рнее, о том, как один рай сменяется другим, другой третьим и так далее, но задолго до того, как мы умрем, оказывается, что любой рай – потерянный, и мы бы в нем чувствовали себя потерянными.
Сен-Лу расстался с нами на вокзале. «Но тебе, наверно, придется прождать около часа, – предупредил он. – Если подождешь здесь, наверняка увидишь моего дядю Шарлюса: он сегодня едет в Париж поездом на десять минут раньше твоего. Я с ним уже попрощался, потому что мне надо вернуться раньше, чем отходит его поезд. О тебе я ему не сказал, потому что еще не получил твоей телеграммы». Когда Сен-Лу нас покинул, я стал упрекать Альбертину, но она ответила, что нарочно была со мной холодна, потому что хотела на всякий случай развеять мнение, которое могло возникнуть у него на ее счет, если бы во время остановки поезда он увидел, как я наклонился к ней и обнимаю ее за талию. Он и вправду заметил мою позу (на которую я сам не обратил внимания, иначе я бы отодвинулся) и успел шепнуть мне на ухо: «Вот они какие, эти ваши девицы-кривляки, о которых ты мне говорил, что они не хотели водиться с мадмуазель де Стермариа, так как она ведет себя небезупречно?» Я и впрямь говорил Роберу, причем совершенно искренне, когда приезжал к нему в Донсьер из Парижа и речь зашла о Бальбеке, что с Альбертиной ничего не поделаешь: она сама добродетель. А теперь, когда много времени спустя я сам узнал, что это не так, мне еще сильнее хотелось, чтобы Робер верил, что это правда. Мне достаточно было сказать Роберу, что я люблю Альбертину. Он был из тех, кто умеет отказаться от развлечения, чтобы избавить друга от страданий, которые он сам бы чувствовал, как свои. «Да, она совершенный ребенок. А ты ничего о ней не знаешь?» – добавил я с опаской. «Ничего, я только видел, что вы вели себя как влюбленные».
«Ваша холодность ничего не исправила», – заметил я Альбертине, когда Сен-Лу ушел. «Да, правда, – согласилась она, – неловко получилось, я вас расстроила, это меня огорчает куда сильнее, чем вас. Вот увидите, я больше никогда не буду так себя вести, простите меня», – заключила она, уныло протянув мне руку. В этот миг из глубины зала ожидания, где мы сидели, медленно вышел г-н де Шарлюс, за которым на некотором расстоянии носильщик нес чемоданы.
В Париже я встречал его только вечером, неподвижного, затянутого в черный фрак, гордо выпрямившегося, красующегося перед всеми, блистающего красноречием, отчего фигура его принимала строго вертикальное положение, и не отдавал себе отчета, насколько он постарел. Теперь на нем был светлый дорожный костюм, который его полнил, шел он вразвалку, колыхая жирным животом и задом, приобретавшим чуть не символическую значительность, и беспощадный дневной свет разрушал румяна у него на губах, рисовую пудру на кончике носа, державшуюся благодаря слою кольдкрема, черноту крашеных усов эбенового цвета, контрастировавшего с сединой в волосах, – все, что при искусственном освещении казалось бы чуть заметным усилием прихорошиться у молодого еще человека.
Я поговорил с ним, но недолго, потому что поезд его скоро отходил, а сам поглядывал на вагон Альбертины, чтобы подать ей знак, что сейчас приду. Когда я вновь повернулся к г-ну де Шарлюсу, он попросил меня оказать ему услугу, позвать его родственника, военного, находившегося с другой стороны железнодорожного пути, как будто он собирался сесть в наш же поезд, но направлявшийся в другую сторону, то есть удалявшийся от Бальбека. «Он играет в полковом оркестре, – сказал мне г-н де Шарлюс. – Вы имеете счастье быть молодым, а я, увы, стар, так что вам легко избавить меня от необходимости перейти через пути на ту сторону». Я счел своим долгом подойти к указанному мне военному; в самом деле, на воротнике у него я увидел вышитые лиры, знак его принадлежности к оркестру. Я уже готов был приступить к исполнению данного мне поручения, но каково же было мое удивление, и даже радость, когда я узнал Мореля, сына дядиного лакея – того самого молодого человека, который о многом мне напоминал. Поручение г-на де Шарлюса вылетело у меня из головы. «Как, вы в Донсьере?» – «Да, меня прикомандировали к полковому оркестру». Ответ его прозвучал сухо и высокомерно. Он стал чрезвычайно претенциозен, и, разумеется, мой вид напоминал ему об отцовской профессии, а значит, был неприятен. Внезапно к нам кинулся г-н де Шарлюс. У него явно лопнуло терпение, потому что я задерживался. «Мне бы желалось нынче вечером послушать немного музыки, – сказал он Морелю без малейшего вступления, – плачу пятьсот франков за вечер, возможно, это заинтересует кого-нибудь из ваших друзей-музыкантов, если они у вас имеются». Даром что дерзость г-на де Шарлюса была уже мне известна, меня поразило, что он даже не поздоровался со своим молодым другом. Впрочем, барон не оставил мне времени на размышления. Он благодушно протянул мне руку и сказал: «До свидания, друг мой», что означало, что мне следует уйти. Впрочем, я и так уже слишком надолго покинул в одиночестве мою милую Альбертину. «Видите ли, – сказал я ей, садясь в вагон, – курортная жизнь, равно как и жизнь на колесах, доказывают мне, что если рассматривать мир как театр, то в этом театре декораций меньше, чем актеров, а актеров меньше, чем „положений“». – «К чему вы мне это говорите?» – «Да к тому, что вот сейчас, на перроне этого самого вокзала, господин