ался «А то как же!» или «А то!», как будто без этих выражений никак нельзя было обойтись. Трудно мне было примириться и с тем, что некоторые словечки, относившиеся к его профессии и потому совершенно уместные в прямом смысле, он употреблял только в переносном, что звучало как потуги весьма дурацкого остроумия, – например, выражение «крутить педали». Никогда он не употреблял его, если ездил по поручениям на велосипеде. Но когда шел пешком и торопился к определенному времени, то желая подчеркнуть, что шел быстро, говорил: «А уж как я крутил педали!» Лифтер был невелик ростом, корявого сложения и довольно безобразный. Это не мешало ему всякий раз, когда заходила речь о молодом человеке высокого роста, стройном и статном, замечать: «Да, знаю, это тот, что одного роста со мной». А однажды я ждал, что он принесет мне записку с ответом, и услыхал шаги на лестнице; в нетерпении я отворил дверь моего номера и увидал рассыльного, прекрасного, как Эндимион[147], с невообразимо правильными чертами лица; он нес записку одной незнакомой даме. Когда лифтер вернулся, я рассказал ему, с каким нетерпением его ждал и как подумал, что он идет по лестнице, но это оказался рассыльный из отеля «Нормандия». «Да, знаю, кого вы имеете в виду, – отвечал он, – там есть один парень моего роста. И лицом тоже он так на меня похож, что нас впору перепутать, он прямо как мой брат родной». И наконец, он притворялся, что все понял с первой секунды, и, когда ему велели что-нибудь сделать, отвечал: «Да, да, да, да, да, я все отлично понял», да с такой уверенностью, с такой понятливостью в голосе, что некоторое время это меня обманывало; но по мере того как лучше узнаешь людей, они, как металл, погруженный в едкий раствор, мало-помалу теряют свои достоинства (а иногда и недостатки). Собираясь дать ему указания, я заметил, что он оставил дверь открытой; я ему об этом сказал – я опасался, что нас услышат; он снизошел до моего пожелания и пошел прикрыть дверь. «Это для вашего удовольствия. Но на этаже нет никого, кроме нас двоих». И тут же я услышал, как мимо номера идет человек, потом двое, потом трое. Я разъярился – ведь нас могли услышать, но главное, я убедился, что лифтера ходьба по коридору ничуть не удивляет, это обычное явление. «Ну да, горничная из соседнего номера приходила взять свои вещи. Не беда, это хранитель винного погреба отнес на место ключи. Нет-нет, пустяки, говорите свободно, это мой коллега заступает на дежурство». Но оттого, что мне сообщали, по какой причине проходят все эти люди, досада моя при мысли, что они могут меня услышать, меньше не становилась; я строго приказал ему пойти и закрыть дверь, и он не то чтобы закрыл ее плотно – это превышало силы велосипедиста, мечтавшего о мотоцикле, – но прикрыл чуть-чуть больше. «Так нам будет спокойнее». Нам было настолько спокойнее, что в номер вошла какая-то американка, которая тут же и вышла, сказав в оправдание, что ошиблась номером. «Вы привезете ко мне эту девушку, – сказал я ему, сам хлопнув как следует дверью (тут же другой рассыльный прибежал проверять, не распахнулось ли где-нибудь окно). Запомните хорошенько: мадмуазель Альбертина Симоне. Впрочем, ее имя написано на конверте. Просто скажите ей, что это от меня. Она приедет с удовольствием», – добавил я, чтобы его ободрить, а самому не слишком унижаться. «А то как же!» – «Нет, то, что она приедет с удовольствием, совсем не очевидно. Из Бернвиля добираться сюда очень неудобно». – «Понял!» – «Вы скажете ей, чтобы приехала с вами». – «Да, да, да, прекрасно понял вас», – отвечал он четко и с понятием; но его тон давно уже не производил на меня «впечатления», потому что я знал – он отвечает чисто автоматически и под его четкостью скрывается бездна рассеянности и глупости. – «В котором часу вы вернетесь?» – «Да недолго не обернусь, – отвечал лифтер, употребляя то самое „двойное отрицание“, против которого так негодовала Белиза[148]. – Чего же мне не сходить-то. Вот как раз нонеча нам уходить запретили, потому как на обед общество собиралось на двадцать приборов. А как раз мой черед был уходить нонеча. Так что вечером