donvilla, говорит наш кюре. И впрямь, Дувиль расположен у подножия гор. Но наш всезнайка-кюре чувствует все же, что совершил промашку. В самом деле, в старинной книге церковных доходов он обнаружил название Домвилла. И он поправляется: Дувиль, по его мнению, оказывается владением аббата, Domino Abbati, на горе Сен-Мишель. Он доволен, что само по себе странно, как подумаешь о скандальной жизни, которую вели обитатели горы Сен-Мишель, согласно капитулярию деревни Сен-Клер-сюр-Эпт, и это не должно нас удивлять больше того, что властителем всего этого побережья был король Дании и под его властью жители поклонялись не столько Христу, сколько Одину. С другой стороны, предположение, что „н“ изменилось на „м“, меня не смущает и вызывает куда меньше беспокойства, чем отменно правильный Лион, который тоже происходит от слова „дун“ (Лугдунум). Но тут аббат как раз ошибается. Дувиль никогда не был Довилем, это был Дувиль, Eudonis Villa, то есть селение Эда. Дувиль когда-то назывался Эскальклиф, лестница на склоне. Около 1233 года Эд-Кравчий, сеньор Эскальклиффа, отправился в Святую землю; перед отъездом он передал церковь аббатству Бланшланд. В качестве ответной любезности селение получило его имя, откуда и произошло нынешнее название Дувиль. Но добавлю, что топонимика, в которой я, впрочем, совсем не разбираюсь, – наука неточная; не будь у нас этих исторических сведений, Дувиль можно было бы с тем же успехом возвести к слову д’Увиль, то есть „во́ды“. Буква „э“ в начале слова, как в названии Эг-Морт, восходящая к латинскому aqua, часто меняется на „о“ или „у“. Рядом с Дувилем были знаменитые воды. Надо полагать, что кюре был в восторге, когда обнаружил там следы христианства, хотя этот край евангелизировался с большим трудом: этот труд брали на себя по очереди святой Урсал, святой Годфруа, святой Барсанор и святой Лаврентий Бревдантский, уступивший наконец поле деятельности монахам Бобека. Но касательно „тюи“ автор ошибается, он усматривает в нем форму слова „тофт“, хижина, как в „Крикто“, „Экто“, „Ивето“, а на самом деле это „твейт“, что значит „раскорчеванный участок“, „расчищенная земля“, как в „Брактюи“, „Тюи“, „Реньтюи“ и так далее. Точно так же он справедливо усматривает к названии „Клитурп“ нормандское thorp, что значит деревня, но считает, что первая часть названия происходит от clivus, склон, а на самом деле она произошла от cliff, скала. Но самые грубые ошибки он допускает не от невежества, а из-за своих предрассудков. Каким бы он ни был французским патриотом, разве можно отрицать очевидное и принимать Сен-Лоран-ан-Брэ за имя римского святого, когда на самом деле имеется в виду святой Лоуренс О’Тул, архиепископ Дублина? Но религиозные предубеждения вашего друга толкают его на грубейшие ошибки еще больше, чем его патриотизм. Например, неподалеку от Распельер, где поселились наши друзья, имеются два Монмартена – Монмартен-сюр-Мер и Монмартен-ан-Грэнь. С Грэнь наш кюре не ошибся, он же знает, что Грэнь, на латыни Grania, по-гречески cгепе, значит пруды, болота – на память приходит множество всяких Креме, Кронов, Гремвилей, Лангронов. Но Монмартен ваш мнимый лингвист упорно трактует как приход, поименованный в честь святого Мартена. Он ссылается на то, что святой Мартен их покровитель, но не понимает, что покровителем его признали уже потом, вернее, нашего кюре ослепляет ненависть к язычеству и он не желает осознать, что если бы имелся в виду святой Мартен, то название звучало бы „Мон-Сен-Мартен“, как „Мон-Сен-Мишель“, а название „Монмартен“ восходит к языческим временам по аналогии с храмами, посвященными богу Марсу; правда, от этих храмов ничего не осталось, но о том, что когда-то они существовали, в любом случае бесспорно свидетельствуют остатки римских военных поселений. Так что сами понимаете, книжечка, которую вы найдете в Распельере, не слишком удачна». Я возразил, что в Комбре этот кюре иногда излагал нам интересные этимологии. «Возможно, в своей местности он разбирался лучше, а переезд в Нормандию сбил его с толку». – «Переезд ему не помог, – добавил я, – он приехал с неврастенией, а уехал с ревматизмом». – «Ну, значит, виновата неврастения. После неврастении он впал в филологию, как сказал бы мой славный мэтр Поклен[220]. А скажите, Котар, неврастения может пагубно повлиять на филологию, а филология оказать успокоительное воздействие на неврастению, а излечение от неврастении вызвать ревматизм?» – «Вполне возможно, ведь ревматизм и неврастения – две взаимозамещающие формы невротического артрита. Одна может перейти в другую путем метастазирования». – «Наш выдающийся профессор, – заметил Бришо, – изъясняется, господи прости, на французском, к которому примешано столько латыни и греческого, что и господину Пургону впору, если помянуть лишний раз Мольера. Недаром же мой дядюшка, наш общий герой Сарсе…»[221] Но закончить фразу ему не удалось. Доктор подскочил и взвыл дурным голосом. «Тысяча чертей, – проговорил он, когда смог перейти к членораздельной речи, – мы проехали