Котар гораздо чаще говорил: «Я его увижу в среду у Вердюренов», чем «Я его увижу во вторник в Академии». Он упоминал о средах как о таком же важном и неотменимом занятии. Впрочем, Котар был из тех не слишком популярных в обществе людей, которым последовать приглашению в гости представляется таким же непременным долгом, как исполнение приказа вроде призыва на военную службу или вызова в суд. Пропустить среду у Вердюренов он мог только ради очень важного визита к пациенту; впрочем, важность зависела скорее от ранга больного, чем от тяжести заболевания. Так что при всем своем добродушии Котар отказывался от радостей среды не ради рабочего, у которого случился удар, а ради насморка у министра. Да и в этом случае он говорил жене: «Ты уж извинись за меня как следует перед госпожой Вердюрен. Предупреди, что я опоздаю. Его превосходительство мог бы выбрать для своей простуды другой день». Однажды в среду их кухарка перерезала себе вену на руке, и Котар, уже в смокинге, готовый ехать к Вердюренам, только плечами пожал, когда жена робко попросила его перевязать страдалицу. «Я не могу, Леонтина, – взвыл он, – ты же видишь, я уже в белом жилете». Чтобы не сердить мужа, г-жа Котар поспешно послала за главным врачом клиники. Тот, спеша на вызов, взял автомобиль, и когда он въезжал во двор, автомобиль Котара как раз выезжал оттуда, чтобы везти хозяина к Вердюренам, и они добрых пять минут никак не могли разъехаться. Г-жа Котар сконфузилась, понимая, что главный врач видел своего начальника в вечернем костюме. Котар проклинал задержку, а может, и терзался угрызениями совести, и уехал в отвратительном настроении, так что все радости среды насилу его развеселили.
Если кто-нибудь из пациентов спрашивал Котара: «А вы иногда встречаетесь с Германтами?», профессор со всей искренностью отвечал: «Может быть, не с самими Германтами, не знаю. Но я вижу весь высший свет в гостях у моих друзей. Вы, конечно, слыхали о Вердюренах. Они знакомы со всеми. И потом, это не какие-нибудь облезлые аристократы. У них за душой кое-что имеется. Состояние г-жи Вердюрен оценивают примерно в тридцать пять миллионов. Да уж, тридцать пять миллионов – это вам не что-нибудь. Так что она обходных путей не ищет. Вот вы упомянули герцогиню Германтскую. Я вам объясню разницу. Г-жа Вердюрен – гранд-дама, а герцогиня Германтская, небось, еле сводит концы с концами. Улавливаете оттенки? Одним словом, ездит к ней герцогиня Германтская или не ездит, госпожа Вердюрен принимает и всяких там Щербатофф, и всяких там Форшвилей и tutti quanti, птиц самого высокого полета, всю знать Франции и Наварры, и я с ними болтаю запанибрата. Кстати, эта публика так и ищет знакомства со светилами науки», – добавлял он с улыбкой, исполненной польщенного самолюбия, расцветавшей у него на устах от ощущения удовлетворенной гордыни – и не столько оттого, что теперь к нему применяли выражение, которое когда-то приберегали для Потена, Шарко и так далее, сколько оттого, что сам он теперь научился правильно употреблять все выражения, освященные обычаем, и после упорных трудов прекрасно ими овладел. Так, назвав мне среди тех, кого принимала г-жа Вердюрен, княгиню Щербатофф, Котар добавлял, подмигивая: «Чувствуете, что это за дом? Понимаете, что я имею в виду?» Он хотел сказать, что дом самый что ни на есть элегантный. Хотя принимать у себя русскую даму, знакомую только с великой княгиней Евдокией, было не бог весть