[193]. Селеста прочла несколько страниц и сказала: «А вы вправду уверены, что это стихи, а не загадки?» Особе, выучившей в детстве единственное стихотворение, «Здесь вянет вся сирень»[194], это было не по силам. По-моему, сестры так упрямо не хотели узнавать новое потому, что выросли в нездоровом климате. Однако у них было не меньше таланта, чем у какого-нибудь поэта, и притом гораздо больше скромности, чем у поэтов. Когда Селеста говорила нечто примечательное, а я не успевал это запомнить и просил ее повторить, она уверяла, что все забыла. Они никогда не будут читать книги, но и писать тоже не будут.
На Франсуазу произвело большое впечатление, что оба брата этих простушек женились один на племяннице архиепископа Турского, а другой на родственнице епископа Родезского[195]. Директору это ничего бы не сказало. Селеста время от времени упрекала мужа, что он ее не понимает, а я удивлялся, как он ее терпит.
Дело в том, что в иные минуты она была невыносима: тряслась, злилась, крушила все вокруг. Иные считают, что соленая жидкость, которая течет в наших жилах и называется кровью, представляет собой пережиток первобытной морской стихии. А я полагаю, что Селеста не только в ярости, но и в часы депрессии жила в ритме ручьев своего родного края. Когда у нее кончались силы, она словно иссыхала. В это время ничто не могло ее оживить. Потом внезапно в ее высоком, легком, пышном теле восстанавливалась циркуляция. Под опаловой прозрачностью ее голубоватой кожи струилась вода. Она улыбалась солнцу, и в ней проступало еще больше синевы. В эти минуты в ней появлялось что-то небесное.
Семья Блока так и не догадывалась, почему дядя никогда не обедал дома; с самого начала все решили, что это причуда старого холостяка, возможно объяснимая связью с какой-нибудь актрисой; все, что касалось г-на Ниссима Бернара, было для директора бальбекского отеля «табу». Поэтому он, ни слова не говоря дядюшке, решил в конце концов не обвинять племянницу, а просто посоветовал ей быть осмотрительнее. А девушка и ее подруга несколько дней ожидали, что их выставят из казино и из Гранд-отеля, но, видя, что все уладилось, стали радостно демонстрировать отцам семейства, державшим их на отдалении, что могут безнаказанно позволять себе все, что угодно. Они, конечно, не устраивали больше публично сцен, подобных той, которая всех возмутила. Но постепенно они вновь взялись за старое. И как-то вечером, когда я выходил из казино, где уже погасла половина ламп, вместе с Альбертиной и Блоком, которого мы там встретили, девицы прошли мимо нас в обнимку, то и дело целуясь, и, поравнявшись с нами, принялись хихикать, хохотать и визжать непристойным образом. Блок потупился, притворяясь, что не узнал сестру, а я испытал истинную муку при мысли, что этот странный и отвратительный призыв обращен, быть может, к Альбертине.
Еще больше моя тревога сосредоточилась на Гоморре после другого случая. На пляже я заметил красивую молодую женщину, стройную и бледную; ее глаза испускали с геометрической точностью из единой точки во все стороны такие яркие лучи, что на ум невольно приходило сравнение с созвездием. Я думал, насколько эта молодая особа красивей Альбертины и насколько разумнее было выбрать ее, а не Альбертину. Вдобавок по лицу этой красивой молодой женщины словно прошелся невидимый рубанок неизбывной жизненной грязи, постоянного примирения с вульгарными уловками, и глаза ее, в которых достоинства оставалось все-таки больше, чем в других чертах лица, горели только алчностью и вожделением. На другой день в казино эта молодая женщина оказалась очень далеко от нас, но я видел, что она то и дело метала в Альбертину пламенные взгляды, которые то вспыхивали, то гасли, то вновь загорались. Казалось, она подавала Альбертине сигналы, словно маяком. Я мирился с тем, что моя подруга замечала ее знаки внимания, и опасался, что эти беспрестанно вспыхивающие взгляды – условные знаки сговора о завтрашнем любовном свидании. Кто знает, возможно, это свидание уже не первое. Может быть, молодая особа с яркими глазами приезжала в Бальбек в прошлом году. Вероятно, Альбертина раньше уже уступила ухаживаниям этой или другой дамы, поэтому незнакомка позволяет себе посылать ей эти пылкие сигналы. Они не просто требуют от нее чего-то сейчас, они делают это с намеком на минувшие часы удовольствий.
В таком случае это свидание будет уже не первым, оно лишь продолжит увеселения прошлых лет. В самом деле, взгляды не вопрошали: «Хочешь?» Как только молодая женщина заметила Альбертину, она открыто повернулась к ней и озарила ее взглядами, полными воспоминаний, словно ее пугало и изумляло, что моя подруга все забыла. Альбертина прекрасно ее видела, но невозмутимо застыла на месте, а та, другая, сдержанно, как мужчина, который видит свою прежнюю любовницу с другим любовником, отвела от нее глаза и перестала обращать на нее внимание, как будто ее здесь не было.
