Г-н де Камбремер всегда, даже с утра, был облачен в приличный темный костюм, успокаивавший тех, кого ослепляла и раздражала нахальная яркость пляжных нарядов на людях, которых они не знали, но все равно непонятно было, с какой стати жена председателя суда, с проницательным и властным видом особы, имеющей побольше, чем вы, опыта в общении с алансонским высшим светом, уверяла, что в г-не де Камбремере немедленно, даже если вы еще не знаете, кто он такой, чувствуется человек достойнейший, отменно воспитанный, изменивший атмосферу Бальбека; словом, человек, рядом с которым легко дышится. Для нее, задыхавшейся среди массы бальбекских туристов, не знавших ее мира, он был словно флакон с ароматической солью. А мне показалось, наоборот, что он был из тех людей, которых бабушка с первого взгляда сочла бы «никуда не годными», и, не понимая, что такое снобизм, удивлялась бы, конечно, как это ему удалось взять в жены мадмуазель Легранден, ведь она, сестра такого достойного человека, должно быть, умеет распознать изысканность. К тому же в вульгарной некрасивости г-на де Камбремера было, пожалуй, нечто местное, коренившееся в старине здешнего края; его неправильные черты хотелось выправить, а при взгляде на них вспоминались имена маленьких нормандских городишек, в этимологии которых мой кюре заблуждался, потому что крестьяне плохо выговаривали или неверно понимали нормандские и латинские слова, от которых произошли их названия, и в конце концов закрепляли искажение смысла или ошибку произношения во всяких варваризмах, зафиксированных затем, как сказал бы Бришо, в каких-нибудь старинных сборниках актов. Впрочем, жизнь в этих городишках имеет свою прелесть, да и г-н де Камбремер, вероятно, обладал какими-то достоинствами: пускай то, что старая маркиза любила его больше, чем невестку, объяснялось материнскими чувствами, но ведь она часто повторяла, что маркиз – лучший в их семье, хотя детей у нее было несколько, и по меньшей мере двое из них обладали известными заслугами. За недолгое время его военной службы товарищи решили, что имя Камбремер слишком длинное и присвоили ему прозвище Канкан, которого он, впрочем, нисколько не заслуживал. Он умел украсить званый обед, восклицая, когда подавали рыбу (пускай даже несвежую) или другое блюдо: «Вы только посмотрите, что за красота». А его жена, войдя в семью, усвоила все, что, по ее мнению, соответствовало обычаям этого круга, следовала примеру друзей мужа и, видимо, старалась ему угодить, словно когда-то была ему подружкой и участвовала в его холостяцкой жизни; в разговорах с офицерами она непринужденно произносила: «Вы увидитесь с Канканом. Канкан уехал в Бальбек, но к вечеру вернется». Она была в ярости, что придется запятнать себя обедом у Вердюренов, и поехала к ним только по просьбе свекрови и мужа, радевших о том, чтобы сдать имение. Однако, уступая им в воспитании, она не упускала из виду цель поездки и последние две недели потешалась с подругами над этим обедом. «Представьте, мы едем обедать к нашим жильцам. Право, за это стоит поднять им арендную плату. В сущности, мне любопытно взглянуть, что они сделали с нашим бедным замком Распельер (словно она там родилась и хранила все воспоминания своей родни). Наш старый сторож сказал мне еще вчера, что имение уже не узнать. А что творится внутри, страшно подумать. Пожалуй, перед возвращением нам лучше будет все продезинфицировать». Она явилась мрачная и высокомерная – высокородная дама, чей замок в ходе войны занял неприятель, но она все равно чувствует себя дома и намерена показать победителям, что они захватчики. Сперва г-жа де Камбремер меня не увидела, потому что я стоял сбоку, в проеме окна, с г-ном де Шарлюсом и он мне говорил, что, по утверждению Мореля, отец молодого музыканта был «управляющим» у моих родных, но он, Шарлюс, рассчитывает, что мое благоразумие и великодушие (излюбленное слово и его, и Сванна) не позволят мне опуститься до низкого и мелочного удовольствия, от которого на моем месте не отказались бы пошлые ничтожества и дураки (это было предупреждение), – открыть нашим хозяевам подробности, возможно принижающие заинтересованное лицо. «Одно то, что я интересуюсь этим человеком и беру его под свое покровительство, придает ему значительность и отменяет прошлое», – заключил барон. Я выслушал его и обещал молчать (я промолчал бы даже без его обещания считать меня за это умным и великодушным), а сам тем временем смотрел на г-жу де Камбремер. И я с трудом узнавал в этой твердокаменной даме, черствой, как вчерашняя нормандская лепешка, в которую «верные» напрасно пытались запустить зубы, ту сочную, пикантную штучку, что недавно сидела неподалеку от меня во время полдника на бальбекской террасе. Ее заранее бесило то, с каким добродушием, унаследованным от матери, ее муж станет притворяться, будто польщен знакомством с сообществом «верных», но при этом она жаждала исполнять обязанности светской дамы: когда ей представили Бришо, ей захотелось познакомить его с мужем, потому что так поступали ее самые элегантные приятельницы, но, поскольку досада и гордыня в ней были сильнее, чем жажда блеснуть знанием хорошего тона, она вместо того, чтобы