полотна. Друг Камбремеров, человек, между прочим, очень приятный, остановил свой выбор на Ле Сиданере[151]. Он превосходно рассуждал о книгах, причем, как правило, о тех, чьи авторы не вполне виртуозно владели пером, зато безупречно владели собой. Единственный досадный недостаток этого любителя искусств заключался в том, что он постоянно употреблял всякие избитые выражения, например: «по большей части», и это придавало предмету его разговора ощущение значительности и недосказанности. Г-жа де Камбремер сказала мне, что друзья, живущие неподалеку, устраивали прием и она, воспользовавшись этим, заодно заехала в Бальбек со мной повидаться, как обещала Роберу де Сен-Лу. «Вы знаете, скоро он на несколько дней навестит наши места. Шарлюс, его дядя, сейчас гостит у своей родственницы, герцогини Люксембургской, и господин де Сен-Лу воспользуется этим случаем, чтобы заглянуть к тетке и побывать в своем бывшем полку, где его очень любят, очень уважают. Мы часто принимаем у себя офицеров, которые отзываются о нем с бесконечными похвалами. Как мило было бы с вашей стороны приехать к нам в Фетерн вдвоем!» Я представил ей Альбертину и ее подруг. Г-жа де Камбремер представила нас своей невестке. А та, обдававшая холодом мелких дворянчиков, с которыми ей приходилось по-соседски общаться в Фетерне, из опасения себя уронить неизменно хранившая сдержанность, неожиданно с лучезарной улыбкой протянула мне руку: она обрадовалась другу Робера де Сен-Лу и почувствовала себя в безопасности, не зря же Робер, более светский, чем ему хотелось показать, рассказывал ей, что я в большой дружбе с Германтами. В противоположность свекрови младшая г-жа де Камбремер владела двумя совершенно разными видами вежливости. Если бы я познакомился с ней через Леграндена, мне бы достался всего лишь первый вид, ледяной и невыносимый. Но для друга Германтов она не жалела улыбок. Для приема гостей удобнее всего в отеле был читальный зал, когда-то он бесконечно меня страшил, а теперь я входил туда раз десять в день и выходил свободно, по-хозяйски, как не очень тяжелые душевнобольные, которые так давно живут в лечебнице, что врач доверил им ключ. Поэтому я предложил г-же де Камбремер пройти туда. Эта комната уже не внушала мне ни робости, ни восхищения, ведь лица вещей меняются в наших глазах так же, как человеческие лица, так что я предложил ей это без опаски. Но она отказалась, ей хотелось остаться на свежем воздухе, и мы уселись на террасе отеля. Там я увидел и подобрал томик мадам де Севинье, который мама не успела прихватить с собой во время своего поспешного бегства, когда узнала, что ко мне приехали гости. Она не меньше бабушки боялась вторжения чужих людей и, опасаясь, что окажется в кольце врагов и не успеет сбежать, отступала до того поспешно, что мы с отцом вечно над ней подтрунивали. Г-жа де Камбремер помимо рукоятки зонта сжимала в руке несколько вышитых мешочков, корзинку для всякой всячины, золотой кошелек, с которого свешивалось несколько ниток гранатовых бус, и кружевной платочек. Мне казалось, что ей удобней было бы положить все это на стул, но я чувствовал, что напрасно и неуместно было бы предложить ей выпустить из рук атрибуты ее пасторального турне и светского священнодействия. Мы смотрели на спокойное море; там и тут на волнах качались чайки, похожие на белые цветы. Светская беседа и желание понравиться не нашими достоинствами, о которых мы сами не знаем, а теми качествами, которые, по нашему разумению, должны угодить собеседникам, вынуждают нас опускаться до самого посредственного уровня, а потому с младшей г-жой де Камбремер, урожденной Легранден, я инстинктивно заговорил так, как будто я был ее братом. «Неподвижностью и белизной они напоминают кувшинки», – сказал я. И впрямь, птицы равнодушно принимали на себя легкие удары волн, а те раскачивали их, пока они не оживут и не встрепенутся под этим натиском. Вдовствующая маркиза без устали восхищалась вслух великолепием морских видов в Бальбеке и твердила, как она мне завидует, – ведь у себя в Распельере (где она, впрочем, жила только этим летом) она видит море разве что издали. У нее были две странные привычки, происходившие от ее пылкой любви к искусству, особенно музыке, и от нехватки зубов. Как только она заговаривала на эстетические темы, ее слюнные железы, как у некоторых животных в период течки, принимались усиленно выделять слюну, и в уголках губ беззубой старой дамы, оттененных усиками, выступали неуместные капельки. Она тут же с тяжким вздохом втягивала их в себя, притворяясь, будто переводит дух. И наконец, если музыка была слишком уж прекрасна, она в восторге воздевала руки и изрекала краткие похвальные суждения, энергично жуя их губами, а если надо, то произнося их в нос. Никогда мне в голову не приходило, что банальный бальбекский пляж можно считать «морским видом», и простые слова г-жи де Камбремер открыли мне глаза. Зато я ей сказал, что часто слышал о том, какой несравненный вид открывается из замка Распельер, расположенного на вершине холма: там в просторной гостиной с двумя каминами все окна с