у скажу. Но я уверена, что друзья у вас милые, я сразу заметила, что мы с вами друг друга понимаем. По средам, кроме нашей тесной компании, приезжают очень приятные люди. Вы не знакомы с милейшей госпожой де Лонпон? Она очаровательна и очень остроумна, ни малейшего снобизма, вот увидите, она вам очень понравится. И она тоже должна привезти целую компанию друзей, – добавила г-жа Вердюрен, желая мне показать, что это в порядке вещей, и увлечь примером. – Посмотрим, кто окажется распорядительней и привезет больше народу, Барб де Лонпон или вы. А кроме того, по-моему, кто-то должен привезти Берготта, – добавила она неуверенно; участие знаменитости представлялось маловероятным после утренней газетной заметки, в которой говорилось, что здоровье великого писателя внушает сильное беспокойство. – Словом, вы увидите, это будет одна из самых удачных сред, и я не хочу на ней видеть зануд. И не судите по сегодняшнему вечеру, он совсем не удался. Не возражайте, как бы вы ни скучали, я скучала еще больше и считаю, что вечер получился убийственный. Но поверьте, у нас не всегда бывает так, как сегодня! О Камбремерах не говорю, они невыносимы, но я знавала очень даже приятных светских людей, хотя, конечно, сравнения с моей тесной компанией они не выдерживали. Я слыхала, как вы говорили, что Сванн умница. Прежде всего, на мой взгляд это сильно преувеличено, но даже и не говоря о его характере, мне-то этот человек всегда казался глубоко неприятным, неискренним, скрытным, но раньше он часто обедал у нас по средам. Так вот, спросите хоть у других, но Сванн был пустым местом даже по сравнению с Бришо, а Бришо как-никак хороший преподаватель второго цикла, хотя звезд с неба не хватает, и я сама пристроила его в Академию. Сванн был такой бесцветный!» Я с ней не согласился, и она продолжала: «Это так и есть. Не хочу говорить вам о нем дурно, потому что он был вашим другом; кстати, он вас очень любил, он рассказывал мне о вас с восторгом, но спросите у них, сказал ли он хоть раз что-нибудь интересное на наших обедах. А это, что ни говори, пробный камень. Так вот, уж не знаю почему, у меня Сванн никак себя не проявлял, от него не было никакого толку. И даже то немногое, на что он был способен, он позаимствовал у нас». Я стал ее уверять, что он был очень умен. «Нет, вы в это верите просто потому, что знали его не так долго, как мы. Впрочем, чтобы его понять, не нужно было много времени. Мне с ним было смертельно скучно. (Перевод: он ходил к Ла Тремуйлям и Германтам и знал, что я туда не хожу.) А я могу вытерпеть все, кроме скуки. Все, кроме скуки!» Теперь для г-жи Вердюрен отвращение к скуке было причиной, объясняющей состав ее тесной компании. Она еще не принимала герцогинь, поскольку была не в силах скучать, подобно тому как некоторые не совершают морских путешествий из-за морской болезни. То, что говорила г-жа Вердюрен, не было, как мне думалось, полной неправдой, и, даром что Германты провозгласили бы Бришо самым глупым человеком из всех, кого они встречали, я в глубине души подозревал, что он умнее не Сванна, конечно, но уж во всяком случае умнее людей, блистающих германтским остроумием и у которых хватало вкуса, чтобы избегать педантского балагурства Бришо, и скромности, чтобы от него краснеть; я раздумывал над этим, как будто природа интеллекта могла в какой-то мере проясниться для меня благодаря найденному ответу; размышления мои были серьезны, как у христианина, проникнутого духом Пор-Рояля и пытающегося постичь суть Благодати[272]. «Вот увидите, – продолжала г-жа Вердюрен, – когда сходятся вместе светские люди и настоящие интеллектуалы, люди из нашей среды, то