– Хватит меня позорить, – зло ответил Скрипач. – Да! Да, мне пришлось догонять. Это у вас с гением по два высших образования имелось, а я…
– А нечего было себя калечить! – рявкнул Ит. – Он, Эри, у нас вообще мастер художественного самоубийства. У него отлично получается красиво подставиться.
– Молчи уже, – проворчал Скрипач. – Кто бы говорил…
– Мне кажется, или ваша жизнь… – Эри задумалась. – Что она длиннее, чем у них – не смотря на то, что вы младше?
– Не кажется, – покачал головой Скрипач. – Всё правильно. Сэфес и Барды, они на самом деле мало живут. Лет по сто двадцать, а то и меньше. Почти как обычные смертные, причем невысокого уровня. Для цивилизаций от пятерки и выше умереть в сто двадцать – примерно то же самое, что для вашего уровня – умереть в двадцать. То есть человек только-только вышел из подросткового возраста. Он еще очень и очень молод. Человек еще молод, а Сеть его уже почти полностью съела.
– Я примерно так и думала, – призналась Эри после почти минутного молчания. – Может быть, поэтому они… ведь, наверное, можно было бы всё решить иначе.
– В ситуации с тобой? – уточнил Ит. Эри кивнула. – И когда ты поняла, что это можно было сделать не так?
– Лет в сорок, наверное. До этого я про такие вещи просто не задумывалась. Мне казалось, что всё так и должно было быть.
– А сейчас тебе что кажется? – требовательно спросил Скрипач, оставляя в сторону опустевшую чашку. – Ты сто раз говорила, что они были правы. Значит, ты все-таки сомневаешься в этом?
– Не совсем так, – Эри тоже отставила чашку. – Сейчас попробую объяснить…
***
По словам Эри, последняя встреча с экипажем словно бы разрезала ее жизнь, разделила – на «до» и «после». Как она не старалась, ни себе, ни Скрипачу с Итом она не сумела объяснить суть этого разделения, но факт оставался фактом.
До и после, и никак иначе.
…Последняя встреча, по их просьбе, произошла в Нагатинской пойме, на вечно пустой аллее, засаженной рябинами с золотистыми стволами. Рябины тогда цвели, и Эри на всю жизнь запомнила этот странный, ни на что не похожий запах – раньше она не обращала на него внимания, но после встречи запах въелся в память, как кислота в металл.
Они пришли пешком, причем шли явно от станции метро, от старой Автозаводской; в этот раз никаких очков на черном не было, зато у рыжего имелась легкая поясная сумка, совсем маленькая. В такую, при большом желании, можно запихнуть сигаретную пачку, зажигалку, да ключи от квартиры, и то при условии, что связка маленькая.
– Ну так что? – спросил рыжий, когда они поравнялись с лавочкой, на которой сидела Эри. – Пойдем куда-то, или здесь посидим?
Идти Эри никуда не хотелось.
– Давайте здесь, – решительно сказала она. Кажется, черный вздохнул с явным облегчением. Ему тоже не хотелось уходить с этой аллеи, и Эри это каким-то образом сумела почувствовать.
Безлюдье. Светлое летнее небо, и ни одной живой души, только слабый ветер гладит листья рябин. Абсолютной тишины тут не было, да и быть не могло, аллея соседствовала с шумным и оживленным проспектом, но деревья и кусты глушили звуки, они терялись в листве, становились далекими и смазанными. Словно тут, на этой аллее, они трое оказались в какой-то иной реальности, связанной с внешним миром весьма опосредовано и зыбко.
– Ты не передумала? – черный сел рядом с ней на лавочку. Рыжий пока что стоял и теребил в руках сорванный с рябины ажурный лист.
– Нет, – покачала головой Эри.
Она пыталась.
Она честно пыталась передумать, и в мыслях выстраивала свою жизнь – такой, какой бы она стала, если бы… если бы их не было. Совсем не было. От мыслей этих ей становилось настолько тоскливо и тошно, что хотелось выть. Все эти накатанные дороги и проторенные пути, и даже мысли о подобных дорогах и путях, вызывали у Эри инфернальный ужас и полное непонимание. Как можно так жить? Как можно этому всему радоваться? Что в этом хорошего – быть как все? Выйти замуж – за кого? За какого-нибудь потного, вонючего, самовлюбленного козла с вечно пахнущими прелью ногами и потными подмышками; каждый день стоять у плиты, чтобы его накормить, а ночью терпеть его прикосновения? Да еще и рожать ему в год по ребенку? Тогда уже пошла мода на трёх, а то и четырех детей в семье, преподаватели в школе наперебой трещали о женском предназначении и семейном счастье, вот только у Эри эти речи вызывали одно лишь стойкое отвращение, и не более того. Она не знала, какой она хотела бы видеть свою жизнь; на тот момент она четко знала только одно – жить вот так, «как все», «не хуже других», и так далее – для нее невозможно, лучше умереть сразу.
Были ли это в тот момент юношеский протест, максимализм, бунт? Нет и нет, и еще раз нет. На бунтовщика и максималиста Эри просто не тянула. Совсем не тот склад характера, не те стремления… собственно, стремление было тогда только одно. Да оно одно и осталось в результате.
– Ты подумала на счет маленьких целей, которые по силам? – спросил черный. – Не ставь перед собой сверх-задач, лучше…
– Лучше отдайте мне то, о чем я попросила, – перебила его Эри. – Если, конечно, вы что-то принесли. Если нет… я проверила. На нашу крышу попасть очень даже просто, чердак не закрывается. Так что надолго я не задержусь.
Черный опустил голову. Рыжий тоже сел на лавочку, продолжая крутить в пальцах рябиновый листик.
