Впрочем, ревность моя к женщинам, которых, быть может, любила Альбертина, внезапно улеглась.
Мы с Альбертиной стояли напротив железнодорожной станции Бальбек, где останавливался поезд местного значения. Из-за плохой погоды от гостиницы нас довез омнибус. Недалеко от нас стоял г-н Ниссим Бернар, у него был подбит глаз. Недавно он изменил юному хористу из «Гофолии» с работником ближней, весьма богатой фермы «Под вишнями». Парень был краснолицый, с грубым лицом, и его голова поразительно напоминала помидор. Точно такой же помидор служил головой его брату-близнецу. Для непредвзятого наблюдателя в этом идеальном сходстве двух близнецов таилась своеобразная красота: казалось, природа, словно ненадолго переняв приемы у промышленности, наштамповала одинаковые изделия. К сожалению, г-н Ниссим Бернар смотрел на это иначе и сходство было чисто внешним. Помидор номер два исступленно предавался наслаждениям исключительно с дамами, помидор номер один не прочь был снизойти к предпочтениям некоторых господ. И каждый раз, когда старый израэлит непроизвольно вздрагивал при воспоминании о блаженных часах в обществе помидора номер один и приезжал на ферму «Под вишнями», играя (о чем сам не подозревал) роль Амфитриона[196], он, по своей близорукости (хотя и без близорукости близнецов было нетрудно перепутать), обращался к другому брату со словами: «Не встретиться ли нам с тобой нынче вечером?» И тут же получал хорошую трепку. Не окончив трапезы, он даже получал еще одну трепку, затевая со вторым помидором разговор, начатый с первым. В конце концов из-за этой истории ему по ассоциации идей так опротивели помидоры, даже съедобные, что каждый раз, когда рядом с ним в Гранд-отеле какой-нибудь приезжий их заказывал, г-н Бернар шептал ему: «Простите, что обращаюсь к вам, не будучи знаком. Но я слышал, вы заказали помидоры. Они несвежие. Мне-то все равно, но в ваших интересах это знать, я бы их ни за что не заказал». Приезжий бурно благодарил соседа, бескорыстного филантропа, подзывал официанта и делал вид, что передумал: «Нет, знаете, томатов не надо». Эме, которому эта сцена была знакома, посмеивался и думал: «Старый пройдоха этот господин Бернар, опять ухитрился изменить заказ». Г-н Бернар ждал запаздывающего трамвая и не жаждал поздороваться с нами из-за своего подбитого глаза. Нам еще меньше хотелось с ним разговаривать. Однако это было бы почти неизбежно, если бы в этот момент в нас не врезался на всей скорости велосипед, с которого соскочил запыхавшийся лифтер. Оказывается, вскоре после нашего отъезда позвонила г-жа Вердюрен и пригласила меня на послезавтрашний обед (скоро мы узнаем почему). Подробно пересказав телефонный разговор, лифтер тут же с нами расстался со словами «я спешу назад, а то, знаете, начальство…» – как все «служащие»-демократы, которые подчеркнуто независимо ведут себя с буржуа, а внутри своего сословия блюдут иерархию, парень имел в виду, что привратник и кучер могут проявить недовольство.
