— Совсем напротив, — вмешался мессер Федерико, — употребляли бы. А вам, господа тосканцы, надлежало бы возродить ваш язык, а не позволять ему гибнуть, как делаете вы: ибо сейчас, можно сказать, во Флоренции его знают меньше, чем во многих других местах Италии.
Мессер Бернардо ответил на это:
— Слова, которыми не пользуются более во Флоренции, сохранились в обиходе крестьян; негодные и ущербные вследствие старости, они не приняты среди людей благородного звания.
Здесь в разговор вступила синьора Герцогиня:
— Давайте не отклоняться от основной цели и обяжем Графа научить Придворного хорошо говорить и писать, на тосканском ли наречии или на каком-нибудь другом.
— Синьора, — ответил Граф, — я уже сказал по этому поводу, что мог; и считаю, что те же самые правила, которых держатся при обучении одному, вполне годны для обучения и другому. Но поскольку вы мне приказываете, я скажу то, что мне следовало бы сказать мессеру Федерико, который держится иного мнения, нежели я. Возможно, мне придется говорить несколько пространнее, чем было бы уместно, но я скажу все, что могу сказать. Я скажу, во-первых, что, по моему мнению, сей наш язык, именуемый народным, все еще молод и нов, хотя и давно уже находится в употреблении. В Италии, которую варвары не только опустошили и разграбили, но и надолго сделали своим пристанищем, латинский язык, вследствие общения с этими народами, стал портиться и приходить в негодность; и в результате этой порчи возникли другие языки; как реки, берущие начало на вершинах Апеннин, разделяются и стекают в два моря,[348]так же разделились и эти языки; иные из них, сохранявшие следы латинской речи, достигли разными путями этот — одной стороны, тот — другой; один из них, сохранявший следы варварский речи, остался в Италии. Длительное время язык, употреблявшийся у нас, был неупорядоченным и неустойчивым, ибо никто не радел о нем, не сочинял на нем, не старался придать ему великолепие и изящество; в последующем, однако, несколько больше попечения о нем проявили в Тоскане, нежели в других областях Италии. Уже с этого раннего времени его цвет сохраняется здесь, потому что народ сей более других соблюдал благозвучие в произношении и надлежащий грамматический строй; а также имел трех прославленных писателей,[349] которые искусно излагали свои мысли с помощью слов и выражений, используемых в речевом обиходе их времени. Лучше других, по моему мнению, это удалось Петрарке в любовных стихах.[350] Со временем распространялось не только в Тоскане, но и по всей Италии среди людей благородных и сведущих в делах придворных, военных и в словесности некое стремление изъясняться и писать более изящно, чем в ранние времена дикости и бескультурья, когда полыхало пламя бедствий, принесенных варварами; и были выведены из употребления многие слова, как в самом городе Флоренции и во всей Тоскане, так и в остальной Италии, а на их место взяты другие; в этом проявилась та переменчивость, которой подвержены все дела человеческие; подобное постоянно происходит и с другими языками. Ибо, если бы сохранились и поныне самые первые писания на латинском языке, мы бы увидели, сколь отличается речь Евандра, Турна[351] и иных латинян их эпохи от той, что была потом свойственна последним римским царям и первым консулам.[352] Вот, например, стихи которые распевали Салии,[353] едва были понятны последующим поколениям: будучи определенным образом составлены первыми законоучредителями, они, из уважения к религии, не подвергались переделкам. Подобным образом затем ораторы и поэты вывели из употребления многие слова, которыми пользовались их предшественники: ведь Антоний,[354] Kpacc,[355]Гортензий,[356] Цицерон избегали многих слов, что употреблял Катон,[357] а Вергилий — тех, что употреблял Энний.[358] Сходно поступали и другие: питая к старине почтение, они, однако, ценили ее не настолько, чтобы иметь по отношению к ней такие обязательства, какие, по вашему мнению, по отношению к ней мы должны иметь сейчас. Более того, где им казалось необходимым, они ее критиковали. Так, Гораций говорил, что его предки по неразумию восхваляли Плавта,51 и считал себя вправе использовать новые слова.[359] И Цицерон не раз порицал многих своих предшественников; умаляя Сервия Гальбу,[360] он находил в его речах привкус старины; он утверждал, что и Энний в некоторых случаях пренебрежительно отзывался о своих предшественниках. Посему если бы мы вознамерились подражать древним, то [поступая таким образом] мы не будем подражать им. И Вергилий, который, по вашим словам, подражал Гомеру, не подражал его языку.
