Engleberti Villa, как сказал нам Бришо. «Но вы уверены, княгиня, что сегодняшний обед состоится, несмотря на смерть Дешамбра?» – спросил он, не сообразив, что коль скоро мы уже сидим в экипажах, которые приехали за нами на вокзал, то это и есть ответ на его вопрос. «Да, – отвечала княгиня, – господин Вельдюлен настаивал на том, чтобы обед не откладывали, чтобы помешать жене пледаваться всяким мыслям. И потом, она столько лет принимала по средам, никогда не пропуская этого дня, что отказ от этой привычки может на нее подействовать. Она последнее время ужасно нервничает. Господин Вердюрен очень радовался, что вы приедете обедать нынче вечером, потому что знал, что для госпожи Вердюрен это послужит большим утешением, – сказала она мне, забыв, что немного раньше притворилась, будто никогда обо мне не слышала. – Мне кажется, что будет лучше, чтобы вы ничего такого не говорили при госпоже Вердюрен», – добавила княгиня. «Хорошо, что вы предупредили, – простодушно заметил Бришо. – Я передам ваш совет Котару». На мгновение экипаж остановился. Потом он опять тронулся с места, но колеса теперь катились бесшумно, хотя, пока ехали по деревне, они громыхали. Мы уже ехали по аллее, ведущей к замку, и на крыльце нас поджидал г-н Вердюрен. «Хорошо, что я надел смокинг, – сказал он, с удовольствием отметив, что „верные“ тоже в смокингах, – ведь у меня такие элегантные гости». Я извинился за мой пиджак, а он ответил: «Да ладно вам, все прекрасно. Мы тут обедаем по-товарищески. Я бы предложил вам один из моих смокингов. Но вам он не подойдет». Войдя в вестибюль замка Распельер, Бришо сердечно пожал Хозяину руку с намеком на соболезнования по случаю смерти пианиста, но тот никак на это не отозвался. Я сказал ему, что восхищен здешними краями. «Вот и прекрасно, хотя вы еще ничего не видели, мы все вам покажем. Почему бы вам не погостить у нас какое-то время? Воздух тут отменный». Бришо опасался, что смысл его рукопожатия ускользнул от г-на Вердюрена. «Ну что вы скажете! Бедный Дешамбр!» – произнес он вполголоса, опасаясь, что г-жа Вердюрен где-то недалеко. «Ужасно», – бодро откликнулся хозяин дома. «Такой молодой», – продолжал Бришо. Г-н Вердюрен, в раздражении от того, что приходится тратить время на ненужные разговоры, торопливо отозвался с тоненьким стоном, в котором звучало не горе, а нетерпение: «Да, но что вы хотите, мы тут бессильны, от наших слов он не воскреснет, не правда ли?» И тут же к нему вернулось веселое дружелюбие: «Что ж, дорогой мой Бришо, избавляйтесь от ваших вещей. Сегодня у нас буйабес, а он ждать не любит. Главное, ради всего святого, не говорите о Дешамбре с госпожой Вердюрен! Вы знаете, она умело скрывает свои чувства, но она воистину болезненно чувствительна. Клянусь вам, когда она узнала, что Дешамбр умер, она чуть не разрыдалась, – язвительно добавил г-н Вердюрен. Можно было подумать, что жалеть о друге, которого знаешь тридцать лет, – признак слабоумия; с другой стороны, нетрудно было догадаться, что неразрывный союз г-на Вердюрена и его жены не обходился без постоянного осуждения с его стороны и что нередко она его раздражает. – Если вы с ней об этом заговорите, ей опять станет дурно. Только этого не хватало, ведь прошли какие-нибудь три недели после ее бронхита. А роль сиделки в таких случаях достается мне. Сами понимаете, я уже сыт этим по горло. Печальтесь о судьбе Дешамбра в душе, сколько вам будет угодно. Думайте о нем, но не надо о нем говорить. Я его очень любил, но жену люблю еще больше и надеюсь, вы меня не осуждаете. Кстати, вот Котар, спросите хоть у него». В самом деле, он знал, что семейный врач умеет оказать множество небольших услуг, например дать совет не предаваться печали.
Котар послушно сказал Хозяйке: «Попереживайте еще – и завтра вы порадуете меня температурой в тридцать девять градусов». Как кухарке он мог бы сказать: а ну-ка порадуйте меня завтра говядиной с рисом. Когда медицина не в силах исцелить, она занимается тем, что меняет смысл глаголов и местоимений.