Менвиль (ха-ха!) и даже Ренвиль». Он только что заметил, что поезд останавливается в Сен-Мар-ле-Вье, где выходят почти все пассажиры. «Не могла же она пропустить поезд. Мы заговорились о Камбремерах и отвлеклись». – «Погодите, Ски, послушайте, я вам скажу „важную вещь“, – произнес Котар, которому полюбилось это выражение, принятое в некоторых медицинских кругах. – Княгиня уже в поезде, просто она нас не видела и села в другом купе. Пошли ее искать. Лишь бы мы все не перессорились!» И он увлек нас на поиски княгини Щербатофф. Он нашел ее в уголке пустого вагона за чтением «Ревю де Дё Монд». Из страха перед унизительными отказами она уже много лет хранила привычку и в жизни, и в поездах смирно сидеть на месте, в своем углу, и ждать, пока с ней поздороваются и протянут ей руку. Когда «верные» вошли в вагон, она продолжала читать. Я сразу ее узнал; эта женщина, которая, хоть и лишилась положения в обществе, происходила все же из знатного рода и была как-никак украшением салона Вердюренов, оказалась той самой особой, которую я позавчера видел в том же поезде и принял за содержательницу публичного дома. Ее общественное положение, такое для меня непостижимое, тут же прояснилось, как только я узнал ее имя, – вот так мы ломаем себе голову над загадкой, но как только узнаем разгадку, тут же нам становится понятным все, что до сих пор было окутано тайной; для человека разгадка – это его имя. А узнать спустя два дня, кто такая особа, рядом с которой ты ехал в поезде, ломая голову над ее положением в обществе, – это воистину сюрприз, причем куда занятнее, чем прочитать в свежем выпуске журнала разгадку головоломки, напечатанной в предыдущем выпуске. Большие рестораны, казино, пригородные поезда – все это семейный музей социальных загадок. «Княгиня! Мы вас упустили в Менвиле! Разрешите нам устроиться в вашем купе?» – «Ну разумеется», – отвечала княгиня; она перевела взгляд с журнальной страницы на Котара только после того, как он к ней обратился, точь-в-точь как г-н де Шарлюс, хотя так же, как он, разве что с большей деликатностью, прекрасно замечала человека, о присутствии которого якобы не догадывалась. Котар, посчитав, что для меня достаточной рекомендацией послужит то, что меня пригласили одновременно с Камбремерами, после недолгого колебания решился представить меня княгине, и она кивнула мне весьма учтиво, но с таким видом, будто слышит мое имя впервые. «О дьявольщина, – воскликнул Котар, – жена забыла сменить пуговицы на моем белом жилете. О чем только они думают, эти женщины! Не женитесь никогда, друг мой», – обратился он ко мне. Видимо, он считал эту шутку уместной, когда больше сказать нечего, потому что быстро окинул взглядом княгиню и других «верных», а они заулыбались в восторге от его добродушия и простоты в обращении, ведь он как-никак был профессор и академик. Княгиня поведала нам, что молодой скрипач нашелся. Накануне он не вставал с кровати из-за мигрени, но сегодня приедет и привезет старого друга отца, которого встретил в Донсьере. Она узнала это от г-жи Вердюрен нынче утром за завтраком, пояснила она торопливой скороговоркой, почти проглатывая раскатистое русское «р», так что оно звучало скорее как «л», а не как «р». «Вот как, вы сегодня утром с ней завтракали, – сказал Котар княгине, поглядывая не на нее, а на меня, потому что хотел мне показать, какие близкие отношения у княгини с Хозяйкой. – Да, уж вы верная из верных!» – «Да, я люблю этот клужок умных людей, такой плиятный, добложелательный, плостой, и ни капли снобизма, зато моле остлоумия». – «Что за чертовщина, я, кажется, билет потерял», – воскликнул Котар, впрочем не слишком беспокоясь. Он знал, что в Дувиле, где нас будут ждать два ландо, железнодорожник выпустит его без билета и даже поклонится пониже, как бы поясняя таким приветствием причину своей снисходительности, то есть показывая, что признал в Котаре постоянного гостя Вердюренов. «Ну, не сдадут же меня за это в полицию», – заключил доктор. «Кажется, вы говорили, – обратился я к Бришо, – что неподалеку расположены превосходные воды, откуда вы о них узнали?» – «Это ясно из названия следующей станции, да и другие источники это подтверждают. Курорт называется Ферваш». – «Я не ласслышала», – проворчала княгиня таким тоном, будто из любезности сказала мне: «Вот зануда, правда?» «Княгиня, Ферваш означает теплые воды, fervidae aquae… Кстати, о скрипаче, – продолжал Бришо, – я забыл поделиться с вами, Котар, потрясающей новостью. Знаете ли вы, что наш бедный друг Дешамбр, в прошлом любимый пианист госпожи Вердюрен, недавно умер? Ужасно». – «Он был еще молод, – отозвался Котар, – но что-то у него было не то с печенью, какая-то у него там завелась дрянь, и последнее время он был не в себе». – «Не так уж он был и молод, – заметил Бришо, – в те времена, когда Эльстир и Сванн ходили к госпоже Вердюрен, он был уже парижской знаменитостью, причем любопытно, за границей он тогда еще не стяжал никаких лавров. Да уж, не был он приверженцем евангелия от святого Барнума»