неции, так что в этом году мы от нее избавлены». – «Я тоже скоро получу право на два дерева, – сказал г-н де Шарлюс, – я уже почти снял домик между Сен-Мартен-дю-Шен и Сен-Пьер-дез-Иф». – «Это же очень близко отсюда, надеюсь, вы часто будете нас навещать вместе с Шарли Морелем. Вам только надо будет сговориться с нашей маленькой компанией о поезде, вы в двух шагах от Донсьера», – сказала г-жа Вердюрен, ненавидевшая, когда к ней приезжают разными поездами и не в те часы, когда она посылала экипажи. Она знала, как труден подъем к Распельеру, даже если добираться в объезд, по лабиринту дорожек позади Фетерн, что отнимало лишних полчаса времени, и опасалась, что те, кто решит добираться самостоятельно, не найдут экипажа, который бы их довез, или даже останутся дома, а ей скажут, что не нашли экипажа на станции Дувиль-Фетерн и не решились идти в гору пешком. Г-н де Шарлюс ответил на приглашение безмолвным поклоном. «С ним не всегда легко иметь дело, какой-то он высокомерный, – шепнул скульптору Котар; сам он, несмотря на поверхностный налет высокомерия, держался очень просто и не собирался скрывать, что Шарлюс смотрит на него сверху вниз. – Не знает, наверно, что на всех курортах и даже в парижских клиниках врачи, для которых я, конечно, „большой начальник“, за честь почитают представить меня всем знатным пациентам, а те передо мной трепещут. Для меня это одна из курортных радостей, – добавил он легкомысленным тоном. – В Донсьере военный врач, который лечит самого полковника, даже приглашал меня пообедать в его обществе и говорил, что при моем положении я достоин обедать и с генералом. Еще неизвестно, насколько древняя дворянская грамота у этого барона». – «Не беспокойтесь, дворянство у него не ахти какое, – вполголоса отвечал Ски и добавил нечто неразборчивое, мне послышалось что-то вроде задница, но я не расслышал как следует, потому что одновременно прислушивался к тому, что Бришо говорил Шарлюсу: «Нет, мне жаль, но, скорее всего, у вас только одно дерево: Сен-Мартен-дю-Шен, по всей вероятности, означает Sanctus Martinus juxta quercum, но зато „Иф“, надо думать, – это просто корень ave, eve, что значит „сырой, влажный“, как в названиях Авейрон, Лодев, Иветт и даже в слове е́vier, означающем мойка, раковина. Это „вода“, которая на бретонском звучит как Стер, Стермариа, Стерлаэр, Стербоуэст, Стер-ан-Дреушен». Конца я не услышал, потому что при всем удовольствии, которое доставляло имя Стермариа, я невольно слушал Котара, стоявшего рядом, пока он, понизив голос, говорил, обращаясь к Ски: «Вот как! Я и не знал. Как видно, этот господин умеет по-всякому себя подать. Так, значит, он принадлежит к братству! А ведь не скажешь, чтобы у него глаза были с красными веками и без ресниц. Надо бы мне быть поосторожнее, когда я буду сидеть рядом с ним, а то как бы он не принялся щипать мне ноги под столом. Впрочем, меня это лишь отчасти удивляет. Я вижу немало знатных пациентов, когда они принимают душ в костюме Адама, всем им более или менее присущи черты вырождения. Я с ними не беседую, ведь, в сущности, я должностное лицо, и это могло бы мне навредить. Но они прекрасно знают, кто я такой». Саньет было испугался, когда к нему обратился Бришо, но теперь вздохнул свободно, как человек, который боится грозы и вдруг видит, что за молнией не последовало никакого грома, но тут раздался вопрос г-на Вердюрена, который впился в беднягу неподвижным взглядом, ошеломившим Саньета и лишившим его всяких мыслительных способностей: «Саньет, а ведь вы скрывали от нас, что бываете на утренних спектаклях в Одеоне?» Саньет затрепетал, как