сразу видно: даже тот, кто остроумнее всех в царстве слепых, в нашей среде оказывается не более чем кривым. Вдобавок он смущает всех присутствующих, они при нем чувствуют себя неуютно. Так что я уж себя спрашиваю, вот я пытаюсь всех объединить, и от этого один вред, а может быть, лучше устраивать отдельные вечера только для зануд, чтобы мой тесный кружок приносил нам больше радости? Остановимся на том, что вы приедете вместе с вашей кузиной. Решено. Прекрасно. Здесь вы оба по крайней мере хорошо поедите. В Фетерне голод и жажда. Ну, если вы, скажем, любите крыс, отправляйтесь туда немедленно, полакомитесь вдоволь. И оставайтесь там сколько вам будет угодно. Лишь бы не умереть с голоду. Когда я туда поеду, пообедаю перед отъездом. А чтобы было веселей, заезжайте за мной. Мы как следует перекусим, а когда вернемся, поужинаем. Любите яблочный пирог? Прекрасно, наш повар их печет изумительно. Вы же видите, не зря я говорю, что вы созданы для здешней жизни. Вот и приезжайте погостить. Поверьте, здесь гораздо больше помещений, чем кажется. Я это не разглашаю, чтобы не приманивать зануд. Можете привезти надолго вашу кузину. Она подышит совсем другим воздухом, чем в Бальбеке. Уверяю вас, здешним воздухом я излечиваю неисцелимых. Я исцеляла здесь людей, честное слово, причем уже давно. Дело в том, что когда я жила здесь неподалеку, я отыскала один домик, буквально даром, очень колоритный, хотя не такой, как Распельер. Я вам покажу это место, если пойдем гулять. Но бесспорно, воздух даже здесь воистину бодрящий. И потом, скажу без лишних слов, парижанам просто ничего не остается, как любить мой мирный уголок. Для меня это всегда было счастьем. Словом, скажите об этом вашей кузине. Мы вам отведем две чудные спальни окнами на долину, посмотрите завтра утром – солнце в дымке! А что за человек Робер де Сен-Лу, которого вы упоминали? – спросила она с беспокойным видом, потому что слышала, что я собираюсь съездить к нему в Донсьер, и опасалась, как бы из-за него мои планы не переменились. – Если он не зануда, привозите его с собой. Я слышала о нем от Мореля, кажется, они большие друзья, – продолжала она, что было уже чистым враньем, потому что Сен-Лу и Морель даже не подозревали о существовании друг друга. Но, услыхав, что Сен-Лу знаком с г-ном де Шарлюсом, она вообразила, что их познакомил Сен-Лу, и притворялась, будто все про всех знает. – Он, случаем, не занимается медициной или литературой? Вы же понимаете, что, если нужно замолвить за кого-то словечко на экзаменах, у Котара неограниченные возможности, а меня он слушается беспрекословно. Что до Академии, на будущее, потому что, насколько я понимаю, он еще слишком молод, я располагаю несколькими голосами. Ваш друг окажется здесь среди добрых знакомых, и, может быть, ему будет любопытно осмотреть дом. В Донсьере не слишком весело. Словом, делайте как вам угодно, как будет для вас удобнее», – заключила она, не настаивая, чтобы никто не подумал, что она ищет знакомств со знатью; а главное, она настаивала на том, чтобы ярмо тирании, под которым жили «верные», называлось свободой. «Да что с тобой такое? – спросила она мужа, который, потрясая руками в негодовании, выскочил на дощатую террасу, тянувшуюся вдоль салона над долиной; казалось, он задыхается от гнева и нуждается в глотке свежего воздуха. – Опять Саньет тебя вывел из себя? Ты же знаешь, что он дурак, наберись решимости, не позволяй ему тебя донимать… Не люблю я этого, – обратилась она ко мне, – это для него вредно, у него от этого бывают приливы крови. Но иной раз нельзя не признать, что требуется ангельское терпение, чтобы выносить Саньета