ика и он давал верный ответ. Оказывается, все это время он, чтобы тебе помочь, копался в своей обширной библиотеке или в свою очередь обзванивал знакомых специалистов.
Когда я сказал одной своей доброй знакомой, знавшей Марика еще со знаменитых 60-х, о том, что его не стало, она с горечью произнесла: «Уходят последние интеллигенты». Возможно, она несколько преувеличила беду, интеллигентные люди, по счастью, живут среди нас и по сей день, хотя они и редки, как крупицы золота в породе. Но что верно, то верно – Мариан Николаевич Ткачёв по праву слыл истинным интеллигентом. Мариком он был только для своих близких и товарищей, остальные его уважительно, а кто и почтительно именовали Марианом Николаевичем. Я уже говорил о его завидной эрудиции, у Мариана Николаевича она сочеталась с тонким вкусом. Он был не только знатоком в литературе, это как бы предписывалось талантливому переводчику и автору собственных, увы, немногих одесских рассказов, его познания в искусстве часто выходили за рамки обычного любительства. Он был своим в театре «Эрмитаж», и не только потому, что им руководил его друг Михаил Левитин, там прислушивались к мнению Ткачёва.
Однажды он взял меня с собой на один из спектаклей. Мы с ним сидели в центре зала, перед нами был проход, и вдруг, к моему изумлению, по ходу спектакля со сцены сошел персонаж и направился в нашу сторону, он (или она, уже не помню) нес поднос, на нем стояли рюмка с водкой и блюдце с маленьким бутербродом. Это угощение предназначалось Ткачёву, Мариан Николаевич безо всякого смущения выпил и закусил. Оказывается, эта сценка была вплетена в ткань спектакля и повторялась каждый раз, когда он являлся на этот спектакль.
С ним было интересно потолковать о живописи и скульптуре, он отлично знал историю Средневековья, стало быть, вместе с ней и Возрождение. Наши телефонные разговоры нередко проходили на музыкальном фоне. Мариан Николаевич собрал обширную фонотеку, и я, позвонив, заставал его за эстетическим пиршеством – он слушал Моцарта, Бетховена, Шопена и других любимых классиков. Мы говорили, а в его комнате приглушенно звучали они, великие. Помню его рассуждения о сонате Баха для клавесина, названной автором так: «На отъезд возлюбленного брата». Беременная героиня моего романа готовила своих близнецов, пока еще обитающих в ее чреве, к предстоящей духовной жизни, читала им стихи, знакомила с музыкальной классикой, привлекая их внимание к особенностям произведений. И однажды она включила кассету с этой сонатой. Не знаю, почему я выбрал именно Баха и именно его «На отъезд…», к тому же эту сонату в последний раз я слушал давно и практически забыл, и о вразумительном комментарии не могло быть и речи. И все же, подчиняясь неведомой воле, водящей рукой сочинителя, я уперся и оставил сонату. Оставить-то оставил, но как ее комментировать, если ничего не помнишь? И я позвонил Мариану Николаевичу. Он-то помнил и рассказал, где и как звучит клавесин, в общем, растолковал самым подробнейшим образом.
Размышляя о Мариане Николаевиче Ткачёве, о его интересах и привязанностях, нельзя обойти стороной его Вьетнам. Возможно, в первое время это занятие было всего лишь его профессией, но, думаю, вскоре Вьетнам стал для него не только источником и местом приложения знаний, а его большой любовью. Ткачёв был больше чем служащим, занимающимся связями с писателями Вьетнама, больше чем их блистательным переводчиком, он был верным и заботливым другом для своих авторов. Его дом стал им родным домом. Их друзьями становились и друзья Ткачёва. Так я быстро подружился с Нгуеном Туаном, То Хоаем, Нгуеном Динь Тхи, Нгуеном Хонгом. Наибольшую симпатию у нас вызвал старик Туан, так мы называли Нгуена Туана, замечательный писатель и мудрый человек. Помню, как-то подвернулась оказия в Ханой, а может, туда собирался сам Ткачёв; его московские друзья, по инициативе Алексея Симонова, скинулись и купили отрез на костюм для старика Туана. Большинство советских писателей в те годы, исключая секретарей Союза, жило не ахти, но наши вьетнамские коллеги были бедней нас на целый порядок. Когда они наезжали в Москву, Ткачёв «выбивал» им у своего начальства денежную помощь и сносные гостиничные номера, искал для них магазины, где можно было купить что-то дифицитное и по относительно недорогой цене.
Заходя к нему, и в нашем доме, и в квартиры на Звенигородском шоссе и возле метро «Аэропорт», куда его перемещали зигзаги судьбы, я иногда у него заставал молодых вьетнамских ребят. Это были студенты Литературного института, там Ткачёв вел для них семинары. Как известно, жизнь студента нелегка и на родной земле, а что уж говорить о приезжих из другой, к тому же далеко не богатой страны. Ткачёв старался их опекать, покупал необходимые книги и, как я полагаю, приглашал к себе, чтобы помимо учебных целей просто-напросто накормить.