сказать, как полагается: «Позвольте представить вам моего мужа», произнесла: «Представляю вас моему мужу», вопреки обыкновению Камбремеров радея о блеске их семьи: как она и предвидела, маркиз отвесил Бришо нижайший поклон. Но тут же настроение г-жи де Камбремер переменилось: она заметила г-на де Шарлюса, которого знала в лицо. Даже во времена ее романа со Сванном ей никак не удавалось быть ему представленной. Ведь г-н де Шарлюс всегда принимал сторону женщин – своей невестки против любовниц герцога Германтского, Одетты, которая уже давно была подругой Сванна, хотя еще не была замужем, против его новых увлечений – и вообще был суровым моралистом и верным хранителем семейных уз, а потому дал Одетте (и сдержал) слово, что никогда не допустит, чтобы его знакомили с г-жой де Камбремер. Эта последняя, разумеется, и не подозревала, что познакомится наконец с этим неприступным человеком в гостях у Вердюренов. Г-н де Камбремер знал, что для нее это будет огромная радость, да и сам растрогался, и взгляд, которым он посмотрел на жену, означал: «Ну как, рады, что согласились поехать, не правда ли?» Обычно он говорил мало, зная, что женился на женщине, которая во всем его превосходит. «Я недостоин», – твердил он и любил цитировать басни Лафонтена и Флориана, которые, по его мнению, соответствовали такому невежде, как он, но в то же время в лестной форме, хоть и с оттенком пренебрежения, показывали ученым мужам, не принадлежавшим к Жокей-клубу, что можно увлекаться охотой и все же помнить наизусть басни. Беда в том, что он помнил их только две. Поэтому они часто повторялись. Г-жа де Камбремер была неглупа, но ее многочисленные привычки способны были вывести из себя. Она коверкала имена, причем отнюдь не из аристократического высокомерия. Куда ей было до герцогини Германтской (хотя от герцогини, в силу ее происхождения, меньше, чем от г-жи де Камбремер, можно было ожидать этой нелепой ошибки), которая, притворяясь, будто ей незнакомо недостаточно блестящее имя Жюльена де Моншато (теперь-то его носит одна из самых недосягаемых женщин), сказала: «дамочка… как бишь… Пико делла Мирандола»[233]. Нет, когда г-жа де Камбремер коверкала чье-нибудь имя, она это делала из лучших чувств, пытаясь скрыть, что она что-то знает, или проговариваясь в порыве искренности и воображая, будто скроет это благодаря оговорке. К примеру, защищая какую-нибудь женщину, но не желая лгать собеседнице, умолявшей ее сказать правду, она пыталась утаить, что госпожа такая-то на самом деле любовница г-на Сильвена Леви, и говорила: «Нет… я про нее совершенно ничего не знаю, но кажется, ей ставили в вину, что она внушила страсть одному господину, только я забыла, как его звали, не то Кан, не то Кон или Кун; впрочем, этот господин вроде бы давным-давно умер и между ними никогда ничего не было». Это напоминает прием лжецов – и обратный ему: рассказывая любовнице или просто другу о том, что делали, они вносят в свой рассказ изменения и воображают, будто слушательница или слушатель не заметят сразу же подмены, не заметят, что эта фраза двусмысленна и выбивается из повествования.
Г-жа Вердюрен спросила мужа на ухо: «Мне подать руку барону де Шарлюсу? Ты поведешь г-жу де Камбремер, выйдет обмен любезностями». – «Нет, – возразил г-н Вердюрен, – другой наш гость выше рангом (имея в виду, что г-н де Камбремер маркиз), а господин де Шарлюс, в сущности, менее знатен». – «Хорошо, я предложу ему место рядом с княгиней». И г-жа Вердюрен представила г-ну де Шарлюсу г-жу Щербатофф; они молча обменялись поклоном с таким видом, будто наслышаны друг о друге и обещают помалкивать о том, что им известно. Г-н Вердюрен представил меня г-ну де Камбремеру. Еще до того как маркиз заговорил со мной, громко и с легким заиканием, его высокий стан и яркий румянец уже нерешительно выразили воинственные сомнения командира, который, желая вас ободрить, произносит: «Мне говорили, но мы все уладим; я велю отменить ваше наказание; мы не кровопийцы, все обойдется». И, пожав мне руку, он сказал: «По-моему, вы знакомы с моей матушкой». Он счел, что сдержанное «по-моему» лучше годится для первого знакомства, но явно был уверен, что это так и есть, поскольку добавил: «Она передала мне для вас письмо». Г-н де Камбремер простодушно радовался при виде места, где так долго жил. «Я словно вернулся домой», – сказал он г-же Вердюрен, с восхищением узнавая расписанные цветами панно над дверьми и мраморные бюсты на высоких мраморных цоколях. Правда, он мог и не узнать родных мест, потому что г-жа Вердюрен привезла с собой много прекрасных старинных вещей. В этом смысле, хотя Камбремерам могло показаться, что г-жа Вердюрен все перевернула вверх дном, она оказалась не революционеркой, а разумным консерватором, что было им непонятно. Напрасно они обвиняли ее в том, что она терпеть не могла старый дом и бесчестила его скромными тканями вместо их пышного плюша, – так невежественный кюре упрекает епархиального архитектора за то, что он вернул на место старинную резьбу по дереву, которую уже убрали с глаз долой, поскольку церковнослужитель предпочел заменить ее орнаментами, купленными на площади Сен-Сюльпис. А перед замком