Вердюрен был рад отметить, что Саньет не сбежал из тесной компании, несмотря на щелчки по носу, которыми его осыпали позавчера. И впрямь, от праздной жизни г-жа Вердюрен и ее муж дали волю накопившейся жестокости, для которой слишком редко выпадали достойные поводы. Им удалось поссорить Одетту со Сванном, Бришо с его любовницей. Теперь, разумеется, следовало перейти к новым жертвам. Но случай для этого выпадал не каждый день. А Саньет, чувствительный до трепета, робкий до трусости и легко теряющий голову, оказывался удобной мишенью для ежедневных издевательств. Поэтому, боясь, как бы он не сбежал, его приглашали в любезнейших, убедительнейших выражениях, как второгодники в лицее или «деды» в полку заманивают новичка, чтобы потом его схватить с единственной целью защекотать и наиздеваться всласть, когда он уже не сможет убежать. «Главное, – напомнил Котар профессору, который не слышал г-на Вердюрена, – при госпоже Вердюрен молчок!» – «Не беспокойтесь, о Котар, вы толкуете с мудрецом, как сказал Феокрит[226]. К тому же господин Вердюрен прав: что пользы от наших сетований, – добавил он, поскольку, прекрасно усваивая словесные формы и связанные с ними идеи, но, не обладая чуткостью, он восхищался в словах г-на Вердюрена бесстрашным стоицизмом. – Так или иначе, нас покинул великий талант». – «Как, вы все еще говорите о Дешамбре? – вмешался г-н Вердюрен, который ушел вперед и, видя, что мы за ним не поспеваем, вернулся к нам. – Слушайте, – обратился он к Бришо. – Не нужно преувеличивать. Из-за того, что он умер, не нужно объявлять его гением, которым он не был. Играл он хорошо, ничего не скажешь, а главное, он хорошо сюда вписался; пересадите его на другую почву, и от него ничего не осталось бы. Жена моя была от него без ума и создала ему репутацию. Вы же знаете, какая она. Более того, в интересах его репутации скажу, что он умер вовремя, точь-в-точь как каннские барышни, поджаренные по несравненным рецептам Пампий[227], которые, надеюсь, не пересохнут, если вы прекратите свои иеремиады и перестанете топтаться в этом сарае, открытом всем ветрам. Не хотите же вы, чтобы мы все померли с голоду, раз уж Дешамбр нас покинул, хотя последний год перед каждым концертом ему приходилось играть гаммы, чтобы хоть ненадолго, совсем ненадолго, пальцы его обрели былую гибкость. Кстати, нынче вечером вы услышите другого артиста, Мореля, юношу, которого открыла моя жена (как в свое время Дешамбра, Падеревского и многих других); во всяком случае, вы с ним познакомитесь, потому что после обеда этот шельмец частенько предпочитает искусству карты. Этот парень еще не приехал. Мне придется послать за ним экипаж к последнему поезду. Он приезжает со старым другом семьи, которого недавно повстречал; это друг ужасно ему надоел, но если бы он не взял его с собой, ему бы пришлось остаться с ним в Донсьере, чтобы отец его не бранил; этого друга зовут барон де Шарлюс». «Верные» вошли в дом. Г-н Вердюрен задержался со мной, пока я снимал верхнюю одежду, и шутливо подхватил меня под руку, как поступает хозяин дома на званом обеде, когда вам не хватило гостьи, которую бы вы могли повести к столу. «Вы довольны поездкой?» – «Да, господин Бришо рассказывал мне очень интересные вещи», – сказал я, имея в виду этимологию и помня, что г-н Вердюрен, по слухам, очень уважает Бришо. «Странно было бы, если бы он ничего вам не рассказал, – отвечал г-н Вердюрен, – хотя он такой скромник и слишком мало рассказывает о том, что знает». Этот комплимент показался мне не вполне справедливым. «Он меня очаровал», – сказал я. «Да, чудесный, восхитительный человек, ничуть не педант, с фантазией, непринужденный, моя жена его тоже обожает», – отозвался г-н Вердюрен с преувеличенным восторгом, словно отвечая урок. И только тут я понял, что все эти похвалы – ирония. И мне подумалось, что г-н Вердюрен, пожалуй, с давних времен, о которых я знал понаслышке, изрядно пошатнул владычество жены.
Скульптор очень удивился, узнав, что Вердюрены согласились принять г-на де Шарлюса. В Сен-Жерменском предместье, где г-н де Шарлюс был прекрасно известен, никогда не упоминалось о его нравственности (большинство об этом ничего не знало, некоторые что-то подозревали, однако верили, что все дело в слишком пылкой, но платонической дружбе, в безрассудном поведении, а те немногие, кто был посвящен, обо всем молчали и лишь пожимали плечами, когда какая-нибудь злыдня Галлардон осмеливалась делать намеки); но если в кругу, где он вращался, о его поведении знала лишь горсточка близких, то вне этого круга оно служило мишенью постоянных пересудов: так иной раз пушечные залпы вследствие интерференции достигают слуха с опозданием. Кстати, в буржуазной и артистической среде, где он слыл воплощением порока, были совершенно неизвестны его блестящее положение в свете и знатное происхождение; этот феномен сродни тому, в силу которого в румынском народе Ронсар известен как знатный сеньор, а его поэзия совершенно неизвестна. Более того, убеждение, что Ронсар происходит из знатного румынского рода, основано на ошибке[228]. Точно так же г-н де Шарлюс пользовался среди художников и актеров скверной репутацией по недоразумению: его путали с неким графом Леблуа де Шарлюсом, который или вообще не состоял с ним в родстве, или родство это было весьма далеким, а сам граф, возможно ошибочно, был однажды задержан полицией. Этот случай приобрел широкую известность. Словом, все сплетни, ходившие о г-не де Шарлюсе, относились вовсе не к нему. Многие мужчины нестрогих правил клялись, что вступали в отношения с г-ном де Шарлюсом, причем не лгали, а в самом деле думали, что лже-Шарюс и есть настоящий Шарлюс, а лже-Шарлюс, возможно, поощрял путаницу, чтобы не то похвастаться знатностью, не то скрыть собственную порочность, между тем настоящему Шарлюсу то есть нашему знакомому барону, эта путаница долго вредила, а затем, когда он покатился по наклонной плоскости, пришлась кстати, потому что теперь он тоже мог сказать: «Это не я». Но тогда уже в самом деле говорили не о нем. Лживость пересудов об истинном положении дел (то есть о нравственности барона) усугублялась еще и тем, что г-н де Шарлюс состоял в тесной и совершенно невинной дружбе с одним писателем, который неизвестно почему слыл в театральном мире человеком сомнительной репутации, хотя ничуть ее не заслуживал. Когда этих двоих видели на какой-нибудь премьере вместе, говорили: «ну, вы же понимаете»; точно так