Казалось, о Вьетнаме советские люди знали больше, чем о любой другой зарубежной стране. Он был для них гораздо больше, чем просто страна: символ непобедимости социализма, антиамериканское знамя, объект официальной дружбы. Кладезь для пропаганды. Звонко, пафосно, кондово. Трафареты, шаблоны… Страшно вспомнить, сколько политической макулатуры издано тогда о Вьетнаме. Благодатная золотая жила для графоманов и карьеристов.
Ткачев рассказывал о другом Вьетнаме, который существовал параллельно пропагандистскому образу. Сочные спецкурсы по литературе, которые он вел попеременно с Николаем Ивановичем Никулиным, составили азы наших познаний о культуре и менталитете вьетнамцев. Курсовую я писал не по репортажам в «Правде», а по «Сказкам и легендам Вьетнама» в ткачёвском переводе.
В 72-м меня взяли на работу в ТАСС. Не по распределению, а из аспирантуры по рекомендации одного из бывших учеников Ткачева. Этот бывший ученик после недолгой журналистской карьеры во Вьетнаме поднялся до Старой площади и имел влияние. Но, как оказалось, не настолько сильное, чтобы продвинуть Ткачёва.
Да, да! Скоро я узнал, что до меня на место корреспондента в Ханое он рекомендовал Ткачёва и Мариан Николаевич даже приходил на собеседование в кадры на Тверской бульвар. Сам Ткачёв мне об этом никогда не рассказывал. Стеснялся, что ли…
Начальник кадров, потомок казаков, розовощекий и энергичный инвалид Отечественной войны, подписывая бумаги о моем приеме на работу и с гордостью вспоминая «своего» человека из ЦК, сокрушался, что, мол, и тот иногда делает глупости.
– Присылал тут какого-то еврея. Чем думал? – возмущался он.
На должность советского журналиста-международника Ткачёв не подошел…
Но уже в начале 80-х поездки во Вьетнам, Лаос и Камбоджу по линии Союза писателей перестали быть чем-то из области мечты, и Ткачёв не раз был у меня в гостях в Ханое.
В старый колониальный особняк на улице Као Ба Куат, где в моем ведении было отделение ТАСС во Вьетнаме, на рюмку чая с внешпосылторговскими деликатесами наведывались вьетнамские писатели, в том числе те, кого ныне на родине называют классиками. Приходить туда было не так официально, как в посольство СССР. Бывало и без звонка…
Рождество перед камином, в котором белесо дымили не очень сухие поленья тропических пород, запомнилось хотя бы потому что погода выдалась не по сезону теплой, пришлось распахнуть стеклянные двери на балкон. Были слышны далекий колокольный звон с собора Св. Иосифа и цоканье гекконов во дворе.
По случаю приезда Ткачёва и Никулина в гости пришел классик Нгуен Туан, по-вьетнамски маленький и щуплый, с длинными седыми волосами вокруг широкой лысины, ироничной улыбкой и тлеющей писательской трубкой.
Заполночь разговор зашел о творческой профессии и непростом положении писателя в государственных координатах. Туан вспомнил случай из своей молодости, когда его за какую-то вольность забрали в полицию. Начальник участка, француз, вел допрос, а нижний чин, вьетнамец, записывал.
«Профессия? – Литератор. – Как? – Литератор. – Пиши: лицо без определенных занятий».
Ткачёв заметил, что в этом смысле колониальный Индокитай не одинок, и как бы невзначай перевел разговор на поэзию Иосифа Бродского.
Каждый раз, когда он приезжал в Ханой (нечасто), я не мог с ним наговориться. Вернее, слушал его. За столом в тассовском особняке или на открытой веранде отеля «Тханглой» с видом на Западное озеро, куда его обычно селил вьетнамский Союз писателей.
Говорили о научной фантастике, и он рассказывал о своих друзьях, братьях Стругацких. Рассказывал о друге, сатирике Аркадии Арканове, и о том, что сам хотел бы писать смешные рассказы.
Меня, ловившего в отпуске в Москве шанс просто попасть в хороший театр, сразило его признание, что приходил в Большой на полчаса послушать, как конкретный солист возьмет вот ту самую ноту…
– Как человек скромный, я живу не на Большой, а на Малой Грузинской, – подчеркивал он с почти серьезным видом, записывая на бумажке свой московский адрес, где он и Инна ждали меня в гости…
Броссель, 2013 г.