каким успехом. Но даже если бы княгиня Щербатофф вообще не была с ней знакома, это бы не заставило Котара думать хуже о несравненном великолепии салона Вердюренов и меньше радоваться тому, что он там принят. Великолепие, осеняющее в наших глазах людей, с которыми мы общаемся, так же истинно, как великолепие театральных актеров, на чьи костюмы директору нет нужды тратить сотни тысяч франков, чтобы купить настоящие наряды и неподдельные драгоценности, ведь они совершенно не произведут впечатления, а вот великий художник-декоратор создаст впечатление в тысячу раз более роскошного великолепия, заставив искусственный луч играть на камзоле из грубого холста, усеянном стеклянными бриллиантами, и на бумажном плаще. Бывает, что человек провел жизнь среди великих мира сего, но для него они были скучными родственниками или надоедливыми знакомыми, потому что привычка, усвоенная с колыбели, лишила их в его глазах малейшего обаяния. Но зато стоит этому же человеку случайно замешаться в толпу ничем не примечательных личностей, и вот уже бесчисленные Котары живут, ослепленные очарованием титулованных дам, и воображают, что их салоны – средоточие аристократической изысканности, хотя на самом деле этим дамам далеко даже до г-жи де Вильпаризи и ее подруг (деклассированных аристократок, что воспитывались в среде знати, которая теперь не хочет их видеть), чьей дружбой гордилось многие, но если бы те, что ими восхищались, опубликовали свои мемуары и привели в них имена этих дам и их гостей, оказалось бы, что этих имен не помнит никто и г-жа де Камбремер не больше, чем герцогиня Германтская. Но что за беда! Зато у какого-нибудь Котара появилась своя маркиза, правда, он титуловал ее «баронессой», точь-в-точь как ту «баронессу» в пьесе Мариво, которую никогда не называют по имени и даже неизвестно, имеется ли у нее какое-нибудь имя вообще[214]. Но Котар верит, что в этой даме воплощается вся аристократия (которая о ней понятия не имеет), тем более что чем сомнительнее титул, тем больше корон красуется на бокалах, на столовом серебре, на почтовой бумаге, на сундуках. Множество Котаров, воображающих, будто прожили свой век в самом средоточии Сен-Жерменского предместья, были, вероятно, сильнее очарованы феодальными грезами, чем те, кто в самом деле жил среди коронованных особ; так скромному коммерсанту, который по воскресеньям отправляется иной раз осматривать «древние» здания, самыми «средневековыми» кажутся дома, сложенные из современного камня, чьи своды ученики Виолле-ле-Дюка[215] покрасили в синий цвет и усеяли золотыми звездами. «Княгиня будет в Менвиле, – продолжал Котар. – Она поедет в одном поезде с нами. Но я вас не стану сразу знакомить. Лучше пускай это сделает госпожа Вердюрен. Разве что мне представится предлог. Уж я его тогда не упущу». – «О чем вы говорили?» – осведомился Саньет, притворяясь, будто выходил подышать воздухом. «Я процитировал хорошо вам известные слова самого выдающегося человека конца века (я, разумеется, имею в виду восемнадцатый), – пояснил Бришо, – которого зовут Шарль-Морис, аббат де Перигор[216]. Вначале он был многообещающим журналистом. Но сбился с пути, я хочу сказать – стал министром! Такие каверзы строит нам жизнь. Бессовестный, в сущности, политик, этот высокородный вельможа с великолепным пренебрежением не стеснялся, когда вздумается, работать и на наших и на ваших, о чем нельзя не упомянуть, и умер в лоне левоцентризма».
