С тех пор как г-жа Вердюрен обосновалась в Распельере, она всячески внушала «верным», что, как бы ей ни было неприятно, она обязана во что бы то ни стало пригласить в гости хозяев замка. Тогда на будущий год ей предложат более выгодные условия, говорила она, намекая, что действует из корыстных соображений. При этом она притворялась, будто кошмарный обед в обществе людей, не принадлежащих к тесной компании, внушает ей ужас, и все время откладывала его на потом. Он и в самом деле ее немного пугал по причинам, которые она с некоторыми преувеличениями излагала, хотя в то же время и приводил в восторг тем, что льстил ее снобизму, о котором она предпочитала помалкивать. Словом, ее страхи были наполовину искренни: тесная компания представлялась ей неповторимой, подобные собрания, думала она, складываются раз в несколько столетий, и она трепетала при мысли, что в их круг явятся провинциалы, не имеющие понятия о тетралогии и о «Мейстерзингерах»[217], не умеющие вести свою партию в концерте общей беседы и способные своим появлением у г-жи Вердюрен разрушить одну из славных сред, несравненных и хрупких шедевров, подобных сосудам из венецианского стекла, готовым разбиться от одной фальшивой ноты. «И наверняка они самые что ни на есть антидрейфусары и реакционеры», – говорил г-н Вердюрен. «Ну, это мне, положим, все равно, вся эта политика уже у всех в зубах навязла», – отвечала г-жа Вердюрен; сама она была искренней дрейфусаркой, но ей хотелось бы, чтобы перевес дрейфусаров в ее салоне приносил ей преимущества в свете. Между тем дрейфусарство торжествовало в политике, но не в светском обществе. Для аристократов Лабори, Ренак, Пикар, Золя по-прежнему оставались предателями, которые могли только оттолкнуть великосветскую публику от тесной компании. Поэтому после небольшого набега на политику г-же Вердюрен хотелось вернуться к искусству. «Кстати же, Д’Энди и Дебюсси ведь тоже оказались не за Дрейфуса?» – «Что до Дрейфуса, надо будет просто-напросто усадить их рядом с Бришо, – сказала г-жа Вердюрен (профессор, единственный из «верных», был на стороне генерального штаба, что сильно повредило ему в ее глазах). – Мы же не обязаны бесконечно рассуждать о деле Дрейфуса. Но что правда, то правда, Камбремеры меня раздражают». «Верных» будоражило непреодолимое желание познакомиться с Камбремерами, но в то же время они верили в демонстративное нежелание г-жи Вердюрен звать Камбремеров в гости, а потому каждый день в разговорах с ней они перебирали неблаговидные доводы, которые она же сама приводила в подтверждение того, что это приглашение неизбежно, и старались, чтобы эти доводы звучали как можно неопровержимее. «Решитесь уже наконец, – твердил Котар, – и снимете жилье на хороших условиях, они сами заплатят садовнику, вы получите в свое распоряжение лужайку. Ради этого можно и поскучать вечерок. Я только о вашей пользе радею», – добавлял он, хотя, когда, сидя в карете г-жи Вердюрен, встречался на дороге с экипажем старой г-жи де Камбремер, и тем более, когда на вокзале оказывался рядом с маркизом и чувствовал, как его самого унижают железнодорожные служащие, у него начиналось сердцебиение. Сами же Камбремеры жили слишком далеко от светской суеты, а потому даже не подозревали, что многие утонченные дамы говорят о г-же Вердюрен с некоторым почтением; они воображали, будто эта особа водит знакомство только с богемой, не состоит в законном браке и, кроме них самих, никогда не видела людей из «хорошего» общества. С предстоящим обедом они смирились только ради добрых отношений с женщиной, которая снимает у них замок и будет снимать, даст бог, еще много лет, – тем более в прошлом году они узнали, что она унаследовала много миллионов. К роковому дню они готовились в молчании, без шуточек дурного тона. «Верные» уже и не надеялись, что этот день наступит – столько раз г-жа Вердюрен при них назначала дату обеда, а потом опять откладывала. Целью этих колебаний было не только продемонстрировать, какую тоску наводит на нее предстоящий обед, но и держать в напряжении тех членов тесной компании, что жили по соседству и иногда были способны «подвести». Едва ли Хозяйка догадывалась, что «великий день» так же им желанен, как ей самой, но раз уж она убедила их, что предстоящий обед для нее сущая каторга, теперь она могла взывать к их преданности. «Не бросите же вы меня один на один с этими варварами! Наоборот, пускай нас будет побольше, чтобы легче выдержать скуку. Мы, конечно, не сможем разговаривать ни о чем интересном. Среда будет неудачная, ну что поделаешь!»
