И бог этот говорил – ты мне не нужна.
Я уйду, говорил бог, а ты останешься здесь, потому что это жизнь.
Я не смогу вернуться к тебе, потому что нельзя.
Ты хорошая, говорил бог, но этого недостаточно для того, чтобы тебе дозволено было находиться рядом со мной.
Она чувствовала – что-то неведомое объединяет их троих в этот момент, что-то, чему нет названия или имени, но на те краткие мгновения они словно бы стали едины, и были одним целым. Она по сей день не могла понять, испытывали ли они к ней хоть какие-то чувства, но сама она тогда ощущала, как душа ее разрывается, в буквальном смысле разрывается – боль душевная стала больше, чем любая физическая…
Они сидели, почти не разговаривая, еще почти час – и за этот час на аллее так и не появилось ни одного человека. Постепенно слёзы Эри высохли; черный закурил сам и предложил остальным, а рыжий сорвал себе с рябины новый лист и невесть зачем пристроил в волосы черному.
– Хватит кукситься, – заявил он. – Хватит уже плохого на сегодня. Давайте запомним друг друга если не веселыми, так хотя бы не мрачными, а? Ну Эри, ну улыбнись, ну пожалуйста… Черный, в ближайшем обозримом будущем похорон не предвидится, чего такую морду лица скроил? Мы же знали, что так будет. Так что ж теперь-то?
– Теперь ничего, – ответил ему черный. – Просто всё очень скверно, если ты не заметил.
– Заметил, – вздохнул рыжий. – Да, скверно. И самое скверное то, что мы так ничего не поняли. Но в то же время… Эри, ты не представляешь себе, какой подарок ты нам сделала.
– Подарок? – не поняла она. – Ты о чем?
– О том, что ты… ну, в общем, о том, что мы попали сюда, побывали в городе, с тобой пообщались. Мороженого поели, – рыжий хмыкнул.
– Спасибо. Правда, спасибо, – черный поднялся с лавочки, и Эри поняла, что – всё. Сейчас они уйдут. Навсегда. – Рыжий совершенно прав. То, что произошло – это действительно подарок для нас. Очень важный и нужный. Если бы всё могло быть иначе, мы бы никогда не отказались от него… так, как приходится отказываться. Эри, не старайся сейчас понять то, о чем я говорю. Я и сам понимаю далеко не всё. И… опять я про то, что тебе не нравится, про маленькие цели. Ну хотя бы самую маленькую себе поставь и ее добейся.
– Я уже поставила, – Эри тоже встала, перекинула ремень сумки через плечо. – Я буду помнить вас постоянно, и попробую сделать так, чтобы про вас узнали те, кому это тоже сможет помочь. Мне ведь помогло. Когда веришь… вот так… это же помогает. Может, кто-то еще в вас поверит, хоть кто-то, и… и для него что-то сумеет измениться. Как-то так, я, наверное, плохо говорю.
– Тебе никто не поверит. Равно как и в нас, – покачал головой черный. – В то, что Сэфес существуют, часто не верят даже в более чем продвинутых мирах. Не надо делать этого, пожалуйста. Тем более что это может быть опасно.
– Если никто не поверит, то что же опасного? – пожала она плечами.
– Ну, мало ли, – черный на секунду задумался. – Психов всяких много, смотри, чтобы никто не обидел.
– Меня теперь трудно будет обидеть, – отозвалась Эри. Эх, знала бы она… но тогда ей казалось, что всё самое трудное уже произошло, а дальше всё будет… уже неважно, как.
– Я так не думаю, – покачал головой черный. – Впрочем, сейчас про это думать рано. Наверное.
И вдруг улыбнулся. Слабо, едва заметно. Улыбнулся, сделал шаг вперед, и прикоснулся губами к ее лбу – на одно мгновение.
– Прости нас. Прости нас, пожалуйста, – попросил он. – Если сможешь…
…Она долго смотрела, как они уходили – всё дальше и дальше по пустой аллее между двумя ровными рядами цветущих рябин. Смотрела сквозь слёзы, которые не могла удержать, да и не пыталась. Потом, когда они ушли, она еще долго, очень долго сидела на этой лавочке, не замечая, что на аллее появились, наконец, люди, что начал накрапывать мелкий дождь, что стало темнеть. А она всё сидела, прикасаясь пальцами к дереву, к доскам – вот тут была спина, вот сюда черный положил руку, а вот рябиновый листик, который уронил рыжий. Листик она забрала с собой, и хранила лет двадцать засушенным, между страницами одной хорошей книги. А от лавочки она сумела в тот день отломать щепку, тонкую, занозистую, но вот щепка почему-то пропала раньше, лет через пятнадцать, и это была настоящая трагедия, потому что смириться с потерей крошечного кусочка дерева для нее оказалось, пожалуй, на порядок труднее, чем смириться со всей своей жизнью…
***
– Вот, собственно, и всё, – закончила Эри. – А дальше… это уже была не жизнь.
– И что же это было, если не жизнь? – спросил Скрипач. Спросил просто ради того, чтобы хоть что-то спросить. Чтобы не висело на кухне сейчас тягостное, пустое молчание.
– Не знаю, – вяло пожала плечами Эри. – Нечто неважное, наверное. Как назвать, когда ничего не важно, и всё время больно?