В Сен-Пьер-дез-Иф в вагон вошла ослепительная девушка, к сожалению не принадлежавшая к тесной компании. Я не мог глаз отвести от ее кожи цвета магнолии, черных глаз, высокого стана и изумительных форм. Через секунду ей захотелось открыть окно, потому что в купе было жарковато, но она не стала спрашивать разрешения у всех, а обратилась ко мне, потому что я один был без пальто, и живо, бодро и весело проговорила: «Вы не возражаете против свежего воздуха, месье?» Мне хотелось ответить: «Поедемте с нами к госпоже Вердюрен» или «Скажите мне ваше имя и адрес». Но вместо этого я сказал: «Нет, мадмуазель, свежий воздух мне не мешает». Тогда, не делая ни малейшей попытки встать с места, она осведомилась: «Вашим друзьям не помешает дым?» и закурила папиросу. Через три станции она выпорхнула. На другой день я спросил у Альбертины, кто бы это мог быть. Как это ни глупо, полагая, что можно любить только кого-то одного, и ревнуя Альбертину к Роберу, я перестал ревновать ее к женщинам. Альбертина мне ответила, кажется, вполне искренне, что она не знает. «Мне бы так хотелось с ней встретиться еще раз», – воскликнул я. «Успокойтесь, все рано или поздно встречаются», – возразила Альбертина. Но на этот раз она ошиблась, я никогда больше не встречал красивую девушку с папироской и так и не узнал, кто она такая. Впрочем, вы узнаете, почему мне пришлось надолго отказаться от попыток ее разыскать. Но я ее не забыл. Часто, когда я о ней думаю, меня охватывает неодолимое влечение. Но такие вспышки желания наводят нас на мысль, что, если нам хочется испытать ту же радость при новой встрече с одной из таких девушек, нужно бы вернуться в тот же год, а ведь за ним прошел еще десяток лет, за которые девушка успела поблекнуть. Человека иногда можно найти, но отменить время невозможно. А рано или поздно настанет непредвиденный, печальный день, когда вы уже не будете искать ни эту девушку, ни любую другую и мысль о такой встрече даже вас испугает. Ведь вы уже не считаете себя настолько привлекательным, чтобы нравиться, и не чувствуете в себе силы любить. И не то чтобы вы были бессильны в прямом смысле слова. И любить вы способны не хуже, чем раньше. Но слишком мало сил осталось у вас для такого огромного начинания. Вечный покой уже намекает о себе паузами, когда не хочется ни выходить из дому, ни говорить. Поставишь ногу на нужную ступеньку и понимаешь, что это такой успех, будто ты избежал смертельного падения. И даже если лицо ваше не изменилось и волосы белокуры, как в юности, лучше, чтобы любимая девушка не видела вас в таком состоянии! Поспевать за юностью уже слишком утомительно для вас. А если плотское желание не притупилось, а стало вдвое сильней, ничего не поделаешь! Ради него можно пригласить женщину, которой вы не стремитесь понравиться: она разделит ваше ложе всего на один вечер, и больше вы ее никогда не увидите.
«Что-то давно мы не получали вестей о скрипаче», – сказал Котар. Животрепещущей новостью у тесной компании было исчезновение любимого скрипача г-жи Вердюрен. Он проходил военную службу под Донсьером, трижды в неделю получал увольнительную до полуночи и приезжал обедать в Распельер. Но пару дней назад «верные» впервые не обнаружили его в поезде. Предположили, что он опоздал. Но напрасно г-жа Вердюрен посылала за ним к следующему поезду, потом к последнему – экипаж возвращался пустой. «Его, небось, посадили на гауптвахту, больше никак его отлучку не объяснить. Эх, господа, в военном деле хватит одного лейтенанта-брюзги – и готово». – «Если сегодняшний вечер он тоже пропустит, – заметил Бришо, – госпоже Вердюрен это будет как нож острый: ведь наша милая хозяйка сегодня впервые ждет к обеду соседей, которые сдали ей Распельер, маркиза и маркизу де Камбремер». – «Сегодня вечером маркиз и маркиза де Камбремер! – воскликнул Котар. – А я-то понятия не имел! Конечно, я знал, как все вы, что когда-нибудь они приедут, но не знал, что так скоро. Черт меня побери, – продолжал он, обернувшись ко мне, – что я вам говорил: княгиня Щербатофф, маркиз и маркиза де Камбремер. – Он повторял эти имена, словно убаюкивая себя ими. – Как видите, нам неплохо живется, – сказал он мне. – А вы попали в яблочко, даром что в первый раз. Компашка будет блестящая как никогда. – И, обернувшись к Бришо, добавил: – Хозяйка, небось, в ярости. Мы прибудем очень кстати, чтобы ее поддержать».