окойный Вильмен, такая чертова незадача, что дальше ехать некуда!»[206] В первый миг меня отвлекли эти незнакомые мне люди, но внезапно я вспомнил, что сказал мне Котар в танцевальном зале маленького казино, и словно невидимое связующее звено могло объединить человеческий орган и образы, оживающие в памяти, образ Альбертины, прижимающейся грудями к грудям Андре, вызвал у меня в сердце ужасную боль. Эта боль сразу прошла: с позавчерашнего дня, когда Альбертина принялась заигрывать с Сен-Лу, мне стало очевидно, что у моей подруги не может быть связей с женщинами: новая ревность к Роберу заставила меня забыть о старой. Подобно многим, я наивно полагал, что одна склонность неизбежно вытесняет другую. В Арамбувиле, поскольку поезд был переполнен, в наше купе вошел фермер в синей куртке, у которого билет был всего лишь в третий класс. Доктор испугался, что принцесса не сможет путешествовать в одном купе с ним, позвал служащего, предъявил карту врача крупной железнодорожной компании и добился, что начальник вокзала изгнал фермера из купе. Эта сцена настолько огорчила и устрашила Саньета, что с самого ее начала он, видя на перроне множество крестьян, испугался, как бы она не переросла в жакерию, и притворился, что у него болит живот; чтобы на него не возложили частичную ответственность за учиненное доктором насилие, он отправился по проходу в конец вагона, притворяясь, будто ищет место, которое у Котара называлось «ватерклозет». Не найдя его, он посмотрел на пейзаж, видневшийся позади пригородного поезда. «Если вы только дебютируете у госпожи Вердюрен, – сказал мне Бришо, жаждавший продемонстрировать «новенькому» свои таланты, – вы увидите, что в этой среде лучше, чем где бы то ни было, начинаешь чувствовать „сладость жизни“, как говаривал один из тех, кто изобрел дилетантизм, наплевизм и множество других „измов“, которые наши снобки считают модными, короче, господин князь Талейран»[207]. Когда Бришо говорил о знатных господах прошлого, ему казалось остроумным перед титулом произносить «господин»: говорить «господин герцог де Ларошфуко, господин кардинал де Рец»; время от времени у него проскальзывало «Этот struggle for lifer Гонди»[208], этот «буланжист» де Марсийяк; он полагал, что такие словечки передают «колорит эпохи». А говоря о Монтескье, он никогда не забывал улыбнуться и назвать его «господин президент Сегонда де Монтескье»[209]. У тонкой натуры такое педантство, отдающее школой, вызвало бы раздражение. Но в безупречных манерах светского человека, упоминающего о князе, тоже есть свое педантство, выдающее его принадлежность к определенной касте, в которой имя Вильгельм предваряют словом «император», а к высочеству обращаются в третьем лице. «Да, этого человека, – продолжал Бришо, имея в виду „господина князя де Талейрана“, – нужно приветствовать нижайшим поклоном. Это предтеча». «Прелестный кружок, – сказал мне Котар, – здесь вы найдете все, что угодно, ведь госпожа Вердюрен привечает всех: и знаменитых ученых вроде Бришо, и высшую знать, например, княгиню Щербатофф, русскую гранд-даму, подругу великой княгини Евдокии, которая принимает ее одну в часы, когда ее дом для всех закрыт». И в самом деле великую княгиню Евдокию не заботило, что княгиню Щербатофф давно нигде не принимают; чтобы княгиня не встретилась у нее с другими гостями, она приглашала ее приезжать пораньше, когда у ее светлости не бывал никто из друзей, которым было бы так же неприятно столкнуться с княгиней, как ей с ними. Вот уже три года, уехав от великой графини пораньше, словно маникюрша, г-жа Щербатофф направлялась к г-же Вердюрен, которая едва успевала проснуться, и больше уже с ней не расставалась; можно сказать, что преданностью княгиня бесконечно превосходила даже Бришо, усердно являвшегося на все ее среды, на которых он с удовольствием воображал себя каким-нибудь Шатобрианом в Аббеи-о-Буа[210]; к тому же, бывая за городом, он сам себе казался кем-то вроде гостя г-жи де Шатле, которого с хитростью и удовлетворением высокообразованного человека всегда именовал «господином де Вольтером»[211].
