ью узнает, что его паралич – всего-навсего недомогание от интоксикации. Как-то раз в Бальбек на несколько дней приехал некий великий князь; он пригласил Котара, потому что у него сильно распух глаз, и доктор в обмен на несколько стофранковых купюр (ради меньшей суммы профессор не беспокоился) объявил, что причина воспаления – интоксикация, и предписал средства против интоксикации. Опухоль не спадала, великий князь, за неимением лучшего, обратился к обычному бальбекскому врачу, и тот за пять минут извлек из глаза соринку. На другой день опухоль спала. Однако более опасным соперником был специалист по нервным болезням. Это был краснолицый весельчак – во-первых, потому что общение с нервными болезнями не мешало ему быть здоровяком, а кроме того, он, здороваясь и прощаясь, успокаивал пациентов своим зычным смехом, даром что позже как ни в чем не бывало помогал своими могучими руками натягивать на них смирительные рубашки. Тем не менее, когда в свете люди говорили с ним о политике или литературе, он слушал с вниманием и благожелательностью, с явным интересом к предмету беседы, однако не спешил сразу объявлять свое мнение, точь-в-точь как во время осмотра больных. Но в конце концов, при всех своих талантах, он как-никак был специалистом. Так что вся ярость Котара была обращена на Бульбона. Я расстался с доктором, пообещав ему вскоре проведать его друзей Вердюренов, и поехал домой.
От того, что он сказал об Андре и Альбертине, на душе у меня было тяжело, но самые ужасные терзания я почувствовал позже, как бывает при отравлениях, которые начинают сказываться спустя некоторое время.
В тот вечер, когда лифтер ездил за Альбертиной, она, несмотря на его заверения, так и не приехала. Мы чаще влюбляемся не под впечатлением от чьего-то обаяния, а когда слышим что-нибудь вроде: «Нет, сегодня вечером я занята». Эта фраза не производит на нас особого впечатления, пока мы окружены друзьями; мы весь вечер веселимся и не заботимся об изображении, которое тем временем мокнет в соответствующем растворе; вернувшись домой, мы находим проявленный и безукоризненно четкий негатив. И тут мы спохватываемся, что наша жизнь – это уже не та жизнь, с которой мы готовы были расстаться накануне ради какой-нибудь чепухи: хотя мы по-прежнему не боимся смерти, но о разлуке даже подумать больше не смеем.
Словом, начиная не с часу (время, названное лифтером), а с трех часов ночи я не страдал, как когда-то, из-за того, что шансы на появление Альбертины уменьшались. Уверенность, что она уже не приедет, принесла мне полное и освежающее успокоение; я исходил из того, что эта ночь – обычная, такая же, как другие ночи, когда я ее не видел. На фоне этого небытия, с которым я примирился, приятно выделялась мысль о том, что я увижу ее завтра или в другой день. Иногда в вечера, заполненные ожиданием, тревога бывает вызвана лекарством, которое вы приняли. Страдалец, не разобравшись, воображает, что дело в той, которая к нему не пришла. В этом случае любовь рождается, как некоторые нервные болезни, от неправильного истолкования тягостных ощущений. Опровергать это истолкование бесполезно, по крайней мере в том, что касается любви, ведь каковы бы ни были причины этого чувства, оно всегда обманчиво.
На другой день Альбертина мне написала, что накануне, приехав в Эпревиль, не успела вовремя получить мою записку, и если я позвоню, приедет этим вечером; за словами ее письма, как за теми, что она как-то раз сказала мне по телефону, мне почудилось, что там у нее развлечения и люди, которых она мне предпочла. Меня снова затрясло от мучительного желания знать, что она там делала, от латентной любви, которую все мы носим в себе; на мгновение мне показалось, что эта любовь сейчас привяжет меня к Альбертине, но она только потрепетала, и ее последние всплески замерли прежде, чем она по-настоящему ожила.