Подруги Альбертины на какое-то время уехали. Мне хотелось ее развлечь. Я догадывался, что даже если она будет счастлива проводить каждый день в Бальбеке только со мной, ее счастье никогда не будет полным; в возрасте Альбертины (которого некоторые никогда не перерастают) человек еще не понимает, что эта ущербность зависит от того, кто испытывает счастье, а не от того, кто его дарит, и у моей подруги может возникнуть соблазн обвинить в своем разочаровании меня. Я бы предпочел, чтобы она обвиняла в нем обстоятельства, которые я бы подстроил таким образом, чтобы нам было как можно труднее оставаться наедине и в то же время чтобы ей не удавалось бывать в казино и на молу без меня. Потому я ее и попросил в тот день съездить со мной в Донсьер, где мне хотелось повидать Сен-Лу. Кроме того, опять-таки чтобы ее занять, я посоветовал ей вернуться к живописи, которой она когда-то училась. За этим занятием она бы не задумывалась, счастлива она или нет. Кроме того, я бы с удовольствием брал ее время от времени на обед к Вердюренам и Камбремерам; и те и другие, конечно, с удовольствием принимали бы у себя мою подругу, только надо будет заранее удостовериться, что г-жа Пютбюс уже уехала из Распельера. Но убедиться в этом я мог только на месте; зная заранее, что послезавтра Альбертине нужно поехать куда-то по соседству с теткой, я воспользовался этим и отправил г-же Вердюрен записку с вопросом, не может ли она принять меня в среду. Если г-жа Пютбюс там, я как-нибудь увижусь с ее горничной, пойму, грозит ли мне ее приезд в Бальбек, и если да, то когда, чтобы в этот день увезти Альбертину куда-нибудь подальше. Теперь небольшой поезд местного значения, на котором мы ездили с бабушкой, совершал полный круг и заезжал в Донсьер-ла-Гупи, большую станцию, с которой идут поезда дальнего следования, в том числе экспресс, которым я ездил из Парижа, а потом обратно, повидать Сен-Лу. По случаю плохой погоды нас с Альбертиной довез до остановки поезда Бальбек-пляж омнибус из Гранд-отеля.
Местный состав еще не прибыл, но виден был ленивый и медлительный клуб дыма, который он оставлял за собой по дороге: теперь этот дым, превратившийся, в сущности, в неповоротливое облако и ни на что больше не способный, медленно взбирался по зеленым склонам утеса Крикто. Наконец, после дыма, стремившегося теперь не вперед, а вверх, медленно подъехал и поезд. Пассажиры, собиравшиеся в него сесть, отошли, давая ему место, зная, что имеют дело с добродушным и даже отчасти человечным существом, которое, словно велосипед у новичка, движется по снисходительной подсказке начальника вокзала, под неусыпной опекой машиниста, так что не рискует ни на кого наехать и остановится там, где полагается.
Телефонный звонок Вердюренов объяснялся моей запиской и пришелся как нельзя кстати, тем более что по средам (а послезавтра как раз была среда) г-жа Вердюрен, где бы она ни оказалась, в Распельере или в Париже, давала большой обед, о чем я не знал. У госпожи Вердюрен это называлось не «обед», а «среда». Каждая среда была произведением искусства. Зная, что ее средам нет равных, г-жа Вердюрен замечала тончайшие различия между ними. «Последняя среда недотягивала до предыдущих, – говорила она. – Но сдается мне, что следующая будет самой удачной за все время». Иногда доходило до того, что она замечала: «Эта среда была недостойна остальных. Зато к следующе я приберегаю для вас потрясающий сюрприз». В последние недели парижского сезона перед отъездом за город Хозяйка возвещала конец средам. Это был повод подхлестнуть верных: «Осталось только три среды, осталось только две, – говорила она таким тоном, словно близится конец света. – Не пропустите следующую, заключительную, среду». Но заключительность оказывалась мнимой, потому что Хозяйка предупреждала: «Теперь официально сред больше не будет. Сегодняшняя была последней в году. Но я все равно буду по средам дома. Будем проводить среды в своем кругу, и кто знает, может быть, эти скромные интимные среды окажутся даже приятнее». В Распельере среды неизбежно оказывались скромнее; встречая кого-нибудь из приезжавших на время друзей, их приглашали на вечер, так что чуть не каждый день превращался в среду. «Я плохо помню имена приглашенных, но знаю, что среди них госпожа маркиза де Камамбер», – сказал мне лифтер; наши объяснения касательно Камбремеров не сумели прочно вытеснить из его памяти название сыра, привычные и осмысленные звуки слова «камамбер» приходили на помощь юному служащему, когда ему не удавалось вспомнить трудное имя, и он тотчас же с облегчением их подхватывал, причем не от лени, не оттого, что память об ошибке оказалась неистребима, а оттого, что они удовлетворяли его потребность в логике и ясности.