Из-за того, что у княгини Щербатофф не было знакомств, она вот уже несколько лет хранила такую верность Вердюренам, что была уже не просто «верной», а образцом верности, идеалом, который долгие годы представлялся г-же Вердюрен недостижимым; теперь, дожив до критического возраста, она нашла наконец его воплощение в этой даме, пополнившей ряды ее друзей. Как бы ревность ни терзала временами Хозяйку, никогда еще не бывало, чтобы самые усердные из ее «верных» ни разу ее не подвели. Самые завзятые домоседы иной раз соблазнялись путешествием; самые сдержанные пускались в любовную интрижку; самым крепким случалось подхватить грипп, самых праздных подчас призывали на военные сборы, самые равнодушные уезжали, чтобы закрыть глаза умирающей матери. И напрасно г-жа Вердюрен говорила им, как римская императрица[212], что она, как Христос или кайзер, – единственный полководец, которому обязан повиноваться ее легион, что если кто-то любит отца с матерью не меньше, чем ее, и не готов их бросить и последовать за ней, то этот человек ее недостоин, что вместо того чтобы чахнуть в постели или позволять какой-нибудь шлюхе водить себя за нос, им следует оставаться при ней, ибо она и единственное лекарство, и единственный источник неги. Но судьба любит подчас скрашивать слишком долгую жизнь; она ниспослала г-же Вердюрен княгиню Щербатофф. С семьей княгиня была в ссоре, с родиной рассталась, знала только баронессу Пютбюс и великую княгиню Евдокию, но с знакомыми баронессы она водиться не желала, а великая княгиня сама не хотела, чтобы ее друзья общались с княгиней Щербатофф, и принимала ее только по утрам, пока г-жа Вердюрен еще спала; с тех пор как княгиня болела корью в возрасте двенадцати лет, она ни на один день не укладывалась в постель, и когда 31 декабря г-жа Вердюрен, беспокоясь, как бы не остаться в одиночестве, спросила у подруги, не останется ли она невзначай дома, чтобы отоспаться в первый день нового года, та возразила: «Что может мне помешать навестить вас в любой день? К тому же этот день положено проводить с родными, а вы мне как родная»; жила она в пансионе и, когда Вердюрены переезжали, тоже перебиралась в другой пансион, ездила за ними на курорты и с такой полнотой соответствовала в глазах г-жи Вердюрен стиху Альфреда де Виньи:
«Я всё, чего ищу, обрел в тебе одной»[213],
что председательница тесной компании, мечтая сохранить себе эту «верную» до самого конца, условилась с ней, что та из них, которая переживет другую, велит похоронить себя рядом с ней. Перед чужими – среди которых всегда следует числить и того, кому мы больше всего лжем, потому что именно его презрение нам было бы мучительней всего стерпеть (а лжем больше всего мы сами себе), – княгиня Щербатофф старательно выставляла напоказ свои три единственные дружбы – с великой княгиней, с Вердюренами и с баронессой Пютбюс – не как те единственные, что ей удалось сохранить, когда независимо от ее воли рухнуло и оказалось утрачено все остальное, а как те, которые она сознательно предпочла любым другим отношениям и знакомствам и которыми ограничивалась из любви к одиночеству и простоте. «Кроме них, я ни с кем не вижусь», – говорила она так непреклонно, как будто сама установила для себя это правило, а не подчинилась неизбежности. И добавляла: «Я посещаю только три дома» (так драматурги объявляют, что их пьесу будут играть только три вечера, опасаясь, что четвертого представления ей и не выдержать). Верили г-н и г-жа Вердюрен в эту выдумку или не верили, но они помогли княгине внедрить ее в умы «верных». А те верили, что из тысячи знакомств, между которыми могла выбирать княгиня, она выбрала одних Вердюренов, а также что Вердюрены, чьей дружбы понапрасну домогается вся высшая знать, в виде исключения снизошли только к одной княгине.
По их представлениям, княгиня томилась в своей исконной среде, поскольку была там на голову выше всех остальных, и вот потому-то среди множества людей, с которыми могла бы поддерживать отношения, она избрала одних Вердюренов, а они, глухие к авансам всей аристократии, жаждавшей их дружбы, готовы были делать исключение лишь для одной великосветской дамы, княгини Щербатофф, которая была умнее и тоньше всего своего окружения.
Княгиня была очень богата; на все премьеры она брала большую ложу бенуара и с позволения г-жи Вердюрен приглашала туда «верных», но никого больше. Люди показывали друг другу эту загадочную бледную даму, состарившуюся, но не поседевшую, а скорее порыжевшую, как сморщенные, но стойкие ягоды в живой изгороди. Все восхищались ее могуществом и ее смирением, ведь при ней всегда состояли академик Бришо, один знаменитый ученый, Котар, лучший пианист нашего времени, а позже еще и г-н де Шарлюс, и тем не менее она всегда старалась заказать самую темную ложу, сидела в глубине, совершенно не интересовалась зрительным залом и оставалась исключительно в распоряжении небольшой компании, которая незадолго до конца представления удалялась вслед за своей странной повелительницей, не лишенной застенчивой, чарующей, поблекшей красоты. Г-жа Щербатофф не смотрела в зал и пряталась в тени потому, что пыталась забыть о существовании настоящего света, с которым страстно желала и не могла познакомиться; «тесная компания» в бенуаре была для нее сродни той мертвой неподвижности, которой спасаются некоторые животные, почуяв опасность. И все-таки из любопытства и из любви к новизне светские люди, пожалуй, обращали на эту загадочную незнакомку больше внимания, чем на знаменитостей в передних ложах, которым все наносили визиты. Люди воображали, что она отличается от их знакомых и что кружок выдающихся личностей собирается вокруг нее благодаря ее восхитительному уму и божественной доброте. Если с княгиней о ком-нибудь заговаривали или кого-нибудь ей представляли, она была вынуждена напускать на себя ледяной вид, чтобы поддерживать легенду о том, что она ненавидит свет. Тем не менее при поддержке Котара или г-жи Вердюрен кому-то все же удавалось с ней познакомиться, и она так упивалась новым знакомством, что забывала легенду о добровольном затворничестве и не жалела сил, чтобы угодить новому лицу. Если новый знакомый оказывался посредственностью, все удивлялись. «Какая странная эта княгиня, никого знать не желает, а для этого невыразительного существа сделала исключение». Но такие освежающие знакомства выпадали ей редко, и княгиня жила затворницей в тесном кругу «верных».