В мой первый приезд в Бальбек я (да и Андре, по всей видимости, тоже) плохо понял характер Альбертины. Тогда я полагал, что главное в ней – легкомыслие, но не подозревал, что все наши мольбы не в силах ее удержать от праздника в саду, прогулки на осликах или пикника. Когда я приехал в Бальбек во второй раз, я стал подозревать, что ее легкомыслие кажущееся, что праздник в саду – это только предлог или даже выдумка. Вот что происходило всегда, хотя и выглядело по-разному (если смотреть с моей стороны стекла, конечно, а стекло это было совсем не прозрачное и я не мог знать, что на самом деле там, за стеклом): Альбертина страстно уверяла меня в своей нежности. Потом смотрела на часы, потому что ей надо было нанести визит какой-то даме, которая принимала, кажется, каждый день в пять часов в Энфревиле. Меня терзали подозрения, к тому же я скверно себя чувствовал и просил, умолял Альбертину остаться со мной. Но это было невозможно (и вообще ей уже через пять минут необходимо было уходить), потому что иначе эта дама рассердится, она не слишком гостеприимная, обидчивая и, по словам Альбертины, убийственно скучная. «Но можно же просто к ней не пойти». – «Нет, тетя меня учила, что прежде всего нужно быть вежливой». – «Но я замечал, что вы часто бываете невежливы». – «Ну, это другое, эта дама поссорит меня с тетей. У нас с ней и так уже испортились отношения. Она настаивает, что я должна наконец к ней сходить». – «Да ведь она принимает каждый день». Тут Альбертина чувствовала, что запуталась, и видоизменяла свои оправдания. «Она, само собой, принимает каждый день. Но сегодня я сговорилась с подругами, что мы у нее встретимся. Это будет не так скучно». – «Так вы, Альбертина, предпочитаете мне даму и ваших подруг? Чтобы избежать визита, на котором вам будет немного скучно, вы бросите меня одного, больного и несчастного?» – «Мне все равно, что там будет скучно. Но я не могу подводить подруг. Я их потом подвезу в моей двуколке. А иначе им не на чем будет ехать домой». Я напоминал Альбертине, что до десяти вечера из Энфревиля ходят поезда. «Все это так, но знаете, нас, может, пригласят остаться на обед. Она очень гостеприимная». – «Ну и что, а вы откажетесь». – «Тетя рассердится». – «В конце концов, вы можете пообедать и сесть на десятичасовой поезд». – «Так-то оно так…» – «По-вашему, невозможно пообедать в городе и вернуться назад поездом? Но постойте, Альбертина, мы поступим очень просто: я чувствую, что свежий воздух пойдет мне на пользу; поскольку вы не можете бросить свою даму, я сам провожу вас до Энфревиля. Ничего не бойтесь, до башни Элизабет (это была вилла дамы) я не дойду, ни дамы, ни ваших подруг не увижу». У Альбертины был такой вид, словно ей нанесли тяжелый удар. Голос у нее пресекся. Она сказала, что морские купания не пошли ей на пользу. «Если я вас провожу, вам это будет неприятно?» – «Да как вы могли подумать, вы же знаете, что гулять с вами для меня огромное удовольствие». Произошел резкий поворот. «Раз уж мы пойдем гулять вместе, – сказала она, – почему бы нам не отправиться в другую сторону от Бальбека, пообедаем вместе. Это было бы так славно. На самом деле то побережье гораздо живописней. А то я уже сыта этим Энфревилем и всем прочим, всей этой ядовитой зеленью». – «Но подруга вашей тетки обидится, если вы не приедете». – «Ничего, пообижается и простит». – «Нехорошо обижать людей». – «Да она даже не заметит, у нее приемы каждый день; поеду к ней завтра, или послезавтра, или через неделю, или через две – какая ей разница». – «А ваши подруги?» – «Ну, они меня столько раз подводили, теперь моя очередь». – «Но с той стороны, куда вы предлагаете пойти, поезда хотят только до девяти». – «Тоже мне беда! До девяти нам хватит. И потом, никогда не надо задумываться насчет обратного пути. Всегда найдется двуколка или велосипед, а на худой конец на своих двоих доберемся». – «Всегда найдется, Альбертина? Как у вас все просто! В сторону Энфревиля – да, там маленькие деревянные вокзальчики попадаются на каждом шагу, но в другую сторону… там все по-другому». – «Там все то же самое. Обещаю привезти вас назад в целости и сохранности». Я чувствовал, что ради меня Альбертина отказывается от каких-то своих планов, в которые не хочет меня посвящать, и кто-то будет огорчен так же, как огорчался я сам. Видя, что ее план срывается, потому что я хочу ее проводить, она от него отказалась. Она знала, что эта беда поправимая. Дело в том, что Альбертина, как все женщины, у которых в жизни происходит много всего, располагала надежнейшей точкой опоры: подозрением и ревностью. Она, конечно, не старалась возбудить их нарочно. Но влюбленные так подозрительны, что сразу же чуют ложь. Альбертина была не лучше других, она по опыту знала, что всегда успеет вернуть себе людей, которых отшвырнула, и даже не подозревала, что обязана этим ревности. Тот незнакомец, которого она оставила ради меня, поогорчается и станет любить сильнее (все по той же причине, о которой Альбертина не знала), а чтобы больше не страдать, сам к ней вернется, как я бы поступил на его месте. Но я не хотел ни огорчать, ни утомляться, ни вступать на ужасный путь расследований, слежки во всем бесконечном многообразии ее форм. «Нет, Альбертина, я не хочу портить вам удовольствие, отправляйтесь в Энфревиль к вашей даме или к тому, кого вы так называете, мне все равно. Настоящая причина, по которой я с вами не пойду, заключается в том, что вы этого не желаете, что прогулка со мной – совсем не то, что вам хочется, не зря же вы раз пять впадали в противоречия, сами того не замечая». Бедная Альбертина испугалась, что эти не замеченные ею противоречия были серьезней, чем можно подумать. «Очень может быть, что я впадала в противоречия. От морского воздуха у меня в голове все смешалось. Все время путаю имена», – сказала она, не зная в точности, в чем именно она соврала. Мне стало больно, будто от раны, когда я услыхал, как она признается в том, что я насилу мог заподозрить; ясно было, что она бы могла убедить меня безо всяких ласковых оправданий, и я бы ей поверил. «Что ж, решено, я поеду, – сказала она трагическим тоном, искоса глянув на часы, чтобы убедиться, что теперь, когда я подарил ей предлог не проводить вечер со мной, успевает на другое свидание. – Какой вы злюка. Я все меняю, чтобы провести с вами вечерок, а вы не хотите и меня же обвиняете во вранье. Никогда я не слышала от вас таких жестоких слов. Море станет моей могилой. Я больше никогда вас не увижу. (Тут мое сердце забилось, хотя я был уверен, что завтра она опять приедет, что и случилось.) Я утону, я брошусь в воду». – «Как Сафо»