мне уйти святое дело. На велик сяду да покачу. Туда и назад». Спустя час он явился и сообщил: «Месье заждался, но барышня со мной приехала. Ждет внизу». – «Вот как, спасибо, а швейцар не будет недоволен?» – «Господин Поль? Да он и не знает, куда я ездил. Привратник – и тот ничего сказать не может». Но как-то раз я ему сказал: «Вы непременно должны ее привести», а он, вернувшись, с ухмылкой доложил: «Я ее, знаете, не нашел. Ее там нету. А ждать мне долго-то никак, а то моего коллегу за такое уже отправили с работы». (Мой лифтер вместо «поступить на службу» говорил «заступить»: «мне бы заступить на почту», зато в случае увольнения, желая, вероятно, смягчить выражение, если речь шла о нем самом, или изложить суть дела с вероломной слащавостью, если это касалось другого человека, говорил: «Я знаю, что его отправили».) И улыбался он не от злорадства, а от застенчивости. Он надеялся приуменьшить значение своего промаха, высказываясь о нем в шутливой форме. Так же точно, когда он говорил: «Я ее, знаете, не нашел», он не имел в виду, что я об этом уже знаю. Наоборот, он был уверен, что я об этом понятия не имею, и это внушало ему опасения. Вот он и вставлял свое «знаете», чтобы избежать терзаний, которые испытывал, докладывая мне об этом. Никогда не следует сердиться на тех, кто, провинившись перед нами, принимается хихикать и ухмыляться. Они это делают вовсе не потому что издеваются над нами, а из страха перед нашим недовольством. Отнесемся с жалостью к тем, кто некстати смеется, проявим к ним как можно больше мягкости. Растерянность лифтера, как приступ болезни, не только отразилась у него на лице апоплексическим румянцем, но и сказалась на языке, который внезапно стал вульгарным. В конце концов он объяснил мне, что Альбертина отлучилась из Эгревиля и вернется только в девять часов, а если нечаянно (он имел в виду случайно) приедет пораньше, то ей передадут, чтобы приезжала, и в любом случае она приедет до часу ночи.
Но моя жестокая подозрительность начала нарастать не в тот вечер, а позже. Сразу скажу, что она родилась из замечания, услышанного мной от Котара, хотя событие, которое я имею в виду, произошло только спустя несколько недель. Альбертина и ее подруги в тот вечер решили затащить меня в казино в Энкарвиле, но я хотел нанести визит г-же Вердюрен, уже не раз меня зазывавшей, и не пошел бы с ними, если бы на беду не застрял в Энкарвиле из-за неисправности трамвая – на его ремонт требовалось несколько часов. Я расхаживал взад и вперед, ожидая, пока устранят неисправность, как вдруг столкнулся лицом к лицу с доктором Котаром, приехавшим в Энкарвиль на консультацию. Я был даже не уверен, надо ли с ним здороваться, ведь он не ответил ни на одно из моих писем. Но дружелюбие проявляется в людях по-разному. Воспитание не привило Котару строгих правил хорошего тона, прекрасно знакомых светским людям, но зато он был преисполнен благих намерений; увы, никто о них не подозревал и не допускал их существования, пока ему не подворачивался случай их проявить. Он извинился, сказал, что получил мои письма, рассказал Вердюренам, что я в Бальбеке, уверил меня, что они очень хотят со мной повидаться, и посоветовал их навестить. Он даже хотел отвезти меня к ним этим же вечером, он как раз собирался сесть на местный поезд и поехать к ним ужинать. Я колебался, до его поезда еще оставалось время, неисправность должны были устранять еще долго, и я предложил ему заглянуть в маленькое казино, одно из заведений, показавшихся мне такими унылыми в первый вечер по приезде; теперь в нем царила суматоха, здесь было полно девушек, которые за неимением кавалеров танцевали друг с дружкой. Андре подбежала ко мне скользящим шагом; я рассчитывал уехать вместе с Котаром к Вердюренам, но тут решительно отказался от его предложения – уж больно мне захотелось остаться с Альбертиной. Я как раз услышал, как она хохочет. И ее смех напоминал телесно-розовые розы, их благоуханное нутро, к которому он ластился, и острый, чувственный, самобытный, как аромат герани, словно уносил с собой почти осязаемые, возбуждающие и тайные его частички.
