Вода выталкивает вон
И глубина не принимает.
Я снял с острогой карабин,
Но камень взял — не обессудьте! —
Чтобы добраться до глубин,
До тех пластов — до самой сути.
Я бросил нож — не нужен он:
Там нет врагов, там все мы люди,
Там каждый, кто вооружен,
Нелеп и глуп, как вошь на блюде.
Сравнюсь с тобой, подводный гриб,
Забудем и чины, и ранги.
Мы снова превратились в рыб,
И наши жабры — акваланги.
Нептун — ныряльщик с бородой,
Ответь и облегчи мне душу:
Зачем простились мы с водой,
Предпочитая влаге сушу?
Меня сомненья — черт возьми! —
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?
Зачем, живя на четырех,
Мы встали, распрямили спины?
Затем — и это видит Бог, —
Чтоб взять каменья и дубины.
Мы умудрились много знать,
Повсюду мест наделать лобных,
И предавать, и распинать,
И брать на крюк себе подобных!
И я намеренно тону,
Ору: «Спасите наши души!»
И, если я не дотяну,
Друзья мои, бегите с суши!
Назад — не к горю и беде,
Назад и вглубь — но не ко гробу!..
Назад — к прибежищу, к воде,
Назад — в извечную утробу!
Похлопал по плечу трепанг,
Признав во мне свою породу…
И я выплевываю шланг
И в легкие пускаю воду.
Про глупцов
Этот шум — не начало конца,
Не повторная гибель Помпеи —
Спор вели три великих глупца:
Кто из них, из великих, глупее.
Первый выл: "Я физически глуп, —
Руки вздел, словно вылез на клирос. —
У меня даже мудрости зуб,
Невзирая на возраст, не вырос!"
Но не приняли это в расчет —
Даже умному эдак негоже:
"Ах, подумаешь, зуб не растет!
Так другое растет — ну и что же?.."
К синяку прижимая пятак,
Встрял второй: "Полно вам, загалдели!
Я — способен все видеть не так,
Как оно существует на деле!"
"Эх, нашел чем хвалиться, простак, —
Недостатком всего поколенья!..
И к тому же все видеть не так —
Доказательство слабого зренья!"
Третий был непреклонен и груб,
Рвал лицо на себе, лез из платья:
"Я — единственный подлинно глуп, —
Ни про что не имею понятья".
Долго спорили — дни, месяца, —
Но у всех аргументы убоги…
И пошли три великих глупца
Глупым шагом по глупой дороге.
Вот и берег — дороге конец.
Откатив на обочину бочку,
В ней сидел величайший мудрец, —
Мудрецам хорошо в одиночку.
Молвил он подступившим к нему:
Дескать, знаю — зачем, кто такие, —
Одного только я не пойму —
Для чего это вам, дорогие!
Или, может, вам нечего есть,
Или — мало друг дружку побили?
Не кажитесь глупее чем есть, —
Оставайтесь такими, как были.
Стоит только не спорить о том,
Кто главней, — уживетесь отлично, —
Покуражьтесь еще, а потом —
Так и быть — приходите вторично!..
Он залез в свою бочку с торца —
Жутко умный, седой и лохматый…
И ушли три великих глупца —
Глупый, глупенький и глуповатый.
Удивляясь, ворчали в сердцах:
"Стар мудрец — никакого сомненья!
Мир стоит на великих глупцах, —
Зря не выказал старый почтенья!"
Потревожат вторично его —
Темной ночью попросят: «Вылазьте!»
Все бы это еще ничего,
Но глупцы состояли у власти…
И у сказки бывает конец:
Больше нет у обочины бочки —
В «одиночку» отправлен мудрец.
Хорошо ли ему в «одиночке»?
x x x
Реальней сновидения и бреда,
Чуднее старой сказки для детей —
Красивая восточная легенда
Про озеро на сопке и про омут в сто локтей.
И кто нырнет в холодный этот омут,
Насобирает ракушек, приклеенных ко дну, —
Ни заговор, ни смерть того не тронут;
А кто потонет — обретет покой и тишину.