К моему общению с вьетнамскими коллегами Ткачёв подключил и моего кота. Происходило это еще в нашем доме на Малой Грузинской. У меня тогда жил примечательный черно-белый кот Василий, можно сказать, кот-полиглот, знавший слово «мясо» на трех языках: итальянском, французском и, уже никуда не денешься, русском. Кот не был равнодушен к спорту, смотрел по телевизору футбол и хоккей, а повышенный интерес у него вызывала сборная Финляндии, а если точно, ее хоккеист по фамилии Линамля, в конце слышалось нечто похожее на упоминание о мясе – когда комментатор произносил фамилию спортсмена, Василий, сидя перед телевизором, вскрикивал: мя-я! При строгой внешности, – его густые баки вызывали воспоминания о суровых адмиралах парусного флота, – Василий был котом чрезвычайно компанейским, когда ко мне приходили гости, он покидал излюбленное кресло, приходил к нам на кухню и усаживался на свободный стул. С Ткачёвым у него были особые приятельские отношения. Иногда Мариан Николаевич, сам гурман, приносил ему изысканный гостинец – сыррокфор, которому кот отдавал предпочтение даже перед мясом. Все эти достоинства Василия, обеспечили ему известность в некоторых литературных кругах. Производил он впечатление и на наших вьетнамских друзей, которых Ткачёв не раз приводил ко мне. И те, по возвращении на родину, рассказывали о своем знакомстве с московским котом Василием, что вызвало весьма забавные последствия. В один прекрасный день, а иначе его не назовешь, мне позвонили из Иностранной комиссии Союза писателей СССР, и звонившая дама (Ткачёв в те дни был в отъезде) обратилась с просьбой, заставившей меня поначалу онеметь: «К нам приехала делегация вьетнамских писателей, и те попросили включить в программу их пребывания в нашей стране посещение кота по кличке Василий». Не буду ли я против, спросила дама. Я взял на себя ответственность и от имени кота согласился принять делегацию. К нам приехали трое или четверо незнакомых мне вьетнамцев, они прошли в квартиру, к ним в свою очередь вышел из комнаты кот, он всегда встречал гостей, проверял, что за люди. Некоторое время Василий и писатели разглядывали друг друга, гости с почтением, кот со строгим любопытством. Я пригласил вьетнамских коллег к столу, но они, выполнив свою задачу, уехали – спешили на какое-то, уже не помню какое, но несомненно официальное мероприятие. А некоторое время спустя, Ткачёв расскажет, что То Хоай написал повесть для детей, героем которой стал мой кот Василий, и предложит ее совместно перевести для наших, русских, ребят. Конечно, он мог это сделать сам, но, видимо, полагал, что такая работа будет мне приятна. Я согласился, но и эта попытка нашего творческого сотрудничества почему-то осталась неосуществленной. А жаль!
Сейчас понятие «сражающийся Вьетнам» ушло из сознания многих наших соотечественников. Теперь на слуху вьетнамские гастарбайтеры, торговцы, общежития, где они обитают, и связанные с ними скандалы. Но тогда шла война северных вьетнамцев с американцами и поездка в сражающийся Вьетнам считалась почетной, проявлением солидарности и патриотизма, а у кое-кого из писателей вызывала чисто профессиональный интерес. И в Ханой отправлялись делегация за делегацией, как правило, состоящие из именитых литераторов. И почти каждую по долгу своей службы сопровождал Мариан Николаевич Ткачёв. Некоторые из этих поездок видимо носили парадный характер, а иногда и были рисковыми. Ткачёв не раз попадал под обстрел американских самолетов и бомбящих, ведущих охоту на машины, а то и просто идущих в поле людей.
Вьетнамские крестьяне, не имея возможности обзавестись стальной каской для защиты от пуль и бомбовых осколков, плели из соломы шлемы толщиной в два пальца, а может, и в три. Ткачёв подарил мне такой крестьянский шлем. Тот до сих пор висит на стене, рядом с моим письменным столом. И сейчас, когда я пишу эти строки он у меня перед глазами. Мариан Николаевич всегда возвращался из Вьетнама с обилием удивительных вещей: игрушек, старинных и современных, предметами давних эпох, рисунками вьетнамских мастеров, способными вместиться в сумку или чемодан. Его квартира стала своего рода музеем вьетнамского быта и культуры.
Как-то на одной из привезенных им фотографий я увидел вьетнамцев в светло-зеленых пробковых шлемах. В моей памяти ожила мечта далекого детства – мне, мальчишке, начитавшемуся романов Жюля Верна и иных приключенческих книг, страсть как хотелось пощеголять вот в таком шлеме. Я поделился этими воспоминаниями с Ткачёвым и в ответ услышал: «Будет тебе пробковый шлем, но при условии, если ты в нем пройдешь по ЦДЛ». Я, не задумываясь, поклялся так и сделать, только бы завладеть мечтой своего детства. Больше мы с Мариком к нашему уговору не возвращались, казалось, он так и останется в разряде шуток, мало ли мы за время нашей многолетней дружбы шутили и вообще трепались. Но нет! Из следующей своей поездки он привез замечательный светло-зеленый пробковый шлем. В ЦДЛ мы отправились вместе. По улице я шел с открытой головой, подарок пока ждал своего часа в моей сумке. Мы болтали о чем-то другом, не связаным с моим обязательством, но на тонком лице Марика читалось: он предвкушает удовольствие. У входа в Дом литераторов меня поджидали зрители – несколько наших общих знакомых. Но не мог же Ткачёв позволить себе наслаждаться тем, что сейчас должно произойти, в одиночку, он щедро поделился с товарищами и те пришли. Я достал из сумки шлем, надел его на голову, по требованию публики, пропустил под подбородком ремешок, вошел в ЦДЛ и прошествовал по холлу и залам – Пестрому и Дубовому, словно персонаж Жюля Верна. Но эффект был обратный, не учтенный Мариком и сопровождавшей меня публикой. Мне завидовали! Спрашивали: где достал? И за сколько?