Какая-то незнакомая девушка села за рояль, и Андре пригласила Альбертину на тур вальса. Я был счастлив, что останусь в этом маленьком казино с девушками, и обратил внимание Котара на то, как прекрасно они танцуют. Но он с его дурным воспитанием не обратил внимания, что я знаком с этими девушками, хоть и видел наверняка, как я с ними здороваюсь; он ответил мне с профессиональной медицинской точки зрения: «Да, но их родители напрасно разрешают дочерям привыкать к подобным вещам. Уж я бы своим не позволил сюда приходить. Они хотя бы хорошенькие? Не могу рассмотреть. Нет, вы поглядите, – добавил он, указывая мне на Альбертину и Андре, которые медленно вальсировали, прижавшись друг к другу, – я забыл лорнет и плохо вижу, но они наверняка испытывают острое чувственное наслаждение. Мало кто знает, что у женщин самое чувствительное место – это грудь. И видите, их груди тесно прижаты друг к другу». В самом деле, Андре и Альбертина припали друг к другу, не отстраняясь ни на миг. Не знаю, услыхали они или угадали то, о чем вслух размышлял Котар, но, продолжая вальсировать, они слегка отстранились друг от друга. Андре что-то сказала Альбертине, и та засмеялась тем же проникновенным и глубоким смехом, который я уже недавно слышал. Но теперь волнение, которое вызвал у меня этот смех, причинило мне только боль; казалось, Альбертина смеется, потому что дает подруге почувствовать некий тайный и сладострастный трепет. Ее смех звучал, как первые или последние аккорды неведомого праздника. Я ушел вместе с Котаром, рассеянно поддерживая с ним разговор, но все время мысленно возвращался к сцене, которую только что видел. Не то чтобы разговор с Котаром меня не интересовал. В его словах даже появилась язвительность, когда мы заметили доктора Бульбона, который, впрочем, нас не видел. Он ненадолго приехал пожить на другой стороне Бальбекского залива; там его часто приглашали на консультации. А Котар, хотя и объявлял, что не занимается медициной на каникулах, надеялся приобрести на этом побережье влиятельных пациентов, и Бульбон ему был в этом помехой. Разумеется, бальбекский врач не мог всерьез помешать Котару. Просто он был очень добросовестный, знал все на свете и стоило при нем заговорить о малейшем зуде, как он сразу сообщал вам в мельчайших деталях сложный состав мази или микстуры, полезной в этом случае. Как говорила на своем прекрасном наречии Мари Жинест, он умел «заговаривать» раны и язвы. Но известным он не был. Котару он как-то причинил небольшую неприятность. С тех пор как Котар захотел перейти со своей кафедры на кафедру терапии, он специализировался на интоксикациях. Интоксикации были рискованным новшеством в области медицины: из-за них аптекари изготовляли новые этикетки, на которых было сказано, что данное средство совсем не токсично, в отличие от других таких же снадобий, иной раз даже излечивает отравления. Такая реклама в моде в наше время; теперь едва ли сохранится в самом низу этикетки неразборчивым шрифтом, словно слабый след предыдущей моды, заверение в том, что данное снадобье было тщательно обезврежено. А еще польза интоксикаций состоит в том, что они успокаивают больного, который с радост