одной стороны выходят в сад, за которым виднеется море сквозь листву до самого Бальбека и дальше, а с другой стороны целый ряд окон обращен на долину. «Как вы любезны, и до чего хорошо сказано: море сквозь листву. Это прелестно, прямо веер какой-то…» И по глубокому вдоху, который стремился настигнуть слюну и осушить усики, я понял, что комплимент сказан от всего сердца. А молодая г-жа де Камбремер, урожденная Легранден, хранила ледяное молчание, выражая презрение, но не ко мне, а к свекрови. Кстати, она презирала не только ум свекрови, но и ее любезность: она вечно опасалась, что люди будут недооценивать семейство Камбремеров. «И какое красивое название, – заметил я. – Хотелось бы знать его происхождение, да и не только его». – «Как раз про Распельер я могу вам рассказать, – ласково отвечала мне старая дама. – Это родовое гнездо моей бабки Аррашпель, семья у нее не знаменитая, но все-таки это достойный и весьма древний провинциальный род». – «Как это не знаменитая? – сухо перебила невестка. – Целый витраж в соборе Байё[152] занимают их гербы, а в главной церкви Авранша[153] сохранились их надгробные памятники. Если вас занимают эти старинные имена, – добавила она, – вы немного опоздали. Мы приложили огромные усилия и, хотя перевестись в другую епархию весьма нелегко, все же добились, чтобы в приход Крикто назначили настоятеля из мест, где я владею собственными землями, – это довольно далеко отсюда, в Комбре; там дорогой наш пастырь начинал страдать неврастенией. К сожалению, морской воздух не пошел ему на пользу в его преклонные годы: его неврастения усугубилась, и он вернулся в Комбре. Но пока он был нашим соседом, он развлекался изучением всяких старинных документов и сочинил довольно-таки любопытную брошюрку о местных географических именах. Видимо, это его раззадорило, потому что в последние годы он пишет объемистый труд о Комбре и его окрестностях. Я пришлю вам его брошюру об окрестностях Фетерна. Это титанический труд. Вы прочтете много интересного про наш старый добрый замок Распельер, о котором моя свекровь говорит с излишней скромностью». – «Как бы то ни было, – отвечала вдовствующая г-жа де Камбремер, – в этом году Распельер нам не принадлежит, и я в нем не хозяйка. Но чувствую, что у вас натура художника; вы, должно быть, рисуете, и мне бы очень хотелось показать вам Фетерн, он куда лучше, чем Распельер». Дело в том, что с тех пор, как Камбремеры сдали Распельер Вердюренам, его господствующее местоположение внезапно перестало считаться у них, как считалось много лет, единственным в своем роде преимуществом во всем краю, дающим возможность видеть одновременно море и долину, а наоборот, внезапно обернулось для них необратимым недостатком: ведь для того, чтобы въехать или выехать, всегда приходилось или взбираться в гору, или спускаться с горы. Словом, можно было подумать, что г-жа де Камбремер решила сдать замок не столько ради прибавки к доходам, сколько для удобства лошадей. Она твердила о том, как прекрасно, что теперь, в Фетерне, она живет у самого моря, а ведь до того очень долго видела море только с высоты, словно в панораме (не считая двух месяцев в году, которые все же проводила в Фетерне). «Я в мои-то годы заново открываю для себя море, – говорила она, – и до чего же я им наслаждаюсь! Оно целительно для меня! Я бы сдавала Распельер бесплатно, чтобы не оставить себе другого выхода, кроме как жить в Фетерне».
– Возвращаясь к более интересным предметам, – подхватила сестра Леграндена (она говорила старой маркизе: «матушка», но обращалась с ней чем дальше, тем более дерзко), – вы упомянули о кувшинках; полагаю, вы знаете те, что изобразил Клод Моне[154]. Какой гений! Меня это интересует тем более, что это место недалеко от Комбре, там, где у меня земли…» Но о Комбре она предпочитала не распространяться. «Ах, это наверняка та серия картин, о которой рассказывал Эльстир, величайший из современных художников», – воскликнула Альбертина, до того не проронившая ни слова. «О! Видно, что мадмуазель любит искусство», – воскликнула г-жа де Камбремер, испуская глубокий вздох, чтобы втянуть назад слюну. «Уж позвольте мне предпочитать ему Ле Сиданера, мадмуазель», – заметил адвокат с видом знатока. И добавил, поскольку в свое время восхищался кое-какими «дерзаниями» Эльстира или видел, как ими восхищались другие: «У Эльстира был талант, он даже почти принадлежал к авангарду, но уж не знаю почему свернул с этого пути и загубил свою жизнь». Г-жа де Камбремер согласилась с адвокатом в том, что касалось Эльстира, но, к великому сожалению гостя, объявила, что Моне не уступает Ле Сиданеру. Не то чтобы она была глупа, напротив того, но я чувствовал, что ее ум для меня совершенно бесполезен. Солнце садилось, и чайки теперь были желтыми, в точности как кувшинки на другом полотне из той же серии Моне. Я сказал, что знаю эти картины, и, продолжая подражать языку ее брата, чье имя по-прежнему не смел произнести вслух, добавил, что, мол, как досадно, что ей не пришло в голову приехать в это же время вчера: она бы полюбовалась совершенно пуссеновским