о это лекарство помогает уснуть». – «Вы не ответили на мой вопрос, – наставительно возразил профессор, трижды в неделю проводивший „опросы“ на факультете. – Я вас спрашиваю не о том, помогает он уснуть или нет, а том, что он такое. Можете вы мне сказать, сколько в нем частей амила и этила?» – «Нет, – смутившись, признался г-н де Камбремер. – Я предпочитаю бокал хорошего коньяка или даже триста сорок пятого портвейна» – «…которые в десять раз вреднее», – перебил профессор. «Что до трионала, – отважно продолжал г-н де Камбремер, – во всем этом разбирается моя жена, поговорите лучше с ней». – «Наверняка она знает не больше вашего. Как бы то ни было, если ваша жена принимает трионал, чтобы уснуть, то моей, как видите, он не нужен. Ну же, Леонтина, пошевелись, у тебя все тело занемеет, вот я же не сплю после обеда! Что с тобой будет в шестьдесят, если ты уже сейчас засыпаешь, как старушка? Ты растолстеешь, у тебя нарушится кровообращение… Она меня даже не слышит». – «Привычка вздремнуть после обеда вредит здоровью, не правда ли, доктор? – сказал г-н де Камбремер, желая оправдаться перед Котаром. – После плотной еды нужны физические упражнения». – «Выдумки! – возразил доктор. – Когда проанализировали равное количество еды из желудка собаки, которая лежала спокойно, и собаки, которая бегала, оказалось, что у первой собаки процесс пищеварения развивался быстрее». – «Значит, сон мешает пищеварению?» – «Смотря какое пищеварение имеется в виду – пищеводное, желудочное или кишечное, хотя объяснять вам бессмысленно, вы все равно не поймете, потому что не изучали медицину. Ну-ка, Леонтина, вперед… шагом марш, пора домой». Это была неправда, доктор собирался дальше играть в карты, но он надеялся более действенными средствами прервать сон бессловесной жены, от которой самыми изощренными увещеваниями никак не мог добиться ответа. По-видимому, воля к сопротивлению сохранялась у г-жи Котар даже во сне, или дело было в том, что голова ее, не находя себе опоры в кресле, механически моталась в пустоте то слева направо, то взад и вперед, как безжизненный предмет, так или иначе с этой болтающейся головой г-жа Котар, казалось, не то слушала музыку, не то пребывала в последней стадии агонии. Но там, где оказались бессильны все более пылкие увещевания ее мужа, положение спасла ее глупость: «Ванна вполне горячая, – пробормотала она, – но перья словаря… – Тут она вскрикнула и встрепенулась. – О господи, какая я дурочка! Что я говорю? Я думала о моей шляпке и, кажется, сказала глупость, еще немного – и я бы задремала, а все этот огонь в камине, будь он неладен». Все засмеялись, потому что никакого огня не было.
«Вы надо мной издеваетесь, – сказала г-жа Котар, сама заливаясь смехом, и провела рукой по лбу, стирая с него последние следы сна с легкостью магнетизера и ловкостью женщины, поправляющей прическу, – позвольте мне принести нижайшие извинения милой госпоже Вердюрен и спросить, что на самом деле произошло». Но улыбка ее тут же поблекла, потому что профессор, знавший, что жена старается ему угодить и до дрожи боится вызвать его неудовольствие, крикнул: «Да посмотри ты на себя в зеркало, вся красная, будто сыпью покрылась, похожа на деревенскую старуху». – «Согласитесь, он прелесть, – сказала г-жа Вердюрен, – есть в нем какое-то лукавое добродушие. И потом, он вернул моего мужа с того света, когда его уже приговорил весь медицинский факультет. Так что Котар для меня священен, уж поверьте, – добавила она суровым и почти угрожающим тоном, подняв руку к двум полукружиям своих музыкальных висков, украшенных седыми локонами, словно защищая доктора от наших посягательств. – Он мог бы просить у меня чего угодно. Для меня он не доктор Котар, а господь бог. Впрочем, я на него клевещу, потому что этот бог по мере сил исправляет часть того зла, которое причинил тот, другой». – «Идите с козырей», – просияв, сказал Морелю г-н де Шарлюс. «С козырей? Попробуем», – отозвался скрипач. «Надо было с самого начала ходить королем, – заметил г-н де Шарлюс, – вы рассеянны, но как хорошо играете!» – «У меня король», – сказал Морель. «Красавец-мужчина», – откликнулся профессор. «Что это за штуковина с пиками? – спросила г-жа Вердюрен, кивая г-ну де Камбремеру на великолепный резной герб над камином. – Это герб вашей семьи?» – добавила она иронически-презрительным тоном. «Нет, это не наш, – отвечал г-н де Камбремер. – У нас на золотом фоне три красных зубчатых полосы по пять зубцов каждая, над каждой золотой трилистник. Нет, это герб Аррашпелей, у нас с ними разные корни, но этот дом достался нам от них в наследство, и никто из нашего рода не захотел ничего здесь менять. У Аррашпелей (кажется, раньше их звали Пельвиленами) на золотом фоне было пять красных заостренных кольев. Когда они породнились с Фетернами, их герб изменился, но его по-прежнему украшали двадцать крестов с маленькими колышками на концах каждой перекладины и расправленными горностаевыми крыльями справа». – «Ага, попалась!» – тихо проговорила г-жа де Камбремер. «Моя прабабка была из Аррашпелей, их еще называли Рашпели, то так, то