Что касается меня, то я предпочел бы все же избегать старинных слов, за исключением, разумеется, некоторых, довольно редких случаев. Кто поступит иначе, тот, мне кажется, совершит ошибку, не меньшую, чем человек, который, желая подражать древним, стал бы питаться желудями, хотя в изобилии имеется зерно. И поскольку вы говорите, что старинные слова одним великолепием древности так украшают любую, сколь угодно низкую тему, что она может снискать великую похвалу, то я скажу, что не только этим старинным словам, но даже и словам добротным не придаю такого значения, чтобы считать их достойными высокой оценки, если они не содержат прекрасные мысли. Ведь отделять мысли от слов — то же, что отделять душу от тела: ни в одном, ни в другом случае это невозможно сделать без потерь. Словом, чтобы хорошо изъясняться и писать, прежде всего, полагаю я, важна и необходима мысль;54 у кого за душой нет мысли, которая заслуживала бы внимания, тот не в состоянии ни высказать ничего, ни написать. Далее нужно расположить в правильном порядке то, о чем предстоит говорить и писать;[361] и затем хорошо выразить в словах, которые, если я не ошибаюсь, должны быть точны, изысканны, красивы и складны, но прежде всего — употребляемы также в народной среде. Ибо слова придают речи пышность и величие, если говорящий проявит хороший вкус и старание и сумеет подобрать наиболее способные выразить его мысль, выделить оные и, лепя их, как воск, по своему усмотрению, разместить в таком порядке, чтобы они сразу обнаруживали достоинство и красоту свою, подобно картинам, выставленным при хорошем естественном освещении. Это относится не только к ремеслу писателя, но и оратора, от которого, впрочем, требуется кое-что еще, не обязательное для того, кто пишет: хороший голос, — не слишком тонкий или вялый, как у женщины, и не такой грубый и отталкивающий, как у деревенского мужика, но звучный, ясный, приятный и хорошо поставленный, — плавный выговор, подобающие манеры и жесты, каковые, по моему мнению, заключаются в определенных движениях тела, не аффектированных и резких, но уравновешенных, располагающее выражение лица и взгляд, который, сообразуясь с содержанием слов, наделял бы их привлекательностью (grazia) и, поелику возможно, вместе с жестами передавал бы устремления и чувства говорящего. Но во всем этом будет мало проку, если мысли, выраженные в словах, не будут прекрасными, умными, острыми, изысканными и серьезными, как подобает.
Сомневаюсь, — сказал тогда синьор Морелло, — чтобы среди нас нашелся человек, способный понять Придворного, если он будет говорить с такой изысканностю и серьезностью.
Напротив, все его поймут, — возразил Граф, — ибо изысканность речи не мешает ей быть доступной. Я не хочу сказать, что он должен рассуждать только о вещах серьезных; пусть он, смотря по обстоятельствам, любезничает, шутит, смеется, острит, но всегда тактично, обнаруживая сметливость и правильное красноречие и никогда — ребячливую бестолковость и пустословие. И ежели он поведет разговор о предмете неясном и трудном, то пусть мысль свою излагает обстоятельно, подбирая точные слова и выражения и с тщанием, но без докуки разъясняя и делая понятным все, что чревато сомнением. Равным образом, когда понадобится, он должен говорить с достоинством и силой, взывать к чувствам, что присущи душе нашей, зажигая их или направляя, согласно необходимости; порой же с той неподдельной простотой, что заставляет казаться, будто сама природа глаголет, — растрогать их и как бы напитать кротостью, причем с такой легкостью, что всякий, кто услышит, мог бы вознамериться малым усилием достичь того же результата — но попытайся он это сделать, обнаружил бы, сколь далек от успеха. Я хотел бы, чтобы именно так изъяснялся и писал наш Придворный; а также я одобрил бы, если бы он не только использовал благозвучные и изящные слова разных областей Италии, но порой употреблял и иные из тех французских и испанских терминов, которые уже усвоены нашей разговорной речью. Меня не покоробило бы, если бы при случае он произнес «primor» или «accertare», «avventurare* или «ripassare una persona con ragionamento», подразумевая — потолковать с кем-либо, дабы иметь о нем полное представление; или «un cavalier senza rimrocio», «attilato», «creato d'un principe» и тому подобные термины; но при этом он должен рассчитывать на то, чтобы быть понятным. Я бы желал также, чтобы некоторые слова он подчас употреблял не в их собственном значении и, умело перенося их, словно молодой побег дерева, как бы высаживал на более благодатную почву, дабы прибавить им очарования и красоты, а вещи словно бы приблизить к восприятию наших чувств и дать, как говорится, их потрогать руками к удовольствию тех, кто слушает или читает. И я бы хотел, чтобы он также не боялся создавать новые слова и новые обороты речи, умело производя их из латинских подобно тому, как сами латиняне некогда производили свои слова из греческих.