Марик, Мариан Николаевич
Георгий Садовников:
На дворе ли, на улице 1962-й год, осенью этого года в журнале «Юность» готовят к публикации мою повесть «Суета сует», и меня, обитавшего в ту пору в Краснодаре, вызвали в Москву для работы над версткой. В этот час, о котором сейчас пойдет речь, я после встречи с редактором обедаю в Дубовом зале Центрального дома литераторов вместе со своими новыми друзьями Аксеновым и Гладилиным. Мне здесь многое чрезвычайно любопытно, начиная с Васи и Толи – кумиров тогдашней читающей молодежи, да и не только молодежи. Среди всего интересного мое внимание привлекают трое мужчин, вошедших в зал со стороны улицы Воровского, ныне Поварской. Двое из них несомненно родом из Юго-Восточной Азии, а коль они явились в Дом литераторов, можно было предположить, что эти люди имеют отношение к нашему литературному делу – писатели из дальних восточных стран. Экзотика, так сказать! Но уж и вовсе экзотичным мне показался их европейский спутник – судя по всему, мой ровесник, словом молодой человек. Он был в тройке старомодного покроя, в которой выделялся жилет с множеством мелких перламутровых пуговиц. Теперь я точно не помню и за допущение не ручаюсь, но именно теперь мне видится и тонкая металлическая цепочка, бегущая по жилету в кармашек, где тикают часы-брегет. А между тем, как говорится, в стране бушевала оттепельная расхристанность во внешнем виде, молодежь, да и кое-кто возрастом постарше, особенно в творческой среде, освобождались от унылых серо-черно-коричневых пиджаков, своего рода униформы сталинской эпохи, облачались в толстые свитера, легкие куртки, футболки, отпускали бороды и буйные волосы. А вместо официозных портфелей с плеч свисали сумки, чаще всего с надписью «Аэрофлот», словом, все как бы находились в полете. Метаморфоза была по-человечески легко объяснима. Однако, идеологи, боящиеся даже легкого, неподконтрольного им вдоха и выдоха, видели в новой моде, а скорее в отсутствии таковой, угрозу существующему режиму. Когда мои застольники Вася и Толя однажды явились в свитерах на встречу с читателями то ли в Туле, то ли в другом областном граде, лидер советского комсомола отметил этот факт как своего рода вызов идеологическим порядкам. А тут не просто минувшая эпоха, тройка экзотичного незнакомца скорее намекала на конец XIX века, но если и нашего, то его Серебряного начала. Его темные волосы тоже не соответствовали стрижке под «полубокс», но в отличие от диких, предоставленных самим себе косм, были аккуратно уложены, напоминая портреты Гоголя и других великих той поры. И в тонких чертах его лица было нечто этакое, не совсем современное. Будучи склонным к фантазиям, я бы вполне мог приплести к этому случаю и машину времени. Но я всего лишь поинтересовался у своих друзей: кто, мол, он, этот чудик? Ответ был таков: «Это Марик Ткачёв из Иностранной комиссии, занимается Вьетнамом, а те, кто с ним, наверняка вьетнамцы».
А вскоре я переехал в Москву и теперь бывал в Доме литераторов едва ли ни каждый вечер, сюда, в Дубовый и Пестрый залы стекалась едва ли не вся литературная молодежь Москвы. Писательский народ комплектовался за столиками по дружеским отношениям и литературным пристрастиям, я обычно тусовался, хотя тогда этот термин, если уже и входил в обиход, но еще не имел массового применения, словом, в основном общался с коллегами, группировавшимися вокруг журнала «Юность» и получившими на короткое время наименование «молодой литературы» и «исповедальной прозы». Однако в колоброжении цедеэловских вечеров компании тасовались между собой, точно колода карт, мешались и делились на новые компании, и в ходе таких брожений мы с Мариком однажды оказались за одним столом, познакомились и с этого дня началось наше доброе знакомство. Уже при начальном общении почти моментально обнаружилось, что под маской старомодной личности, хотел написать скрывается, да Марик и не думал маскироваться, бытует современнейший молодой человек, веселый, да не просто веселый, из тех, кому покажи палец, а наделенный тонким чувством юмора, более того, выяснилось, что Ткачёв – чистой воды одессит!
А для меня Одесса была особым местом на Земле. И дело не только в Бабеле, Ильфе с Петровым и других великих, выращенных этим городом. С Одессой связано полтора года моей жизни, и счастливых, и трагичных, изменивших мою судьбу. В юности после окончания Суворовского училища меня отправили в Одессу, а именно на Четвертую станцию, что на пути к Большому фонтану, если ехать знаменитым одесским трамваем, тогда еще открытые южные вагоны бегали по одесским же рельсам. Там, на Четвертой станции находилось учебное заведение, никак не вязавшееся, на мой, возможно ошибочный взгляд, с духом Одессы, а именно Краснознаменное пехотное училище имени Ворошилова. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что нахождение этого училища в столь самобытном городе не прошло для него бесследно, город наложил на, казалось бы столь не вяжущееся с юмором заведение свою фирменную печать. Мне думается, будто именно наше училище дало идеи и краски для самых остроумных анекдотов об армейских нравах. Так и тянет далее написать: «Помню, однажды наш командир батальона…» Но это уже другие истории. А пока я учился в городе, где в это время жил, заканчивал школу Марик, по воскресеньям и праздничным дням, отпущенный в увольнение, гулял по Дерибасовской, Французскому бульвару, по которым, возможно, в эти же часы проходил Марик и, возможно, наши пути пересекались в каких-то городских точках.
На первых порах нашего общения Одесса и стала одной из основных обсуждаемых тем. Марик рассказывал о забавных сценах, главными действующими персонажами коих были его Боря Бирбраир, Саша Калина и, разумеется, он сам. Например, в одной из них, они, уже подзаматеревшие, приехавшие на отдых в родной город, не то развлекаясь на пляже, не то решив подзаработать, уговорили ученого мужа Бориса написать работу по физике для абитуриента, поступающего в местный университет. Когда абитуриент предъявил плод Бориного творчества, на кафедре были потрясены, абитуриент был объявлен гением. Каков был финал, я, к сожалению, не помню. Что-то тоже очень смешное. Марик был превосходным рассказчиком. И я буду годами подталкивать Марика к писанию прозы. Но он только через многие годы напишет и издаст небольшой сборник рассказов «Всеобщий порыв смеха».