– А что было дальше? – Ит взял заварочный чайник, заглянул внутрь. Конечно, пусто, они за рассказом всё выпили. Впрочем, ерунда. Можно кипятка долить в эту заварку, и сойдет.
– А дальше я заболела, – вздохнула Эри. – Простудилась, наверное. Ходила под дождем, вот и простыла.
…Две недели она шаталась по городу, не зная, куда себя девать от тоски. Дождь ли, солнце – с самого утра она выходила, и просто шла, куда глаза глядят. Денег на поездки не было, да и необходимости в них тоже: ей некуда было теперь идти в этом совершенно пустом городе. Некуда и незачем. Душа все эти дни пыталась принять как данность то, что ломало сейчас Эри, как буря дерево. Их больше нет. И никогда больше не будет. Останется только память, да стопки бесполезных архивов в голове, и ничего больше. А через две недели…
– Ужасно, просто ужасно, – вспоминала Эри. – Мне в жизни не было так плохо! Всё тело болело, горло, голова, я дней пять лежала пластом, до туалета кое-как доползала, и всё. Кошмар. Такое ощущение, что я поймала одновременно грипп, ангину, и бронхит. Если не что-то еще более сильное.
Конфликт геронто, понял Ит. Программа пыталась встроиться в молодое тело, и вызвала иммунный ответ – который выглядел вот так. По сути, программа геронто на тот момент стала для Эри привнесенным аутоиммунным заболеванием, она вроде бы становилась частью организма, но в то же время организм начинал с ней бороться. Чудовищная глупость. И вполне ожидаемый результат. Особенно если учесть полное отсутствие врачей, способных понять происходящее, в пределах досягаемости. Понять и помочь.
Температура трепала ее в общей сложности две недели, а потом стала потихоньку сходить на нет. Зато, вот незадача, начал отчаянно болеть живот. То справа, то слева. Несколько раз мама даже вызывала «скорую», но они кололи анальгин и но-шпу, и тут же уезжали. А живот, гад такой, продолжал болеет. Сначала три раза в неделю, потом четыре, а потом…
– В общем, меня забрали в больницу, и там сказали, что я уже не жилец, – Эри говорила спокойно, даже как-то отстраненно, словно описываемые события происходили вовсе не с ней, а с кем-то другим. – Это было уже следующей зимой, после Нового года. Денег у нас не было, поэтому оперировали меня бесплатно… да по мне и так было видно, что можно особо не стараться. Год с лишним это всё продолжалось. Опухоль, операция, химия, и так по кругу. Я тогда думала, что это, наверное, расплата.
– За что? – нахмурился Скрипач.
– За то, что я верила вот так… в них… или за то, что я что-то сделала неправильно тогда. Не знаю.
Это была никакая не расплата, конечно, это вступила в действие вторая система, понял Ит. И вступила в конфликт с геронто. И они начали соревноваться друг с другом, кто кого. И каким-то чудом за год с лишним пришли в состояние равновесия, параллельно изувечив многократно тело, в котором находились.
Скрипач, по всей видимости, понял то же самое.
– Потом ты перестала болеть, да? – уточнил он.
– Да, – согласилась Эри. – Так всё и вышло. Как-то постепенно эти болячки сами сошли на нет. Не знаю, почему.
– Мы догадываемся, почему, – проворчал Скрипач. – Впрочем, это неважно. Очень больно было?
Эри вяло пожала плечами.
– Тогда не очень. Потом – очень. Они какую-то инфекцию занесли, началась спаечная болезнь… у меня всегда живот болит на погоду, заранее знаю, снег пойдет, дождь, или будет ясно. Тянет и болит.
– Это продолжалось год? – уточнил Ит.
– Почти два, – поправила Эри.
– А потом?
– А потом начался ад.
***
Здоровый человек никогда не поймет, что испытывает больной. Можно сколь угодно долго лучиться сочувствием и изображать мировую скорбь, но если у тебя две ноги, а у оппонента одна – ты даже представить себя не сможешь на его месте, не говоря уже о понимании. Впрочем, в случае Эри никто сочувствием не лучился, и представлять ничего не собирался. Наоборот, в глазах окружения Эри превратилась в биологический мусор, в отбросы, в отрепье, в инвалидку, не способную к главной женской функции: производить на свет потомство.
Это было чудовищным, поистине чудовищным открытием – до того, как это всё началось, Эри и представить себе не могла, что это такое, жить неполноценной. Причем неполноценной не открыто, а скрыто. Ту же отрезанную ногу гораздо проще объяснить, чем то, почему во время дождя тебя скручивает от боли, а к двадцати двум годам рядом с тобой не имеется парочки сопляков, которые должны являться предметом твоей особой гордости. Ты обязана быть Счастливой Женой и Мамой, всё прочее – ненужный хлам, а если ты не можешь ею быть, лучше побыстрее убей себя, чтобы освободить место на земле для наших здоровых деточек. Да и вообще, таких, как ты, надо убивать прямо на операционном столе. Ага, если становится ясно, что детей быть не может, надо сразу придушивать, ибо не фига небо коптить, неполноценная недоженщина.
…Эри рассказывала про всю эту омерзительную и унизительную глупость с абсолютным спокойствием и равнодушием в голосе, но и Скрипач, и Ит понимали – спокойствие это просто наиграно годами. Эпизод с молотком они помнили более чем хорошо, а теперь стали понимать, откуда идут корни