– В самом деле, – отозвался Бришо, обращаясь ко мне, – полагаю, что госпожа Вердюрен не так уж и рада принимать у себя этих знатных дураков-провинциалов, ведь она такая умница и с таким вкусом готовит свои среды. Вдовствующую маркизу она так и не решилась пригласить и удовольствовалась сыном и невесткой.
– Ах, так мы увидим маркизу де Камбремер? – произнес Котар с улыбкой, в которую ему показалось уместным вложить каплю порочности и жеманства, даром что он понятия не имел, хороша собой маркиза или нет. Но ее титул навеял ему чарующе галантные образы. «А, я ее знаю», – произнес Ски, который как-то раз ее встретил, прогуливаясь с г-жой Вердюрен. «Но вы ее не познали в библейском смысле», – впившись в собеседника двусмысленным взглядом из-под лорнета, отозвался доктор, обожавший эту шутку. «Она умна, – сказал мне Ски. – Разумеется, – продолжал он, видя, что я помалкиваю, и с улыбкой нажимая на каждое слово, – она и умна, и в то же время не умна, ей недостает воспитания, она легкомысленна, но у нее есть чутье к красивым вещам. Она лучше промолчит, но глупость не скажет. И потом, какие краски! Вот уж чей портрет было бы занятно писать!» – добавил он, полуприкрыв глаза, словно глядя на позирующую модель. Я-то был ничуть не согласен с мнением Ски, которое он выразил с таким изяществом, поэтому просто добавил, что она сестра г-на Леграндена, известного инженера. «Ну вот, вас представят красивой женщине, – сказал мне Бришо, – и никогда не знаешь, что из этого может воспоследовать. Клеопатра, например, даже гранд-дамой не была, глупенькая и страшненькая, героиня нашего Мельяка[218], а поглядите, чем это обернулось не только для простофили Антония, но и для всего античного мира». – «Я уже представлен г-же де Камбремер», – возразил я. «Вот как! Ну, тогда вы окажетесь на знакомой почве». – «Буду рад ее повидать, – отвечал я, – тем более что она обещала мне книгу прежнего комбрейского кюре о географических названиях нашего региона, и я смогу напомнить ей о ее обещании. Меня интересует и этот кюре, и этимология названий»[219]. – «Не слишком доверяйтесь толкованиям кюре, – возразил Бришо. – Эта книга хранится в Распельере, я от скуки ее полистал и не вычитал ничего существенного, в ней полным-полно ошибок. Вот вам пример. В некоторые местные географические названия входит слово „брик“. Наш милый священник додумался до нелепой идеи, будто оно происходит от слова „брига“, что значит „высота“ или „укрепленное место“. Он обнаруживает это слово еще в названиях кельтских племен – латобриги, неметобриги и так далее, и даже в именах, таких как Бриан, Брион и так далее… Но возьмем хотя бы ту местность, по которой мы сейчас едем: Брикбок якобы значит „лес в вышине“, Бриквиль – „высокое селение“, а Брикбек, где мы сейчас сделаем остановку перед Менвилем, – „высота над ручьем“. Так вот, ничего подобного: „брик“ – древнескандинавское слово, и значит оно просто-напросто „мост“. А „флёр“, который протеже г-жи де Камбремер изо всех сил пытается связать то со скандинавскими словами „флуа“, „фло“, то с ирландскими „э“ и „эр“, – это и вовсе датское „фьорд“ и означает „порт“. Кроме того, наш дорогой пастырь