Санктус Ферреолюс). Альбертина ни о чем не догадывалась и, зайдя за мной, удивилась, когда перед отелем затарахтел автомобиль, а уж когда узнала, что автомобиль заказан для нас, пришла в восторг. Я на минуту пригласил ее к себе в номер. Она прыгала от радости. «Мы поедем к Вердюренам?» – «Да, но раз уж вы поедете в автомобиле, вам следует одеться по-другому. Вот, с этим вам будет лучше». И я достал припрятанные шляпку и вуаль. «Это для меня! Ох, как мило!» – воскликнула она, бросившись мне на шею. На лестнице нам встретился Эме; элегантность Альбертины и наше транспортное средство наполнили его гордостью, потому что автомобили были еще в Бальбеке редкостью, и он не отказал себе в удовольствии спуститься по лестнице позади нас. Альбертине хотелось немного покрасоваться в своем новом облике, и она попросила меня опустить верх автомобиля, а потом мы его подняли, чтобы чувствовать себя свободнее вдвоем. «Ну-ка, – обратился Эме к механику[285], с которым он не был знаком и который не шевельнулся, – ты не слышал, что тебе велели опустить верх?» Надо сказать, что Эме, умудренный жизнью в отеле, где он дослужился до весьма высокого положения, был не так робок, как кучер фиакра, для которого и Франсуаза была «дамой»; несмотря на то что его никто не представлял плебеям, он, видя их в первый раз, называл их на «ты», и непонятно было, чем это было продиктовано – аристократическим презрением или простонародным братским чувством. «Я занят, – отвечал шофер, не знавший меня в лицо. – Дожидаюсь мадмуазель Симоне. Этого месье я везти не могу». Эме взорвался: «Ах ты балда, – возразил он механику, мгновенно его убедив в своей правоте, – это и есть мадмуазель Симоне, а месье, велевший тебе опустить верх, – твой клиент». Эме не питал особой симпатии к Альбертине, но гордился, что у меня такая нарядная спутница; он небрежно бросил шоферу: «Таких-то принцесс ты бы не прочь каждый день возить!» Я впервые ехал в Распельер не один, как ездил раньше, пока Альбертина писала; теперь она пожелала поехать со мной. Она считала, что по дороге мы вполне можем останавливаться то тут, то там, но ей казалось немыслимо начать с Сен-Жан де ла Эз, то есть поехать в другую сторону и совершить прогулку, для которой был отведен другой день. Однако теперь она узнала от механика, что ничего нет проще, чем доехать до церкви Святого Иоанна, это займет всего минут двадцать, и если нам захочется, мы сможем остаться там на несколько часов или уехать еще дальше, потому что от Кетольма до Распельера всего-то минут тридцать пять дороги. Мы поняли это, как только машина рванулась вперед и в один прыжок оказалась на расстоянии, которое превосходная лошадь покрыла бы за двадцать шагов. Расстояния для нас определяются соотношением пространства и времени и меняются вместе с этим соотношением. Мы выражаем трудности, связанные с переездом с места на место, в лье или в километрах, но как только трудности уменьшаются, то и расстояния становятся короче. Искусство тоже меняется: деревушка, расположенная, казалось, на другом краю света от другой деревушки, оказывается ее соседкой в пейзаже, границы которого расступились. И уж во всяком случае, узнав, что существует вселенная, где дважды два равно, например, пяти, а кратчайший путь из одного пункта в другой не обязательно прямая линия, Альбертина удивилась бы гораздо меньше, чем когда услыхала от механика, что в один и тот же день можно поспеть в Сен-Жан и в Распельер, Дувиль и Кетольм, Сен-Марс-ле-Вьё и Сен-Марс-ле-Ветю, Гурвиль и Бальбек-ле-Вьё, Турвиль и Фетерн: пленники, доныне так же наглухо запертые в камере отдельных суток, как когда-то Мезеглиз и Германт, недоступные взгляду одних и тех же глаз в один и тот же день, теперь благодаря гиганту в семимильных сапогах вышли на свободу и окружили час нашего полдника своими башенками, колокольнями и старинными садами, которые вскоре обнаружились за чащей соседнего леса.