– Ты не хочешь хотя бы попробовать? – спросил он осторожно. – Поверь, это не так плохо, как тебе сейчас кажется.
– Я не буду пробовать, – покачала она головой в ответ. – Если я не могу быть с вами, зачем мне быть вообще?
– Это жестоко, – заметил черный. – И это шантаж.
– Ну да, – кивнула Эри, которая и сама давно всё поняла. – А то, что вы делаете, не жестоко, и не шантаж. Если вы знали, что всё… что всё вот так получится, то зачем вы вообще пришли?
Они беспомощно переглянулись.
– Не могу ответить, – черный отвернулся. – Пришли… знаешь, когда ты посмотришь свой архив, ты, наверное, поймешь, почему мы пришли. Будь ты на нашем месте, ты бы тоже пришла, наверное. Хотя как знать…
***
– Ты поняла потом, почему они приходили? – спросил Ит.
– Угу, – кивнула Эри. – Они тосковали. У них была на самом деле паршивая жизнь, наверное, даже хуже, чем моя. И они ужасно тосковали.
– По чему именно? – уточнил Скрипач.
– По свободе. Все мы, как позже выяснилось, тосковали по свободе. Ладно, давайте дорасскажу, совсем немножко осталось.
***
Пластинка просто растворилась у нее в ладони, а безвкусную таблетку пришлось проглотить. Она ничего в тот момент не почувствовала, лишь дома, к вечеру, у нее разболелась голова – но Эри никак не связала эту боль с пластинкой и таблеткой, она решила, что голова болит из-за внезапно наступившего тепла. Тем более что голова болела и раньше. Эка невидаль…
– Ты проживешь пятьдесят восемь лет, как и просила, – голос черного стал глух и невыразителен. – Если, конечно, ничего не произойдет. Знаешь, иногда на человека может упасть кирпич, или бандиты нападут, или еще что-то приключится… всякое бывает, сама понимаешь. Стареть ты, к сожалению, немножко все-таки будешь, но нам обещали, что не так сильно, как другие тут, у вас.
– А как именно? – почему-то в тот момент этот вопрос показался Эри важным. Дурочка, дурочка, совсем не об этом нужно было думать…
– Изменишься, но не так, как твои ровесники. Морщин в большом количестве не появится, скелет не осядет, потому что с хрящами ситуация будет лучше… – черный задумался. – Говорили что-то про хрупкость костей и про кальций, но я не запомнил. В общем, тело будет меняться минимально. К сожалению, волосы поседеют.
– Ерунда. Их и покрасить можно, – усмехнулась Эри.
…Старость в тот момент была далеко, очень далеко.
Близко было нечто другое.
– Я хотела спросить, – решилась она, наконец.
– Валяй, – пожал плечами рыжий.
– Скажите, а то, что я… что я люблю вас, что вы для меня самое важное, что может быть в мире – это ничего не значит? – Эри повернулась к нему.
– Для кого? – спросил он. – Для нас? Значит. Правда, значит. Но это ничего не способно изменить.
– Совсем? – убито спросила она.
– Совсем, – подтвердил рыжий. – Только не думай, что ты в чем-то виновата. Это… не из-за тебя.
– Правда, – поддержал черный. – Детка, это правда не из-за тебя. И даже не из-за нас. Я не просто так говорил про эти маленькие цели, поверь. Лучше прожить жизнь здесь, и добиться хоть чего-то, чем…
Он недоговорил.
– Да иди ты на хрен со своими маленькими целями! – выпалила Эри. – Я не хочу никаких целей! Я хочу быть с вами!!! Но если это нельзя… совсем нельзя… тогда я буду…
– Что ты будешь? – безнадежно спросил черный.
– Я буду про вас рассказывать. Чтобы в вас поверили. Потому что вы… вы ведь хорошие, вы… – она тоже осеклась.
Слов не было.
Совсем не было.
Слова на тот момент кончились, и остались только слёзы, и ничего больше. Она сидела, прижимая к груди самошитую сумку из парусины, и плакала – горько и безнадежно, от безысходности, от подступающей тоски. А они просто сидели рядом, не зная, что предпринять, что сказать. Наконец, черный решился.
– Эри, пойми, то, о чем мы говорим – это не игра, не прихоть, не наше желание сделать тебе больно или обидеть тебя как-то. Правда, брать с собой тебя для нас – это равносильно приговору. Причем, прежде всего, для тебя самой. Мы не желаем тебе зла! Мы хотим, чтобы ты осталась жива, чтобы у тебя всё было хорошо…
– Мне не надо хорошо… и ничего не будет хорошо, потому что… потому что вас не будет…
– Мы и так уже сделали больше, чем имели права, – рыжий бросил, наконец, листок на землю, и встал. – Я с трудом себе представляю, как мы будет отбиваться… неважно от кого. Эри, если бы это было возможно, мы бы забрали тебя. Правда. Честно. Но от нас в данном случае ничего не зависит, поверь.
Она верила. Не до конца, не полностью, но верила – хотя верить не хотелось совершенно. Но еще больше она верила (и всю жизнь продолжала верить) в них – да так, что редкий верующий сумел бы так же поверить в своего бога. Для нее ситуация выглядела сейчас следующим образом. Бог сидел рядом с нею на простой деревянной лавке, в окружении замерших рябин; её бог, в которого она верила с детства; её любимый бог, для которого она была готова на всё – по углям босяком бежать, землю есть, с крыши прыгнуть. Живой и осязаемый бог, с болью во взгляде, с самыми прекрасными на свете глазами и руками, с великой тайной; бог, которому она была готова в любой момент отдать всё, и тело, и душу.