де Шарлюс попросил меня подозвать к нему одного приятеля, а я узнал в нем собственного знакомого». Произнося эти слова, я ломал себе голову, откуда барон знает о несравненно более низком общественном положении музыканта, о котором я и не думал. Сперва я решил, что от Жюпьена: мы же помним, что его дочка была, кажется, неравнодушна к скрипачу. Но меня изумило, что барон, собираясь через пять минут уехать в Париж, желает послушать музыку. Однако, восстановив в памяти облик дочки Жюпьена, я было заподозрил, что, напротив, «узнавания» представляли бы собой важную часть жизни, если бы мы умели добраться до романной правды, как вдруг меня осенило: я понял, до чего был наивен. Г-н де Шарлюс абсолютно не знал Мореля, а Морель г-на де Шарлюса, барон восхищался военным с лирами на воротнике, но в то же время робел перед ним и в порыве чувств потребовал, чтобы я привел ему этого человека, не подозревая, что я с ним знаком. Как бы то ни было, 500 франков, по-видимому, возместили Морелю неудобство общения с незнакомцем: я видел, что они продолжали беседовать, не обращая внимания на то, что стояли возле нашего вагона. Вспомнив, каким образом г-н де Шарлюс очутился рядом со мной и Морелем, я улавливал его сходство с некоторыми его родственниками, когда они подцепляли на улице женщину. Разве что объект, на который он нацелился, был другого пола. Начиная с определенного возраста, какие бы изменения в нас ни происходили, чем больше мы становимся сами собой, тем сильнее в нас проявляются семейные черты. Дело в том, что природа, не переставая ткать гармоничный узор своей шпалеры, перебивает монотонность композиции разнообразием переплетенных фигур. В сущности, высокомерие, с которым г-н де Шарлюс смерил взглядом скрипача, относительно: все зависит от вашей точки зрения. Его бы одобрили три четверти светских людей, привыкших кланяться, но не префект полиции, который спустя несколько лет установил за ним слежку.
«Поезд на Париж отправляется», – сказал носильщик. «Да не поеду я этим поездом, какого черта! Сдайте вещи в камеру хранения», – произнес г-н де Шарлюс, протягивая двадцать франков носильщику, потрясенному переменой планов и очарованному чаевыми. Щедрость барона немедленно привлекла цветочницу. «Купите гвоздики, господин хороший, гляньте, какая роза, она вам удачу принесет». Г-н де Шарлюс нетерпеливо протянул ей сорок су, цветочница в ответ осыпала его благословениями и опять стала совать цветы. «Боже, когда уже она оставит нас в покое, – плачущим голосом, одновременно ироническим и раздраженным, произнес г-н де Шарлюс, обращаясь к Морелю, у которого ему приятно было искать поддержку, – нам и без нее предстоит нелегкий разговор». Возможно, железнодорожный служащий еще не успел отойти достаточно далеко, а лишние слушатели были г-ну де Шарлюсу ни к чему, может быть, эти случайные слова помогали ему, в его высокомерной робости, не приступать с чрезмерной прямотой к просьбе о свидании. Музыкант непринужденно обернулся к цветочнице с повелительным и требовательным видом, поднял руку, словно отстраняя ее и давая понять, что цветы не нужны и ей следует поскорее убираться. Г-н де Шарлюс с восхищением смотрел на этот властный и мужественный жест изящной руки, непривычной к таким усилиям, к такой тяжеловесной резкости, – жест неожиданно твердый и гибкий у безбородого отрока, похожего на юного Давида, готового к битве с Голиафом. При всем восхищении барон невольно улыбался, как улыбаемся мы при виде ребенка, серьезного не по годам. «Вот с кем бы мне хотелось путешествовать, вот кто бы мог помогать мне в делах. Как бы это упростило мою жизнь», – подумал г-н де Шарлюс.
Парижский поезд уехал, барон так и не сел в него. Затем мы с Альбертиной сели в наш поезд, и я так и не узнал, что было дальше с г-ном де Шарлюсом и Морелем. «Давайте больше никогда не сердиться друг на друга, я еще раз прошу у вас прощения, – твердила мне Альбертина, имея в виду инцидент с Сен-Лу. – Мы оба должны хорошо себя вести, – нежно продолжала она. – А если вы думаете, что ваш друг Сен-Лу хоть немного меня интересует, вы совершенно не правы. Мне в нем нравится только, что он, судя по всему, очень вас любит». – «Он очень славный малый, – отозвался я, остерегаясь приукрашивать достоинства Робера, хотя в разговоре с кем бы то ни было, кроме Альбертины, я бы не преминул из дружбы превознести его до небес. – Он безупречен: искренний, преданный, верный, и на него во всем можно положиться». Удерживаемый ревностью, я остерегался говорить о Сен-Лу правду, хотя то, что я сказал, несомненно было правдой. А она говорила о нем точно теми же словами, которыми описывала его г-жа де Вильпаризи, когда я, еще не зная его, воображал, что он совсем другой, надменный, и думал про себя: «Он всем нравится, потому что он такой знатный». Точно так же, когда маркиза мне сказала: «Он будет очень рад», я, заметив его перед отелем, когда он брал вожжи, садясь рядом с кучером, решил, что слова его тетки – банальность светской дамы, желающей мне польстить. А позже я понял, что она говорила искренне, думая о том, что меня интересует, о моем чтении, ведь она знала, что Сен-Лу тоже это любил; вот так мне позже случалось искренне говорить человеку, писавшему историю своего предка Ларошфуко, автора «Максим», и хотевшего обратиться к Роберу за советом: «Он будет так рад!»