[149]. – «Еще одно оскорбление. Вы сомневаетесь не только в том, что я говорю, но и в том, что я делаю». – «Радость моя, клянусь, у меня и в мыслях этого не было, вы же знаете, что Сафо бросилась в море». – «Нет, нет, вы мне совсем не верите». Она увидела, что на часах уже без двадцати, испугалась, что не успевает, и, очень коротко попрощавшись (впрочем, навестив меня на другой день, она извинилась за эту поспешность; другой человек, вероятно, был занят), умчалась сломя голову с отчаянным видом и с криком: «Прощайте навсегда». Может быть, она и была в отчаянии. Ведь она лучше меня знала, что делает, так что относилась к себе суровее и вместе с тем снисходительнее, чем я к ней, а кроме того, она, пожалуй, все-таки опасалась, что я больше не захочу ее видеть после того, как она рассталась со мной накануне. Мне кажется, что она мной дорожила, и у того, другого человека было, наверно, больше причин для ревности, чем у меня.
Спустя несколько дней, когда мы были в танцевальном зале казино, туда вошли сестра и кузина Блока, обе очень похорошели, но я с ними не поздоровался из-за моих спутниц, потому что кузина, та, что моложе, открыто жила с одной актрисой, с которой познакомилась во время моего первого приезда. Когда кто-то вполголоса на это намекнул, Андре мне сказала: «О, я в этом отношении такая же, как Альбертина, нам обеим омерзительны подобные вещи». Альбертина сидела и болтала со мной на канапе, к обеим девушкам с сомнительной репутацией она повернулась спиной. Однако я заметил: перед этим, когда мадмуазель Блок и ее кузина появились, в глазах моей подруги проскользнуло внезапное и пристальное внимание, иногда придававшее лицу этой проказливой девушки серьезный и даже важный вид, сменявшийся затем печалью. Но тут же Альбертина перевела на меня взгляд, по-прежнему неподвижный и странно мечтательный. Мадмуазель Блок и ее кузина очень громко смеялись и покрикивали, что было не слишком прилично, но в конце концов ушли, и тогда я спросил Альбертину, кивнув на подругу актрисы, не та ли это миниатюрная блондинка, которая накануне получила приз на скачках в каретах, украшенных цветами. «Ну, не знаю, разве среди них есть блондинка? Откровенно говоря, они меня не очень-то интересуют, я к ним никогда не присматривалась. Среди них есть блондинка?» – спросила она с отрешенным видом у своих трех подружек. Мне показалось, что Альбертина преувеличивает свою неосведомленность, а может, даже притворяется – ведь она каждый день встречала этих девиц на молу. «Они на нас тоже не смотрели», – отозвался я, бессознательно, быть может, предполагая, что, если Альбертине нравятся женщины, она не станет жалеть об этих девицах, когда я ей докажу, что они ею не интересуются, и внушу, что вообще даже среди самых порочных особ не принято интересоваться незнакомыми девушками. «Не смотрели? – необдуманно переспросила Альбертина. – Да они глаз с нас не сводили». – «Откуда вам знать? – возразил я. – Вы же сидели к ним спиной». – «А это на что?» И она кивнула мне на большое зеркало в стене, которого я не заметил; мы стояли прямо перед ним, и теперь я понимал, что, пока мы говорили, моя подружка не отрывала от него озабоченного взгляда.
С того дня, как Котар заглянул со мной в маленькое казино в Энкарвиле, я, хоть и не согласился с ним тогда, смотрел на Альбертину другими глазами; видя ее, я злился. Я и сам изменился не меньше, чем, как мне казалось, изменилась она. Я больше не желал ей добра; прямо при ней, да и за глаза, если знал, что ей передадут, я говорил о ней самые обидные вещи. Однако случались и передышки. Однажды я узнал, что Альбертина и Андре приглашены к Эльстиру. Я не сомневался, что на обратном пути они собираются развлекаться, как пансионерки, изображать испорченных девчонок и втихомолку испытывать от этого наслаждение, на какое способны только девственницы; это надрывало мне сердце, и я неожиданно для себя без предупреждения тоже пришел к Эльстиру, желая помешать их развлечениям. Но там была только Андре, а Альбертина решила сходить к нему в другой день вместе с теткой. Я сказал себе, что Котар, должно быть, ошибся; Андре без подруги производила на меня самое отрадное впечатление, и мнение мое об Альбертине благодаря ей тоже смягчалось. Но все это продолжалось не дольше, чем ненадежный период здоровья у тех болезненных людей, подверженных кратковременным улучшениям, которым достаточно пустяка, чтобы снова слечь в постель. Альбертина подбивала Андре на игры, которые, не заходя слишком далеко, были, пожалуй, не совсем невинны; страдая от своих подозрений, я в конце концов их отвергал. Подозрения рассеивались, потом опять сгущались, принимая новые формы. То я видел, как Андре изящным, как всегда, движением опускает голову на плечо Альбертине, целует ее в шею, полуприкрыв глаза; то они переглядывались; то у кого-нибудь, кто видел их вдвоем, без посторонних, пока они шли купаться, подчас вырывалось какое-то словечко, ничего особенного, пустяки, какие витают сплошь и рядом в дружелюбной атмосфере, – такое случается между людьми ежечасно, и ни у кого от этого не страдает здоровье и не портится настроение, но для тех, кто предрасположен к страданию, эти пустяки пагубны и чреваты новыми муками. А иногда я даже и не встречал Альбертину, и никто мне о ней не говорил, а просто я вспоминал, в какой позе когда-то застал Альбертину вместе с Жизелью, причем тогда все это мне показалось вполне невинно; а теперь этого хватало, чтобы нарушить спокойствие, которое я только что сумел обрести, и мне даже не было нужды идти на улицу, чтобы вдохнуть какие-нибудь ядовитые запахи, – я, как сказал бы Котар, занимался самоинтоксикацией. Тогда я вспоминал все, что узнал когда-то о любви Сванна к Одетте, о том, как она всю жизнь его морочила. В сущности, если задуматься, гипотеза, которая заставила меня понемногу выстроить весь характер Альбертины и горестно истолковать каждый момент ее жизни, ускользавшей от моего полного контроля, родилась из воспоминания, из навязчивой мысли о характере г-жи Сванн – таком, как мне о нем рассказывали. Отчасти благодаря этим рассказам в дальнейшем мое воображение как бы понарошку представляло, что Альбертина могла бы быть не благонравной девушкой, а безнравственной и лживой, как бывшая шлюха, и я думал, какие мучения меня ожидали в этом случае, если бы вдруг я ее полюбил.