новобранец перед мучителем-сержантом, и пролепетал, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно незначительнее, в надежде, что это хоть немного убережет его от кары: «Один раз, на „Искательнице“». – «Что я слышу, – взревел г-н Вердюрен, вкладывая в свой рев одновременно отвращение и ярость и хмуря брови, будто всей силы его интеллекта недостает на то, чтобы понять подобную невнятицу. – Во-первых, вас невозможно понять, что за каша у вас во рту?» – продолжал г-н Вердюрен с возрастающим гневом, намекая на невнятную дикцию Саньета. «Бедный Саньет, не нужно его огорчать», – произнесла г-жа Вердюрен с лицемерной жалостью, не желая, чтобы присутствующие догадались о свирепых умыслах ее мужа. «Я смотрел Ис… Ис…» – «Ис, ис, говорите разборчиво, я вас вообще не понимаю». Чуть не все «верные» покатились со смеху, они были похожи на орду каннибалов, которые почуяли запах крови при виде раненого белого человека. Ведь обществом точно так же, как толпой, управляют инстинкт подражания и трусость. И все смеются над человеком, который навлек на себя насмешки, даром что лет через десять те же люди будут преклоняться перед ним в кругу, где все им восхищаются. Точно так же народ прогоняет королей или единодушно их приветствует. «Будет вам, это не его вина», – сказала г-жа Вердюрен. «Но и не моя тоже, нечего ездить в гости, если разучился внятно говорить». – «Я был на „Искательнице ума“ Фавара»[245]. – «Ах вот как! „Искательницу ума“ вы называете „Искательницей“? Замечательно, я сто лет мог бы безуспешно ломать себе голову», – воскликнул г-н Вердюрен, хотя сам бы поспешил объявить необразованным, неискушенным в искусстве и вообще не принадлежащим к «нашему» кругу того, кто всегда полностью называет некоторые произведения. Например, следовало говорить «Больной», «Мещанин», а те, кто добавлял «Мнимый» или «во дворянстве», изобличали себя в том, что затесались не в свою компанию; подобным же образом гость, говорящий в салоне не «господин де Монтескью», а «господин де Монтескью-Фезансак», доказывает этим, что человек он не светский. «Но в этом нет ничего особенного», – возразил Саньет, задыхаясь от волнения и через силу улыбаясь. Тут г-жа Вердюрен взорвалась. «Ну уж нет, – вскричала она со смешком. – Уверяю вас, что никто не свете не догадался бы, что вы имеете в виду „Искательницу ума“». Г-н Вердюрен мягко добавил, обращаясь одновременно к Саньету и Бришо: «Между прочим, „Искательница ума“ – прелестная пьеса». Саньет выслушал эту простую фразу, произнесенную серьезным тоном без тени злобы, с огромным облегчением и благодарностью, словно ему сказали что-то очень приятное. Не в силах вымолвить ни слова, он застыл в блаженстве. Бришо оказался разговорчивее. «Так и есть, – отвечал он г-ну Вердюрену, – и если выдать ее за произведение какого-нибудь сармата или скандинава, можно было бы выдвинуть „Искательницу ума“ в кандидаты на звание шедевра. Но не примите это за неуважение к духу любезного Фавара, ибсеновским темпераментом он не обладал. (На этих словах он покраснел до ушей, вспомнив о норвежском философе, но тот сидел с несчастным видом, напрасно пытаясь разобраться, что это за растение – букс, который Бришо недавно упомянул, говоря о Бюссьере.) К тому же сатрапия Пореля теперь захвачена ортодоксальным чиновником-толстовцем, так что, возможно, под одеоновским архитравом мы увидим „Анну Каренину“ и „Воскресенье“»[246]. – «Я знаю портрет Фавара, которого вы имеете в виду, – сказал г-н де Шарлюс. – Я видел прекрасный снимок с него у графини Моле». Имя графини Моле произвело на г-жу Вердюрен сильное впечатление. «Ах, вы