других вещей? Или: „сто раз повторять одно и то же“ – почему именно сто раз? Почему „спать как бревно“? Почему „черт побери мои галоши с сапогами“? Почему „пуститься во все тяжкие“?» Тут на защиту г-на де Камбремера встал Бришо, который объяснил истоки каждого речения. Но г-жа де Камбремер больше всего интересовалась тем, какие изменения внесли Вердюрены в Распельер, – теперь она сможет что-то покритиковать, что-то перенять для Фетерна, а что-то и покритиковать, и перенять. «Ума не приложу, что это за люстра, почему она висит вкривь и вкось. Мой старый Распельер прямо не узнать», – добавила она тоном свойским и в то же время аристократическим, как говорила бы со слугой, если бы желала не столько подчеркнуть его возраст, сколько сказать, что он помнит, как она родилась. «Вы уверены, Шошот, что Певчие Сороки означают поющих сорок?» – добавила она, демонстрируя, что как великолепная хозяйка дома участвует сразу во всех разговорах. «Расскажите мне что-нибудь об этом скрипаче, – обратилась ко мне г-жа де Камбремер, – он меня заинтересовал; я обожаю музыку и, кажется, уже что-то о нем слышала, – пополните же мое образование!» Узнав, что Морель приехал с г-ном де Шарлюсом, она хотела его пригласить к себе, чтобы ближе познакомиться с бароном. Но, желая скрыть от меня свое истинное желание, она добавила: «Господин Бришо тоже меня интересует». Она, конечно, была весьма культурной особой, но, подобно тому как люди, склонные к полноте, ограничивают себя в еде, целыми днями ходят пешком и все равно неудержимо толстеют, так и г-жа де Камбремер, особенно пока жила в Фетерне, даром что все глубже вникала в самую замысловатую философию и в донельзя мудреную музыку, за пределами этих занятий плела интриги, направленные на то, чтобы покончить с буржуазными дружбами своей юности и завязать отношения в других кругах; сперва ей казалось, что в этих кругах вращается ее новая семья, но потом она поняла, что они расположены куда выше и гораздо дальше. Недостаточно для нее современный философ Лейбниц когда-то сказал, что долог переход от мышления к сердцу[237]. Г-жа де Камбремер еще меньше была способна совершить этот переход, чем ее брат. Она отрывалась от чтения Стюарта Милля только ради Жюля Лашелье[238] и, по мере того как все больше разуверялась в реальности внешнего мира, все яростнее старалась, покуда жива, завоевать себе в нем прочное положение. Она увлекалась реалистичным искусством, и ни один предмет не казался ей слишком ничтожным, чтобы послужить моделью художнику или писателю. От светских картин и романов ее тошнило; мужик Толстого и крестьянин Милле представлялись ей пределом, которого не имеет права переступать ни один писатель или художник. Но целью всех ее усилий было преодолеть границу, очерчивавшую ее собственный круг общения, и возвыситься до дружбы с герцогинями, потому что духовная обработка, которой она себя подвергала, изучая шедевры искусства, была бессильна в борьбе с присущим ей врожденным болезненным снобизмом. В конце концов этот снобизм даже излечил ее от известной склонности к скупости и супружеским изменам, которую она питала в молодости; в этом он был похож на необычные и постоянные патологические состояния, которые словно оберегают тех, кто ими страдает, от других заболеваний. Признаться, я, слушая ее, хоть и не получал особого удовольствия от беседы, но не мог не отдать должного изысканности ее выражений. В каждую эпоху выражениями такого рода пользуются люди одного и того же склада ума, так что любое изысканное выражение, наподобие дуги окружности, немедленно позволяет дорисовать всю окружность целиком и установить ее границы. Кроме того, эти выражения действуют на меня таким образом, что с дамами, которые их употребляют, мне тотчас становится скучно, будто я их уже знаю насквозь, несмотря на их репутацию утонченных натур и на то, что мне их рекомендовали как восхитительных, бесценных соседок. «Вам известно, мадам, что лесные массивы часто называют по животным, в них обитающим. Рядом с лесом Певчие Сороки есть лесок Певчая Королева». – «Не знаю, что это за королева, но что-то вы с ней фамильярно обошлись», – заметил г-н де Камбремер. «Вот вам, Шошот, – сказала г-жа Вердюрен. – А благополучно ли вы доехали?» – «Видели по дороге только скопище каких-то непонятных людей в поезде. Но дайте мне ответить господину де Камбремеру; королева в этом случае – не жена короля, а лягушка. В здешнем краю она долго сохраняла это наименование, что подтверждает название станции Карольвиль, которое следовало бы писать Королевиль». – «Сдается мне, что тут у вас сплошная красота, – сказал г-н де Камбремер г-же Вердюрен, кивая на рыбу. Это был один из комплиментов, которыми он старался поддержать общее веселье и блеснуть любезностью. («Их приглашать ни к чему, – часто говорил он жене о каких-нибудь друзьях. – Они были счастливы, что мы у них побывали. Не знали, как меня благодарить».) – Кстати, должен заметить, что уже многие годы езжу в Карольвиль чуть не каждый день, но лягушек видел где угодно, только не там, – продолжал г-н де Камбремер. – Госпожа де Камбремер приглашала сюда кюре из прихода, где у нее большое имение, так вот, у него, кажется, такой же склад ума, как у вас. Он написал книгу». – «О да, я