Как-то раз перед Гранд-отелем, где мы собрались на молу, я наговорил Альбертине самых что ни на есть унизительных грубостей, и Розмонда заметила: «Ах, как вы все-таки к ней переменились, когда-то для нее были готовы на все, она вами помыкала, а теперь вы ее шпыняете почем зря». Я как раз, желая еще больше подчеркнуть свое отношение к Альбертине, рассыпался в разнообразных любезностях перед Андре, которая, хоть и разделяла, возможно, тот же порок, но мне казалось, что ей, с ее болезненностью и нервностью, это простительней; и тут мы увидали, как на улице, перпендикулярной молу, в начале которого мы стояли, показалась запряженная двумя лошадьми коляска г-жи де Камбремер. Председатель, собиравшийся было к нам подойти, метнулся в сторону, как только узнал ее экипаж: он не хотел, чтобы его видели в нашем обществе; затем, сочтя, что взгляд маркизы того и жди пересечется с его взглядом, он поклонился, широко взмахнув шляпой. Но, вместо того чтобы катить дальше по Морской улице, экипаж скрылся в воротах отеля. Прошло еще минут десять, как вдруг ко мне подбежал запыхавшийся лифтер и предупредил: «Маркиза де Камамбер прибыли повидать месье. Я в номер к вам поднимался, в читальне смотрел и нигде не мог вас сыскать. Хорошо хоть догадался посмотреть на пляже». Едва он завершил свой рассказ, как передо мной предстала маркиза в сопровождении невестки и какого-то весьма чопорного господина; вероятно, она побывала в гостях где-то по соседству и сгибалась не столько под грузом лет, сколько под тяжестью роскошных украшений, которые на себя нацепила, полагая, что так оно учтивее и больше соответствует ее рангу, чтобы люди, которых она навещала, видели, что она «при полном параде». Это было то самое «явление» Камбремеров в отеле, которое когда-то настолько страшило бабушку, что она просила, чтобы Легранденам не сообщали о предстоявшей нам поездке в Бальбек. Тогда мама смеялась над ее опасениями, полагая, что посещение Легранденов нам не грозит. Однако вот же оно произошло, хотя сам Легранден тут был ни при чем. «Можно я останусь, если это вам не помешает? – спросила Альбертина, в глазах у которой дрожало несколько слезинок, вызванных моими последними грубостями (я притворился, что не заметил их, а сам порадовался). – Мне надо вам что-то сказать». На парике г-жи де Камбремер красовалась шляпка с перьями, украшенная сапфировой брошью, чудом державшейся на своем месте и служившей чем-то вроде регалии, которую предъявлять необходимо и вместе с тем достаточно, даром что место ее ношения не определено, элегантность относительна, а неподвижность необязательна[150]. Несмотря на жару, милейшая дама была в черной накидке, напоминавшей стихарь, поверх которой она накинула горностаевую пелерину, ношение которой было связано не с временем года и не с температурой, а с характером церемонии. На груди у г-жи де Камбремер висела на цепочке на манер наперсного креста герцогская корона. Сопровождавший ее господин был знаменитым парижским адвокатом из знатной семьи, он приехал к Камбремерам погостить на три месяца. Это был один из тех, кто слегка презирает свою профессию за то, что достиг в ней совершенства, и говорит примерно так: «Я знаю, что превосходно выступаю в суде, так что меня это больше не занимает» или «Мне больше не интересно оперировать, я и так знаю, что оперирую прекрасно». Умные, артистичные, такие люди видят, как их зрелость, с лихвой обеспеченную успехом, осеняют «ум» и «артистичность», которые признают за ними собратья по профессии, и это придает им некую долю вкуса и проницательности. Они проникаются страстью к живописи какого-нибудь весьма изысканного, хоть и не гениального художника и на немалые доходы от своих профессиональных занятий покупают его