Мы поспешили, пытаясь захватить пустой вагон, где бы я мог всю поездку целовать Альбертину. Нам это не удалось и мы заняли купе, где уже устроилась разряженная в пух и прах безобразная старая дама с огромным лицом, с мужеподобной миной, погруженная в чтение «Ревю де Дё Монд». При всей ее вульгарности, вкусы у нее были претенциозные; я развлекался тем, что гадал, к какой социальной категории она принадлежит, и мгновенно заключил, что это, должно быть, содержательница большого публичного дома, путешествующая сводня. Я только не знал раньше, что эти дамы читают «Ревю де Дё Монд». Альбертина кивнула мне на нее, усмехнувшись и подмигнув. Дама держалась с огромным достоинством; и поскольку про себя-то я знал, что на завтра приглашен на конечной остановке скромного местного маршрута к знаменитой г-же Вердюрен, а на промежуточной станции меня ждет Робер де Сен-Лу, а немного дальше я, к величайшей радости г-жи де Камбремер, поеду погостить в Фетерн, глаза мои искрились иронией при виде этой важной дамы, явно полагавшей, что благодаря ее изысканному туалету, перьям на шляпке и «Ревю де Дё Монд» она более значительная особа, чем я. Я надеялся, что дама поедет не дальше, чем г-н Ниссим Бернар, и выйдет самое позднее в Тутенвиле, но не тут-то было. Поезд остановился в Эпревиле – она продолжала сидеть. То же самое в Монмарен-сюр-Мер, в Парвиль-ла-Биньяр, в Инкарвиле; когда поезд миновал Сен-Фришу, последнюю станцию перед Донсьером, я принялся обнимать Альбертину, не обращая внимания на даму. В Донсьере Сен-Лу приехал встречать нас на вокзал, это стоило ему больших усилий, сказал он: телеграмму он получил в последний момент, потому что жил у тетки, и не успел заранее договориться, так что сможет мне уделить только один час. Увы, этот час показался мне очень долгим, потому что едва мы вышли из вагона, все внимание Альбертины сосредоточилось на Сен-Лу. Со мной она не говорила, едва отвечала, когда я к ней обращался, отстранила меня, когда я подошел к ней поближе. Зато с Робером она смеялась соблазнительным смехом, болтала с ним без умолку, играла с его собакой и, к негодованию этой собаки, нарочно задевала ее хозяина. Помню, в тот день, когда Альбертина дала мне поцеловать себя в первый раз, я улыбнулся с благодарностью неведомому соблазнителю, который произвел в ней такие глубокие изменения и так упростил мне задачу. Теперь я думал о нем с ненавистью. Робер, должно быть, понял, что Альбертина мне не безразлична: он не отвечал на ее приставания, но от этого она только на меня разозлилась; потом он стал со мной говорить, как будто я был один; когда она это заметила, я снова вырос в ее глазах. Робер спросил, не хочу ли я встретиться с теми друзьями, с которыми мы с ним обедали каждый вечер, когда я гостил в Донсьере, и которые все еще здесь. При этом он взял нестерпимо нравоучительный тон, который сам осуждал в людях: «Зачем ты так упорно очаровывал их, если потом тебе даже не хочется увидеть их еще раз?» – но я отклонил его предложение: мне не хотелось рисковать и уходить от Альбертины, а кроме того, теперь я от них уже отдалился. От них, то есть от себя. Мы страстно желаем, чтобы существовала другая жизнь, в которой мы останемся такими же, как здесь. Но мы не задумываемся о том, что, не дожидаясь даже этой другой жизни, в нашей, той, которую мы проживаем здесь, через каких-нибудь несколько лет мы изменим себе, тем, какими мы были прежде и хотели остаться на веки вечные. Даже если не предполагать, что смерть изменит нас больше, чем события, происходящие с нами в течение жизни, если бы в этой другой жизни мы встретили то «я», которым мы были прежде, мы бы отвернулись от себя, как от тех людей, с которыми дружили когда-то, но потом долго их не видели, – например, от друзей Сен-Лу, с которыми я так любил встречаться каждый вечер в «Золотом фазане», а теперь беседа с ними была бы для меня только несносной помехой. Так что, поскольку я предпочитал не идти на поиски того, что нравилось мне когда-то, прогулка по Донсьеру могла показаться мне предвосхищением рая. Мы часто мечтаем о рае, или, ве