и, главное, не забывать, что мы приглашаем его из милосердия. Я-то сама, признаться, даже радуюсь, наблюдая, как необъятна его глупость. Вы слышали небось, как он сострил после обеда: „В вист я не играю, но играю на рояле“. Недурно, не правда ли! Просто великолепно и к тому же вранье, он не умеет ни того ни другого. Но мой муж только кажется суровым, на самом деле он очень чувствительный, очень добрый, и этот эгоизм Саньета, эта его склонность во что бы то ни стало производить впечатление на окружающих просто выводит его из равновесия… Полно, мой дорогой, успокойся, ты же помнишь, как Котар предупреждал, что волноваться тебе вредно для печени. А отдуваться за все буду я, – добавила г-жа де Вердюрен. – Завтра у Саньета будет плохо с нервами, начнутся слезы. Бедняга! Он очень болен. Но это же не повод терзать окружающих. И потом, даже когда он ужасно страдает, когда хочется его пожалеть, его глупость сводит на нет всякое сочувствие. Он слишком глуп. Ты просто скажи ему очень мягко, что эти сцены наносят вред вам обоим; он так боится за свое здоровье, что это успокоит его нервы», – шепотом объяснила мужу г-жа Вердюрен.
За окнами справа еле-еле виднелось море. Зато из окон по другую сторону открывался вид на долину, на которую теперь падали снежные хлопья лунного света. Время от времени слышались голоса Мореля и Котара. «У вас козыри?» – «Да». – «Вы, наверно, шутите», – сказал Котару г-н де Камбремер, заглянув в карты доктора и видя, что у того полно козырей. «Вот вам тетка бубен, – сказал доктор. – Это козырь, знаете ли. Бью козырем и беру. Кому козырей, а кому и пузырей, – добавил он, подмигивая, чтобы все поняли, что это каламбур. – Погодите, – сказал он, кивнув на своего противника, – вот я ему сейчас задам Трафальгар»[273]. Видимо, ход был необыкновенно удачный, потому что доктор, заливаясь смехом, в восторге принялся сладострастно поводить плечами, что в семействе Котара, среди его сородичей было прямо-таки зоологическим знаком удовлетворения. В предыдущем поколении при этом еще потирали руки одну об другую, словно намыливая. Сам Котар поначалу проделывал одновременно и то и другое движение, но в один прекрасный день, неизвестно под чьим влиянием, возможно, под нажимом супруги или начальника, потирание рук прекратилось. Доктор даже в домино, если заставлял партнера взять из прикупа и вытащить шесть-шесть, что было для него величайшим удовольствием, ограничивался движением плеч. А когда он, как можно реже, на несколько дней ездил к себе на родину и встречал там родственника, который по-прежнему потирал руки, то по возвращении он говорил г-же Котар: «Бедняга Рене стал таким вульгарным». «У вас есть тузик? – спросил он, повернувшись к Морелю. – Нет? Тогда играю этим бубновым стариканом». – «У вас пять, вы выиграли!» – «Прекрасная победа, доктор», – сказал маркиз. «Пиррова победа, – отозвался Котар, повернувшись к маркизу и глядя на него поверх лорнета, чтобы оценить эффект от своих слов. – Если у нас еще есть время, – обратился он к Морелю, – я готов дать вам реванш. С меня причитается. Хотя нет, экипажи уже поданы, отложим до пятницы, и я покажу вам один потрясающий фокус». Г-н и г-жа Вердюрен проводили нас во двор. Хозяйка обласкала Саньета, чтобы быть уверенной, что завтра он придет опять. «Вы, кажется, слишком легко одеты, мой мальчик, – сказал мне г-н Вердюрен покровительственным тоном, который оправдывался его солидным возрастом. – Погода как будто переменилась». Эти слова наполнили меня радостью, как будто глубинная жизнь, разнообразные изменения в природе, которые эти слова предвещали, заодно сулили мне перемены в жизни и новые возможности