Добравшись до въезда на дорогу, тянувшуюся над обрывом, авто взобралось на нее одним рывком, взвыв так, будто точат нож; море тем временем опускалось под нами все ниже, расступалось все шире. Старинные неотесанные домики Монсюрвана побежали нам навстречу, и каждый прижимал к себе кто виноградник, кто розовый куст; пихты Распельера заколыхали свои ветви сильнее, чем под вечерним ветром, и разбежались от нас во все стороны, а новый слуга, которого я еще никогда не видел, вышел на крыльцо, чтобы отворить нам дверь, пока сын садовника, проявляя ранний интерес к технике, пожирал глазами место, где прятался двигатель. Мы не знали, застанем ли г-жу Вердюрен, потому что принимала она по понедельникам, а в другие дни приезжать к ней без предупреждения было неразумно. Разумеется, «в принципе» она сидела дома; между прочим, это выражение употребляла г-жа Сванн в те времена, когда тоже стремилась создать свою «тесную компанию» и заманивать клиентов, сидя сложа руки, хотя часто эта уловка не окупалась; правда, Одетта из упрямства говорила «из принципа», а не «в принципе», а значило это попросту «как правило», то есть допускало множество исключений. Мало того, что г-жа Вердюрен любила выезжать, она еще и чрезвычайно широко трактовала долг гостеприимства, и когда днем принимала гостей, то сразу после кофе, ликеров и сигарет, несмотря на то что из-за жары и полных желудков гостями овладевала ленивая истома и они рады были бы сквозь листву полюбоваться с террасы, как проплывает по эмалевому морю пакетбот из Джерси, по плану требовалось совершить одну из многочисленных прогулок, для которой посетителей силой усаживали в экипаж и влекли против их воли в тот или другой живописный уголок, которыми изобилуют окрестности Дувиля. Когда гостям удавалось встать с места и погрузиться в экипаж, эта вторая часть праздника, в сущности, приносила им не меньше удовольствия, чем первая: после лакомой еды, тонких вин и пенного сидра нетрудно было упиваться чистым морским ветерком и великолепием здешних мест. Г-жа Вердюрен демонстрировала их приезжим почти как окраинные земли ее собственных угодий, которые никак нельзя не осмотреть, раз уж вы приехали к ней пообедать, и наоборот, их невозможно было увидеть, если вы не были приняты у Хозяйки. Эта претензия на единоличное право владения окрестностями, а также игрой Мореля, а до него Дешамбра, и вовлечение пейзажей в тесную компанию хозяйки была, пожалуй, не так уж и нелепа, как казалось на первый взгляд. Г-жа Вердюрен насмехалась не только над дурным вкусом Камбремеров, который, по ее мнению, проявлялся в обстановке Распельера и планировке сада, но еще и над недостатком предприимчивости в прогулках по округе, которые они совершали одни или с друзьями. С ее точки зрения, только теперь, когда она приютилась в Распельере со своими присными, поместье начинало обретать предначертанный ему вид, между тем как Камбремеры, без конца разъезжая в своей коляске вдоль железнодорожных путей, по берегу моря, по единственной на всю округу уродливой дороге, не знали этих краев, хоть и жили здесь постоянно. И в этом утверждении была, пожалуй, своя правда. Из косности, недостатка воображения, нелюбопытства к природе, которая всегда рядом, а потому кажется банальной, Камбремеры выбирались из дому всегда в одни и те же места и по одним и тем же дорогам. Разумеется, они потешались над самомнением Вердюренов, собиравшихся открыть им глаза на их собственные владения. Но если бы дошло до дела, ни они, ни даже их кучер не сумели бы доставить гостей в те великолепные и отчасти укромные уголки, куда возил нас г-н Вердюрен: то он поднимал шлагбаум, ограждавший частную, но заброшенную собственность, куда никто, кроме него, не отважился бы сунуться, то приглашал нас спешиться и пойти по дорожке, недоступной для экипажа, но в награду нам открывался изумительный вид. Впрочем, заметим, что сад в Распельере являл собой что-то вроде краткого изложения всех прогулок, доступных на много километров вокруг. Во-первых, дело было в его местоположении на возвышенности: с одной стороны он выходил на долину, с другой на море, а кроме того, даже с одной и той же стороны, например, со стороны моря, просеки между деревьями были проложены так, чтобы в этом просвете виднелся один горизонт, а в том открывался другой. На смотровых площадках были скамьи, и все по очереди садились на ту, с которой виден то Бальбек, то Парвиль, то Дувиль. Даже продвигаясь в одном и том же направлении, вы обнаруживали скамью иной раз почти на верхушке скалы, иной раз в стороне. С той, что в стороне, видна была зелень на переднем плане и горизонт, раскинувшийся так широко, что шире уже, кажется, некуда, но если вы шли по тропинке дальше и добирались до следующей скамейки, то обзор неимоверно расширялся, и взгляд ваш обнимал всю бескрайнюю морскую гладь. Оттуда вы различали даже шум волн, не долетавший до более отдаленных частей сада, где вы могли еще видеть волны, но слышать их уже не могли. У обитателей Распельера эти отдохновенные уголки назывались «видами». И впрямь, замок объединил вокруг себя самые прекрасные «виды» на ближние земли, пляжи и леса, из-за отдаленности своей казавшиеся маленькими, как те уменьшенные копии наиболее знаменитых памятников из разных стран, что были собраны Адрианом на его вилле[286]. Имя, следовавшее после слова «вид», не обязательно обозначало какое-нибудь место на этом же берегу; часто это был противоположный берег залива, и, несмотря на обширность пространства, можно было разглядеть подробности его рельефа. Так что иногда вы брали книгу в библиотеке г-на Вердюрена и шли почитать часок туда, где был «вид на Бальбек», а в другой раз, если погода была ясная, отправлялись пить ликеры к «виду на Ривбель», лишь бы не было слишком сильного ветра, потому что, несмотря на деревья, росшие с обеих сторон, ветер там был довольно резкий и холодный. Что до прогулок в экипаже, которые г-жа Вердюрен устраивала во второй половине дня, если по возвращении она обнаруживала визитную карточку какого-нибудь светского знакомого, который з