прочел ее с огромным интересом», – лицемерно отозвался Бришо. Его ответ косвенным образом настолько польстил г-ну де Камбремеру, что он закатился долгим смехом. «Ну так вот, автор этой, с позволения сказать, географии, этого глоссария, долго распространяется о названии одного городка, когда-то находившегося, с позволения сказать, в наших владениях, – это Понт-а-Кобр. Я, разумеется, всего лишь вульгарный невежда по сравнению с этим кладезем знаний, но я сотни раз ездил в Понт-а-Кобр, а не один раз, как этот кюре, и черт меня побери, если я хоть раз видел там кобру или любую другую проклятущую змею – я говорю проклятущую, а ведь наш славный Лафонтен ей посочувствовал» («Человек и змея» была одна из двух басен, которые он знал). – «Вы ее не видели, и вы правы, – отвечал Бришо. – Разумеется, автор, о котором вы говорите, знает свою тему во всех тонкостях и написал прекрасную книгу». – «И более того! – воскликнула г-жа де Камбремер. – Эта книга, скажу я вам, воистину труд египетский!» – «Он, конечно, просмотрел несколько книг церковных доходов (так называются списки бенефиций и приходские книги каждой епархии) и сумел почерпнуть оттуда имена мирян – покровителей и жертвователей, а также священнослужителей, раздававших бенефиции. Но есть и другие источники. Ими пользовался один из моих самых ученых друзей. Он обнаружил, что этот населенный пункт звался также Понт-а-Перит. Это странное название навело его на дальнейшие изыскания, при которых обнаружился латинский текст, где мост, согласно гипотезе вашего друга кишащий кобрами, называется Pons cui aperit. Это мост, вход на который был постоянно закрыт и отворялся только после справедливого вознаграждения. Сам я среди столь ученых людей чувствую себя, как лягушка перед ареопагом»[239] (это была вторая басня), – добавил Канкан; он частенько, заливаясь смехом, пускал в ход эту шутку, благодаря которой надеялся со всем смирением и в то же время не без находчивости признаться в собственном невежестве и одновременно блеснуть познаниями. Что до Котара, то молчание г-на де Шарлюса его заморозило, и он попробовал поискать развлечений с другой стороны: повернувшись ко мне, он задал мне один из тех вопросов, которые поражали пациентов, если попадали в цель, и доказывали, что доктор видит собеседника насквозь, а если вопрос был некстати, то это позволяло Котару уточнить какую-нибудь теорию или углубить старые взгляды на какой-нибудь предмет. «Замечаете ли вы, что, когда поднимаетесь на относительно большую высоту, вот как сейчас, это усиливает вашу склонность к одышке?» – спросил он меня, уверенный, что или изумит меня своей проницательностью, или пополнит свои знания. Г-н де Камбремер услыхал его вопрос и усмехнулся. «Ну до чего же мне забавно слышать, что у вас одышка», – сказал он мне через стол. Причем он вовсе не имел в виду, что моя одышка его радует, хотя на самом деле он был рад. Этот превосходный человек не мог слышать о чужом несчастье без удовольствия и вспышки веселья, хотя они быстро сменялись жалостью, потому что сердце у него было доброе. Но его слова имели другой смысл, что стало понятно из дальнейших его слов: «Мне это показалось забавно, потому что у моей сестры тоже одышка». В сущности, его радость была сродни чувству, которое мы испытываем, когда выясняется, что собеседник дружен с одним из наших близких приятелей. «Как тесен мир» – я прочел на его улыбающемся лице эту мысль, которая сложилась у него в уме, пока доктор говорил со мной о моей одышке. Так что после этого обеда одышка стала для нас чем-то вроде связующего звена, и г-н де Камбремер никогда не забывал о ней осведомиться, иной раз просто для того, чтобы пересказать эти новости сестре. Я отвечал на вопросы его жены о Мореле, а сам размышлял о разговоре, который произошел у меня с мамой этим днем. Она не отговаривала меня ездить к Вердюренам, если это доставит мне удовольствие, но напомнила, что их окружение не понравилось бы дедушке и он бы воскликнул: «На страже! На страже!»; а еще мама добавила: «Послушай, президент Турней с женой сказали, что завтракали с госпожой Бонтан. Меня ни о чем не спрашивали. Но я так поняла, что ее тетя мечтает, чтобы вы с Альбертиной поженились. По-моему, в сущности, дело в том, что ты просто им очень симпатичен. Но, кроме того, они верят, что благодаря нашим связям, о которых они почему-то имеют представление, ты можешь обеспечить ей безбедную жизнь, и это, наверно, играет для них какую-то роль, пускай не главную. Я бы об этом не упоминала, мне это не важно, но думаю, с тобой об этом будут говорить, так что лучше уж я заранее тебя предупрежу». – «Но тебе-то она нравится?» – спросил я у мамы. «А что я? Ведь не мне же на ней жениться. Конечно, ты мог бы заключить куда более блестящий брак. Но думается мне, что твоей бабушке не понравилось бы, чтобы на тебя влияли. Сейчас я не могу тебе сказать, насколько мне нравится Альбертина: я ее почти не знаю. Скажу тебе словами госпожи де Севинье: „В ней много хорошего, во всяком случае, я на это надеюсь. Но пока что я могу ее хвалить только отрицаниями: она и не такая, и не сякая, и выговор у нее не бретонский. Со временем я, вероятно, скажу: она вот такая. И если с ней ты будешь счастлив, она всегда будет мне нравиться“»