к с ними встретиться, я им писал. Если их ответ вселял надежду на возможность любви – какая радость! В начале дружбы с женщиной, даже если потом ничего не будет, невозможно расстаться с первыми ее письмами. Хочется, чтобы они все время были под рукой, как прекрасные цветы, полученные в подарок, совсем еще свежие, на которые смотришь без конца, просто чтобы быть к ним поближе и как следует вдохнуть их аромат. Фразу, которую знаешь наизусть, приятно перечитывать, а в тех, которые не затвердил слово в слово, стараешься понять, насколько нежен какой-нибудь оборот. Написала ли она: «Ваше милое письмо»? И маленькое разочарование: письмо не настолько дышит нежностью, как вам показалось, не то потому что вы слишком быстро читали, не то почерк у вашей корреспондентки неразборчивый, но написала она не «Ваше милое письмо», а «Получив ваше письмо». Но в остальном письмо такое ласковое. Ах, пускай завтра пришлют такие же цветы. А потом этого уже недостаточно, нужно с написанными словами сличить взгляды, голос. Вы уславливаетесь о встрече и – хотя она, быть может, ничуть не изменилась – вместо феи Вивианы[179], которую надеялись увидать, судя не то по чужому описанию, не то по собственным воспоминаниям, обнаруживаете Кота в сапогах. На другой день вы все равно договариваетесь с ней о встрече, ведь это же она, и это она пробуждала в вас желание. Для того, чтобы желать женщину, о которой вы уже мечтали, вовсе не обязательно, чтобы черты ее лица были прекрасны. Вам просто желанно именно это существо, не другое; туманное как духи, как стиракта была желанна Профирее, шафран – Эфиру, ароматы желанны Гере, как смирна была благовонием магов, манна – желанием Нике, фимиам – благовонием моря. Но благовоний, воспетых в «Орфических гимнах»[180], куда меньше, чем богов, которых они ублажают. Смирна – аромат магов, но еще и Протогона, Посейдона, Нерея, Лето; фимиам – аромат моря, но также и прекрасной Дике, Фемиды, Цирцеи, девяти Муз, Эос, Дня, Мнемозины, Справедливости. Можно до бесконечности перечислять богов, вдыхающих стиракс, манну и благовония, – так их много. Амфиет[181] владеет всеми ароматами, кроме фимиама, а Гея отвергает лишь бобы и ароматические вещества. Так же было и с желаниями, которые будили во мне девушки. Желаний было меньше, чем девушек, они превращались в разочарования и похожие на них печали. Мне никогда не хотелось смирны. Ее я уступал Жюпьену и принцессе Германтской, потому что смирна – желание Протогона «двусущного, с ревом бычачьим, таинственного, неизречимого, блестящего, с громом и свистом летящего, ликуя, к оргиофантам на таинство их»[182].
Но скоро сезон уже был в разгаре, каждый день приезжали новые люди; частота моих прогулок внезапно возросла, заменив собой чудесное чтение «Тысячи и одной ночи», и на то была своя безрадостная причина, отравлявшая мне все прогулки. Пляж теперь был полон девушек, а мысль, подсказанная мне Котаром, не то чтобы толкала меня на новые подозрения, но все же я в этом смысле сделался более чувствительным и уязвимым; заботясь о том, чтобы не впасть в дурное настроение, как только в Бальбек приедет еще одна молодая женщина, я увлекал Альбертину в самые долгие прогулки, лишь бы она не познакомилась с приезжей, а если познакомится, не пригласила ее к себе. Естественно, я еще больше опасался тех, что были известны невоспитанностью или дурной репутацией; я пытался, скорее всего бессознательно, убедить подругу, что дурная репутация незнакомки ни на чем не основана, что все это клевета, потому что инстинктивно боялся, вдруг ей захочется подружиться с развратницей, вдруг она жалеет, что я мешаю им подружиться, или, видя вокруг столько примеров этого порока, полагает, что ничего в нем нет дурного. Настаивая на невинности каждой подозреваемой, я ни больше ни меньше как пытался доказать, что сафизм не существует. Альбертина соглашалась со мной, что та или другая дама ни в чем не виновата: «Нет, по-моему, это у нее просто такие манеры, она притворяется». И тогда я чуть не сожалел, что настаивал на невиновности этой особы: мне не нравилось, что Альбертина, раньше такая строгая, допускает теперь, что в таких «манерах» может быть что-то привлекательное и интересное настолько, чтобы женщина, не обладающая подобными склонностями, притворялась, будто они у нее есть. Мне бы хотелось, чтобы женщины вообще больше не приезжали в Бальбек; как раз тогда к Вердюренам должна была явиться баронесса де Пютбюс, и я трепетал при мысли, что ее горничная, чьи склонности открыл мне Сен-Лу, на прогулке доберется до пляжа и попытается соблазнить Альбертину, если в этот день я не окажусь рядом с ней. Поскольку Котар не скрыл от меня, что Вердюрены очень мною дорожат и, не желая, по его словам, в открытую вокруг меня увиваться, многим бы пожертвовали ради того, чтобы я у них бывал, то я даже задумывался, почему бы не пообещать им, что в Париже приведу к ним всех Германтов на свете в обмен на обещание г-жи Вердюрен под любым предлогом предупредить г-жу Пютбюс, что она больше не может оставаться у Вердюренов и ей следует немедленно уехать. Но больше всего меня беспокоило присутствие Андре, и, несмотря на все эти мысли, меня по-прежнему утешали заверения Альбертины; к тому же я знал, что скоро меньше буду нуждаться в утешениях, ведь как раз в то время, когда все съезжаются в Бальбек, Андре вместе с Розмондой и Жизелью уедут и с Альбертиной им остается пробыть не больше недели-другой. К тому же Альбертина тем временем, казалось, делала и говорила все, что могла, чтобы развеять мои подозрения, а если они исчезли, то не дать им возродиться. Она устраивалась так, чтобы никогда не оставаться наедине с Андре, а когда мы возвращались, требовала, чтобы я ее провожал до самых дверей и заходил за ней, когда мы куда-нибудь собирались вместе. Андре вроде бы тоже старалась избегать Альбертину. Между ними царило очевидное взаимопонимание, и это явно указывало, что Альбертина наверняка посвятила подругу в наш разговор и попросила, чтобы она была так добра и успокоила мои абсурдные подозрения.