Но спустя несколько дней у меня появились доказательства наклонностей этой молодой дамы и того, что, по-видимому, они с Альбертиной были знакомы прежде. Часто в зале казино, когда двух девиц охватывало взаимное желание, между ними вспыхивало какое-то сияние, какая-то фосфоресцентная дорожка протягивалась от одной к другой. Заметим между прочим, что именно благодаря таким неуловимым материальным следам, благодаря таким звездным знакам, воспламеняющим изрядную часть небес, рассеянная по миру Гоморра в каждом городе, в каждой деревне норовит собрать своих разлученных обитателей, восстановить библейский город, и повсюду люди, тоскующие по прошлому, лицемеры, а то и отважные изгнанники из Содома, непрестанно пытаются отстроить его заново.
Однажды я видел незнакомку, которую Альбертина якобы не узнала, в ту минуту, когда мимо проходила кузина Блока. Глаза молодой женщины вспыхнули, как звезды, но видно было, что она не знакома с юной израэлиткой. Она увидела ее впервые, явно к ней потянулась, но без той уверенности, с какой она смотрела на Альбертину: на дружбу Альбертины она, кажется, так твердо рассчитывала, что, заметив ее холодность, удивилась, как удивляется приезжий, который не живет в Париже, но часто там бывает и вдруг, приехав туда на несколько недель, обнаруживает, что на месте маленького театра, где он часто и с удовольствием проводил вечера, построили банк.
Кузина Блока присела у стола и стала смотреть журнал. Скоро к ней с рассеянным видом подсела та самая молодая женщина. А под столом скоро стали прижиматься друг к другу, а потом переплелись и их ноги и руки. Затем они заговорили, завязалась беседа, и наивный муж молодой женщины, искавший ее повсюду, с удивлением обнаружил, что она строит планы на вечер с незнакомой девицей. Жена представила ему кузину Блока как подругу детства и неразборчиво пробормотала имя, потому что забыла узнать, как ее зовут. Но присутствие мужа сблизило их еще больше; они были на «ты», поскольку познакомились в монастыре, – позже они очень смеялись над этим обстоятельством и над одураченным мужем, и веселье послужило прелюдией к новым нежностям.
Что до Альбертины, не скажу, что где бы то ни было, в казино или на пляже, она вела себя с кем-нибудь из девушек неподобающим образом. И та и другая проявляли даже чрезмерные холодность и пренебрежение, в которых мне виделось не просто хорошее воспитание, а хитрость, предназначенная для того, чтобы усыпить подозрения. Альбертина мгновенно отвечала девице пристойным и равнодушным тоном: «Да, к пяти часам я пойду на теннис. Купаться я буду завтра часов в восемь утра» – и немедленно отходила от той, кому предназначались эти слова, но казалось, все это делается только для отвода глаз, а на самом деле они назначают друг другу свидание или уже договорились о нем потихоньку, а теперь громко произносят ничего не значащую фразу, чтобы «никто ничего не подумал». А потом, видя, как Альбертина вскакивает на велосипед и на полной скорости мчится вперед, я невольно предполагал, что она поехала на встречу с той, с которой едва сказала два слова.
К тому же, если на краю пляжа из автомобиля выходила какая-нибудь красивая молодая особа, Альбертина не могла не оглянуться на нее. И сразу же объясняла: «Я смотрю, возле купален повесили новый флаг. Напрасно они поскупились. Старый был совсем невзрачный. Но этот, честное слово, еще безобразней».
В один прекрасный день Альбертина не ограничилась холодностью, но я от этого почувствовал себя еще несчастнее. Она знала, что я беспокоюсь, как бы она не повстречала одну приятельницу ее тетки, особу «предосудительного поведения», приезжавшую иногда дня на два, на три в гости к г-же Бонтан. Альбертина великодушно сказала мне как-то раз, что больше не станет с ней здороваться. А когда эта женщина приезжала в Энкарвиль, Альбертина говорила: «Кстати, знаете? Она здесь. Вам сообщили?» – словно демонстрируя мне, что не виделась с этой дамой тайком. Однажды к этим словам она добавила: «Да, я встретилась с ней на пляже и нарочно чуть не задела ее, проходя мимо, а потом еще грубо толкнула». Когда Альбертина мне это сказала, мне пришла на ум фраза г-жи Бонтан, которую я никогда раньше не вспоминал: однажды она сказала при мне г-же Сванн, что ее племянница Альбертина большая нахалка (это прозвучало как похвала), а жене какого-то чиновника она сказала, что отец Альбертины повар. Но слова той, кого мы любим, недолго хранят свежесть – они портятся, они гниют. Спустя один или два вечера мне вновь припомнилась фраза Альбертины, и теперь уже мне в ней почудилось не дурное воспитание, которым хвасталась моя подруга и которое только смешило меня, теперь это было нечто другое: видимо, Альбертина без определенной цели, а просто чтобы пощекотать чувствительность той дамы или коварно напомнить ей о ее заигрываниях в прошлом, на которые она тогда, может быть, отзывалась, задела ее на мгновение, а потом спохватилась, что я мог об этом узнать, поскольку дело было при всех, и попыталась заранее предвосхитить невыгодное для нее истолкование.