тревоги и прибавляющих множество бедствий. Ибо один оплакивает возлюбленную, чей внезапный недуг, подтачивая тело, мучит и терзает ее душу. Другой, приметив нового соперника, тотчас впадает в ревность и, внутренне пылая, чувствуя, что погибает, едко и озлобленно клянет противника, винит свою даму и не знает покоя, исключая те мгновения, когда видится с ней наедине. Иной, сраженный известием о свадьбе своей избранницы, следит за приготовлениями и празднеством взором не более радостным, чем если бы следил за церемонией собственных похорон. Иные не осушают глаз целый день из-за внезапно случившихся горестных обстоятельств; но если бы судьба или некая сила способны были эти обстоятельства устранить, на их место тотчас явились бы новые, нередко еще бедственнее и горше прежних. Так что в куда менее трудном положении находится тот, кому надлежит сразиться с Лернейской гидрой,[309] нежели тот, кто должен помериться силой с жестокой любовью. Это я говорю о мужчинах, но то же случается и с вами, женщинами, и, может быть, не в обиду вам будь сказано, юные дамы, о коих я не дерзаю рассуждать, хотя с ними беседую, с вами случается еще чаще, чем с нами. Ведь женщины от природы более склонны уступать и отдаваться любви, чем мы, мужчины, и в вас пламя ее пылает ярче, чем в нас. Хотя все же многие особые обстоятельства, касающиеся каждой женщины, делают вас по сравнению с нами куда осмотрительней и осторожней.
Кроме того, первый пыл, если он вспыхивает в юных душах, весьма опасен для них, как суховей для ранней листвы; но если он вспыхивает в зрелом возрасте, то оказывается, без сомнения, еще более неукротим и жесток, подобно грозе, которая разражается тем сильнее, чем дольше перед тем небо оставалось безоблачно и ясно. Таким образом, настигает ли нас сей недуг в юности или в зрелые годы, он обрекает нашу жизнь на разительные перемены, на тяжкую участь, на жестокий жребий. Но все любовные хвори — так же, как телесные — чем мы старее, тем менее излечимы и менее поддаются лекарствам. Ведь в любви страшна еще коварная привычка, которой мы день за днем беспечно поддаемся, будто углубляемся в лабиринт без ариадниной нити, так что когда нам приходит охота возвратиться, назад выбраться уже едва ли возможно. Иной раз случается, что мы сживаемся с нашим недугом до того, что и можем, но не хотим с ним расстаться. А ведь есть еще долгие жестокие ссоры и краткие тревожные размолвки; ненадежные примирения; грозные и опасные возвраты ушедшей любви, подобные повторной лихорадке, которая более первого приступа угрожает жизни больного; есть и горчайшие воспоминания об утраченной сладостной поре — с ними можно быть счастливыми и в величайшем несчастье. А как тяжела разлука, и особенно та, что предваряется долгожданной ночью, исполненной жалоб, долгих объятий со вздохами и слезами, когда кажется, будто сердца любовников не выдерживают и разрываются надвое! Увы, как горько бывает в разлуке, когда улыбка не является на устах влюбленного, праздник не трогает его, не веселит забава; устремив мысли к своей даме, точно взоры — к Полярной звезде, он терпит крушение без надежды на спасение, печальн