Тем временем в бальбекском Гранд-отеле грянул скандал, не давший моим терзаниям отклониться с прежнего пути. С некоторых пор у сестры Блока завязались тайные отношения с одной бывшей актрисой, и вскоре тайна стала их тяготить. Им казалось, что, если на них будут смотреть, это добавит остроты их радостям, они жаждали выставлять свои опасные любовные утехи напоказ. Началось с ласк в салоне для игры в карты за партией баккара – это, в сущности, могло сойти за дружескую фамильярность. Потом подруги осмелели. И наконец как-то вечером в отнюдь не темном уголке танцевального зала они беззастенчиво устроились на канапе и повели себя как в собственной постели. Два офицера, присутствовавших там с женами, пожаловались директору. Сперва показалось, что их протесты подействовали. Но офицеров подвело то, что они жили в Нетольме и приехали в Бальбек на один вечер, то есть директору не было от них никакой пользы. А между тем над мадмуазель Блок, даже без ее ведома, несмотря на несколько замечаний, которые ей сделал директор, простиралось покровительство г-на Ниссима Бернара. Объясним, в чем дело. Г-н Ниссим Бернар был в высшей степени поборником семейных добродетелей. Каждый год он снимал в Бальбеке великолепную виллу для племянника, и никакое приглашение не могло ему помешать вернуться к ужину к себе домой, то есть туда, где они жили все вместе. Но обедал он всегда вне дома. Каждый день в полдень он бывал в Гранд-отеле. Дело в том, что он, как другие содержат начинающую балерину, содержал одного «приказчика», весьма похожего на тех посыльных, о которых мы уже говорили, тех самых, что напоминали нам юных израэлитов из «Эсфири» и «Гофолии». Правду сказать, от посыльного г-на Ниссима Бернара отделяло сорок лет, и вряд ли эта связь доставляла юнцу удовольствие. Но, как с присущей ему мудростью говорит Расин в тех же хорах:
Как непосильны те дороги,
Что к добродетели невинного ведут!
Какие перед ним, взалкавшим мира в Боге,
Преграды грозные встают![183]
Даром что юный рассыльный был «взращен вдали от мира», в бальбекском храме-дворце, он не последовал совету Иоада:
Владыке мудрому, речет Господь, негоже
Своей опорою сокровища считать…[184]
Наверно, он смирился, сказав себе: «Грешникам числа нет»[185]. Как бы то ни было, несмотря на то что г-н Ниссим Бернар не ожидал столь быстрого успеха с первого же дня
И то ль им двигал страх, то ль ласки он просил,
Но крепко обнял он его что было сил[186].
И на другой день г-н Ниссим Бернар прогуливался с рассыльным, «его ни злом ни скверной не пятная»[187]. С тех пор жизнь мальчика изменилась. Хоть он и разносил хлеб и соль по команде шеф-повара, все его лицо пело:
Так пусть цветут цветы и плещет смех,
Запретных нет утех.
Уж раз недолго нам идти земным путем,
Без дум и без забот упьемся днем бегущим.
…Едва ли при дворе, где произвол – закон,
Где нужно к сильному ласкаться,
Защитник может отыскаться
Тем, кто безвинно притеснен![188]
С того дня г-н Ниссим Бернар исправно являлся занять свое место за обедом (как уселся бы в партере человек, который содержит фигурантку вполне определенного толка, еще ожидающую своего Дега). В зале ресторана до самого дальнего его конца, где восседала кассирша, г-н Ниссим Бернар с удовольствием следил за перемещениями отрока, расторопно обслуживавшего всех клиентов, кроме разве г-на Ниссима Бернара, с тех пор как тот его содержал, – не то этот мальчик из хора не считал нужным обходиться так же приветливо с человеком, который, кажется, и так его достаточно любит, не то эта любовь его раздражала, а может, он опасался, что если себя выдаст, то лишится других возможностей. Но эта холодность даже нравилась г-ну Ниссиму Бернару благодаря всему, что за ней скрывалось; не то из древнееврейского атавизма, не то из профанации христианского чувства ему доставляла странное удовольствие расиновская обрядность, все равно – иудейская или католическая. Будь это настоящим представлением «Есфири» или «Гофолии», г-н Бернар пожалел бы, что из-за разницы в веках не в силах познакомиться с автором, Жаном Расином, и добиться для своего протеже роли побольше. Но обряд трапезы не сочинял ни один писатель, и г-н Бернар довольствовался тем, что поддерживал добрые отношения с директором и Эме, чтобы «юного израэлита» возвысили до той должности, которой он жаждал, – повара или даже шеф-повара. Предлагали ему пост виночерпия. Но г-н Бернар заставил юношу отказаться, ведь тогда он не мог бы смотреть каждый день, как тот носится по зеленому залу ресторана и прислуживает ему, как постороннему. А это было такое сильное удовольствие, что г-н Бернар приезжал в Бальбек каждый год и обедал в ресторане; г-н Блок усматривал в первой из этих привычек поэтическое пристрастие к красивому освещению, ведь закаты на этом побережье прекраснее всех других, а во второй – косную причуду старого холостяка.