этак, оба имени можно найти в старинных хартиях, – продолжал г-н де Камбремер, бурно покраснев, потому что только теперь сообразил, что имеет в виду жена, и всполошился, как бы г-жа Вердюрен не обиделась на слова, которые вовсе в нее не метили. – Как гласит история, в одиннадцатом веке первый Аррашпель, Масэ, он же Пельвилен, во время осад с невероятной ловкостью выдергивал из земли колья. Отсюда взялось прозвище Аррашпель, что значит «вырви кол», превратившееся в имя, под которым он получил дворянское достоинство; с тех пор вот уже много столетий на гербах его предков красуются колышки. Имеются в виду колья, которые втыкали или вбивали, не знаю как лучше сказать, в землю перед укреплениями, для неприступности, и связывали между собой. Вы их называете колышками, и они не имеют ничего общего с плывущими поленьями старины Лафонтена[270]. Они считались неодолимой преградой. Конечно, когда вспомнишь современную артиллерию, это кажется смешным. Но нельзя забывать, что речь идет об одиннадцатом веке». – «Далековато от современности, – изрекла г-жа Вердюрен, – но башенка своеобразна». – «Вам везет как не скажу кому, – заметил Котар, не желая оскорблять слух присутствующих грубым словом „утопленник“. – А знаете, почему бубновый король уволен из армии?» – «Хотел бы я оказаться на его месте», – отозвался Морель, которому было скучно на военной службе. «Какой же вы негодный патриот!» – воскликнул г-н де Шарлюс и, не удержавшись, дернул его за ухо. «Нет, а вы знаете, почему бубновый король уволен из армии? – не унимался Котар, ценивший собственные шутки. – Это потому, что он одноглазый». – «Вам достался серьезный противник, доктор», – заметил г-н де Камбремер, желая показать Котару, что знает, кто он такой. «Поразительный молодой человек! – простодушно перебил г-н де Шарлюс, кивнув на Мореля. – Он играет как бог». Это замечание весьма не понравилось доктору, и он возразил: «Это мы еще посмотрим, кто тут кого перехитрит». – «Дама и туз», – победоносно возвестил Морель, которому везло. Доктор понурил голову, не в силах отрицать эту удачу, и восхищенно признался: «Прекрасная игра!» – «Нам было очень приятно обедать с господином де Шарлюсом», – сказала г-жа де Камбремер г-же Вердюрен. «А вы его раньше не знали? Очень приятный человек, оригинал, воистину наследник славного времени» (она бы затруднилась сказать, какого именно времени), – отвечала г-жа Вердюрен с довольной улыбкой дилетантки, судьи и хозяйки дома. Г-жа де Камбремер спросила меня, не приеду ли я в Фетерн с Сен-Лу. Я не в силах был сдержать восхищенный вскрик при виде луны, висевшей в воздухе, как оранжевый фонарик под сводами дубов, тянувшихся от замка. «Да это пустяки, а вот скоро луна поднимется выше, озарит долину, и тогда будет в тыщу раз прекрасней. Вот чего вы лишены там у вас в Фетерне!» – сказала она пренебрежительным тоном г-же де Камбремер, а та замялась с ответом, не желая умалять достоинства своей собственности, особенно при жильцах. «Вы еще побудете в наших местах, мадам?» – спросил г-н де Камбремер у г-жи Котар; это можно было принять за неопределенное приглашение, что избавляло хозяев от необходимости немедленно назначать дату. «Ну конечно, месье, ради детей я не пропускаю этого ежегодного библейского исхода! Что ни говори, а свежий воздух им нужен. Врачи хотели послать меня в Виши, но там такая давка, я уж лучше займусь своим желудком, когда подрастут еще немного мои взрослые мальчики. И потом, профессор принимает экзамены, а это требует такого напряжения сил, да и жара его страшно утомляет. Я считаю, если столько работаешь весь год, то потом нужен настоящий отдых. Словом, мы пробудем тут еще добрый месяц». – «Вот как! Ну, тогда как-нибудь увидимся». – «Кстати, мне и потому необходимо остаться, что муж должен съездить в Савойю и приедет сюда окончательно только через две недели». – «Вид на долину мне нравится еще больше, чем на море, – продолжала тем временем г-жа Вердюрен. – На обратном пути вас ждет прекрасная погода». – «Надо будет убедиться, что экипажи запрягли, на случай, если вы твердо намерены уехать сегодня вечером, – обратился ко мне г-н Вердюрен, – хотя я не вижу в этом необходимости. Завтра утром вас отвезут в экипаже. Погода наверняка будет ясная. Дороги превосходны». Я сказал, что это невозможно. «Но как бы то ни было, еще рано вам ехать, – объявила Хозяйка. – Оставь их в покое, у них довольно времени. Очень им поможет, если они приедут на вокзал за час до поезда. Лучше побудут здесь. А вы, мой юный Моцарт, – сказала она Морелю, не смея обратиться прямо к г-ну де Шарлюсу, – не хотите ли вы остаться? У нас есть превосходные спальни с видом на море». – «Нет, он не может, – ответил г-н де Шарлюс вместо Мореля, который погрузился в игру и ничего не слышал. – У него увольнительная до полуночи. Нужно чтобы он вернулся вовремя и лег спать, как положено послушным детям», – добавил г-н де Шарлюс самодовольным, манерным, наставительным тоном, и это невинное сравнение прозвучало, казалось, с каким-то садистским наслаждением, а слова барона, словно руки, касались и ощупывали Мореля.