бываете у госпожи де Моле!» – воскликнула она. Ей казалось, что «графиня Моле», «госпожа Моле» говорится или просто для краткости, как «Роганы», или из презрения, как она сама говорила «госпожа Ла Тремуйль». Она не сомневалась, что графиня Моле, знакомая с королевой Греции и принцессой де Капрарола, как никто другой имеет право на частицу «де», и теперь, раз в кои-то веки, ей не захотелось опускать эту частицу, упоминая столь блестящую особу, которая обошлась с ней так любезно. Она жаждала показать, что употребила «де» нарочно, и, не желая лишать графиню этой частицы, она продолжила: «Но я понятия не имела, что вы знакомы с госпожой де Моле!», как будто то, что г-н де Шарлюс знаком с этой дамой, и то, что г-жа Вердюрен об этом не знает, было вдвойне удивительно. А ведь светское общество или, по крайней мере, то, что г-н де Шарлюс подразумевал под светским обществом, представляет собой относительно однородное и замкнутое единство. Легко можно понять, почему в огромной и разношерстной среде буржуазии какой-нибудь адвокат говорит знакомому, знающему его приятеля по коллежу: «Откуда, ради бога, вы знаете такого-то?», но удивляться, какой случай свел вместе г-на де Шарлюса и графиню Моле, – все равно что изумляться, откуда какой-нибудь француз знает слова «храм» или «лес». И даже если бы такое знакомство не вытекало естественным образом из светских законов и в самом деле было неожиданностью, с какой стати удивляться, что г-жа Вердюрен об этом не знает? Ведь она видела г-на де Шарлюса впервые в жизни и его знакомство с графиней было далеко не единственной подробностью, которой она о нем не знала; в сущности, ей было неизвестно о нем вообще ничего. «И кто же играл в этой „Искательнице ума“, милейший Саньет?» – осведомился г-н Вердюрен. Бывший архивист чувствовал, что гроза миновала, но не решался ответить. «Помилуй, ты его запугал, – заметила г-жа Вердюрен, – ты высмеиваешь каждое его слово и хочешь, чтобы он отвечал. Ну скажите, кто же там играл? Я вам дам с собой заливное». Это был обидный намек на разорение Саньета, настигшее его, когда он пытался помочь своим разорившимся друзьям. «Я помню только, что Зербину играла госпожа Самари»[247], – сказал Саньет. «Зербину? Откуда там Зербина?» – вскричал г-н Вердюрен, словно громом пораженный. «Это роль из старинного репертуара, вроде Матамора или Педанта из „Капитана Фракасса“»[248]. – «Сами вы педант. Зербина… Нет, он совсем свихнулся», – воскликнул г-н Вердюрен. Г-жа Вердюрен со смехом обвела взглядом присутствующих, словно в оправдание Саньета. «Он воображает, будто каждый тут же сообразит, что за Зербина. Вы прямо господин Лонжпьер, самый глупый из моих знакомых, он на днях как ни в чем не бывало толковал нам про какой-то Банат. Никто понятия не имел, о чем речь. В конце концов оказалось, что это провинция в Сербии». Чтобы положить конец мукам Саньета, которые причиняли мне больше страданий, чем ему самому, я спросил у Бришо, не знает ли он, что означает Бальбек. «Бальбек, вероятно, это искаженное „Дальбек“, – отвечал он. – Надо бы посмотреть хартии королей Англии, сюзеренов Нормандии, потому что Бальбек принадлежал к Дуврской баронии, поэтому часто говорили Заморский Бальбек и Береговой Бальбек. Но Дуврская барония сама зависела от аббатства Байё, и хотя на короткое время аббатство перешло в руки тамплиеров, со времен Луи д’Аркура, патриарха Иерусалимского и епископа Байё, раздатчиками бенефиций в Бальбеке были епископы этого диоцеза. Мне это объяснил довильский настоятель, лысый, красноречивый фантазер и гурман, чья жизнь проходит в почитании Брийя-Саварена