Эх, сапоги-то стоптаны, походкой косолапою
Протопаю по тропочке до каменных гольцов,
Со дна кружки блестящие я соскоблю, сцарапаю —
Тебе на серьги, милая, а хошь — и на кольцо!
Я от земного низкого поклона
Не откажусь, хотя спины не гнул.
Родился я в рубашке — из нейлона, —
На шелковую, тоненькую я не потянул.
Спасибо и за ту на добром слове:
Ношу — не берегу ее, не прячу в тайниках, —
Ее легко отстирывать от крови,
Не рвется — хоть от ворота рвани ее — никак!
Я на гольцы вскарабкаюсь, на сопку тихой сапою,
Всмотрюсь во дно озерное при отблеске зарниц:
Мерцающие ракушки я подкрадусь и сцапаю —
Тебе на ожерелье, какое у цариц!
Пылю по суху, топаю по жиже, —
Я иногда спускаюсь по ножу…
Мне говорят, что я качусь все ниже,
А я — хоть и внизу, а все же уровень держу!
Жизнь впереди — один отрезок прожит,
Я вхож куда угодно — в терема и в закрома:
Рожден в рубашке — Бог тебе поможет, —
Хоть наш, хоть удэгейский — старый Сангия-мама!
Дела мои любезные, я вас накрою шляпою —
Я доберусь, долезу до заоблачных границ, —
Не взять волшебных ракушек — звезду с небес сцарапаю,
Алмазную да крупную — какие у цариц!
Нанес бы звезд я в золоченом блюде,
Чтобы при них вам век прокоротать, —
Да вот беда — заботливые люди
Сказали: «Звезды с неба — не хватать!»
Ныряльщики за ракушками — тонут.
Но кто в рубашке — что тому тюрьма или сума:
Бросаюсь головою в синий омут —
Бери меня к себе, не мешкай, Сангия-мама!..
Но до того, душа моя, по странам по Муравиям
Прокатимся, и боги подождут-повременят!
Мы в галечку прибрежную, в дорожки с чистым гравием
Вобьем монету звонкую, затопчем — и назад.
А помнишь ли, голубушка, в денечки наши летние
Бросили в море денежку — просила ты сама?..
А может быть, и в озеро те ракушки заветные
Забросил Бог для верности — сам Сангия-мама!..
x x x
Говорят в Одессе дети
О каком-то диссиденте:
Звать мерзавца — Говнан Виля,
На Фонтане, семь, живет,
Родом он из Израиля
И ему девятый год.
Притча о Правде и Лжи
В подражание Булату Окуджаве
Нежная Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых, блаженных, калек, —
Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.
И легковерная Правда спокойно уснула,
Слюни пустила и разулыбалась во сне, —
Грубая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась — и осталась довольна вполне.
И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:
Баба как баба, и что ее ради радеть?! —
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,
Если, конечно, и ту и другую раздеть.
Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды, примерив на глаз;
Деньги взяла, и часы, и еще документы, —
Сплюнула, грязно ругнулась — и вон подалась.
Только к утру обнаружила Правда пропажу —
И подивилась, себя оглядев делово:
Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу,
Вымазал чистую Правду, а так — ничего.
Правда смеялась, когда в нее камни бросали:
«Ложь это все, и на Лжи одеянье мое…»
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами ее.
Стервой ругали ее, и похуже чем стервой,
Мазали глиной, спускали дворового пса…
"Духу чтоб не было, — на километр сто первый
Выселить, выслать за двадцать четыре часа!"
Тот протокол заключался обидной тирадой
(Кстати, навесили Правде чужие дела):
Дескать, какая-то мразь называется Правдой,
Ну а сама — пропилась, проспалась догола.
Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, —
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла —
И ускакала на длинных и тонких ногах.
Некий чудак и поныне за Правду воюет, —
Правда, в речах его правды — на ломаный грош:
"Чистая Правда со временем восторжествует, —
Если проделает то же, что явная Ложь!"
Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата,
Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь.
Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, —
Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь.
Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь.
Глядь — а конем твоим правит коварная Ложь.
Летела жизнь
Я сам с Ростова, а вообще подкидыш —