полагает, что станция Сен-Мартен-ле-Ветю, та, что рядом с Распельером, означает „Старый Сен-Мартен“, потому что „ветус“ по-латыни „старый“. Слово „Вьё“, несомненно, сыграло большую роль в местной топонимике. Хотя „Вьё“ обычно происходит от „вадум“ и означает „брод“, у англичан это называется „форд“: Оксфорд, Херефорд. Но в нашем случае „вьё“ происходит не от „ветус“, а от „вастатус“, что значит „голое, обворованное место“. Здесь неподалеку расположен „Сотваст“ – разоренное место Сетольда, и Брийваст, то есть разоренное место Берольда. Я уверен, что кюре ошибается, недаром же Сен-Мартен-ле-Вье назывался когда-то Сен-Мартен-дю-Гаст и даже Сен-Мартен-де-Тергат. А „в“ и „г“ в этих словах – одна и та же буква. Не случайно же мы говорим и „оголить“, и „обворовать“. Так что Тергат – это „разоренное место“. А Сен-Марс когда-то звучал как Сен-Морд, но к морде, конечно, никакого отношения не имеет, изначально это Сен-Медард или, иначе, Сен-Мард, Сен-Марк, Сен-Марс и даже Даммас. Кроме того, не следует забывать, что по всей округе есть места, чьи названия связаны с именем бога Марса и эти названия имеют чисто языческое происхождение; язычество живо в наших краях, но дорогой наш кюре отказывается это признавать. Очень много горных вершин, посвященных богам, например, гора Юпитера, Жемонт. Ваш кюре не желает всё это видеть – зато всюду, где оставило след христианство, он этого следа не замечает. Он добрался до Локтюди и утверждает, что это название осталось от варваров, а на самом деле это Locus sancti Tudeni, то есть место святого Тюдения, и точно так же в Саммарколе он не разглядел святого Марциала. Ваш кюре, – продолжал Бришо, видя, как я заинтересовался, – производит слова на – хон, – хом, – хольм от слова holl (hullus), то есть „холм“, а на самом деле они происходят от древнескандинавского „хольм“, остров, нам это хорошо знакомо по названию „Стокгольм“ и по распространенным в наших местах таких названиях, как Ульм, Ангом, Таум, Робеом, Неом, Кеттон и так далее». Эти названия напомнили мне день, когда Альбертина пожелала съездить в Анфревиль-ла-Биго (который носит имя двух сеньоров, правивших им в разные годы), а потом предложила пообедать вместе в Робеоме. Тем временем мы как раз приближались к Монмартену. «А Неом там же, где Каркетюи и Клитурп?» – «Совершенно верно, причем Неом – это ольм, остров или полуостров знаменитого виконта Нигеля, чье имя увековечено в названии городка Невиля. Каркетюи и Клитур, о которых вы говорите, дали ученому протеже госпожи де Камбремер повод для очередных заблуждений. Он, конечно, прекрасно знает, что „карк“ – это церковь, по-немецки Kirche. Вы же знаете Керквиль, не говоря о Дюнкерке. А возьмем пресловутое словцо „дюн“, или „дун“, – у кельтов оно означало возвышенность, возвышение. И вы обнаружите его по всей Франции. Вашего аббата заворожил Дюнвиль в департаменте Эр и Луар, но он бы мог найти Шатодён в департаменте Шер, Дюно в Сарте, Ден в Арьеже, Дюн-ле-Плас в Ньевре и так далее, и тому подобное. Этот Дён вводит его в забавное заблуждение относительно Довиля, где мы должны выходить и где нас ждут комфортабельные экипажи госпожи Вердюрен. Дувиль по-латыни