аглянул «по дороге с побережья», то, притворяясь, будто довольна, она на самом деле приходила в отчаяние, что пропустила его визит, и (даром что он заглянул просто «осмотреть дом» или мимоходом познакомиться с хозяйкой известного артистического салона, с которой в Париже общаться не полагалось) тут же наказывала г-ну Вердюрену пригласить его на обед в ближайшую среду. Часто такой турист собирался уехать еще до среды или избегал поздних возвращений из гостей, и тогда г-жа Вердюрен договаривалась с ним, что он заглянет к ней на завтрак в субботу. Такие завтраки устраивались нечасто; самые блестящие из тех, что я знал, бывали у принцессы Германтской, у г-жи де Галифе и у г-жи д’Арпажон. Но здесь-то был не Париж, и благодаря очарованию окружающей обстановки мне казался привлекательнее не только сам завтрак, но и гости, которые на него пожаловали. Встреча с каким-нибудь светским знакомым в Париже не доставила бы мне никакого удовольствия, но в Распельер он приезжал издалека, минуя Фетерн или лес Шантепи, и потому наша встреча оказывалась приятнее, важнее, превращалась в радостное событие. Иногда это был кто-нибудь знакомый мне, как мои пять пальцев, и ради того, чтобы повидаться с ним у Сваннов, я и шагу бы не сделал. Но на этой скале его имя звучало по-другому, как как звучит по-другому имя актера, много раз виденного в театре, когда видишь его, напечатанное другим цветом на афише внеочередного гала-представления, где его известность во много раз возрастает благодаря неожиданному контексту. Поскольку в деревне не принято стеснять себя, светские знакомые часто брали на себя смелость привозить друзей, у которых гостили, и потихоньку объясняли г-же Вердюрен, что им неловко было бросить тех, кто их у себя принимает; а гостеприимным хозяевам они, наоборот, как будто оказывали своего рода любезность, даря им посреди монотонной курортной жизни удовольствие поездки в прибежище жизни духовной, посетить великолепный замок и полакомиться отменным угощением. Сразу же составлялась компания из нескольких заурядных, но вполне достойных людей; и если крошечный садик с несколькими деревцами, который в деревне показался бы убогим, представляет собой нечто невыразимо прелестное на авеню Габриэль или на улице Монсо, где подобную роскошь могут себе позволить одни мультимиллионеры, то господа, в парижской гостиной отодвинутые на второй план, точно так же являли все свои достоинства, стоило им как-нибудь под вечер заглянуть в Распельер. Они рассаживались вокруг стола, покрытого скатертью, вышитой красными нитками, среди стен, расписанных гризайлью, им тут же подавали блины, нормандские слойки, пироги с вишнями, подобными коралловым жемчужинам, пудинги «дипломат»[287], и едва им, как всем остальным, открывалась глубокая лазурная чаша, на которую выходили окна, гости перерождались, преображались до неузнаваемости и мгновенно обретали куда большую ценность. Более того, приезжая в понедельник к г-же Вердюрен, те самые гости, которые в Париже скользили скучающим взглядом по привычным элегантным упряжкам, поджидающим у какого-нибудь роскошного отеля, чувствовали, как трепещет у них сердце при виде двух-трех невзрачных рыдванов, расположившихся под высокими пихтами перед замком Распельер. Наверняка впечатления светских завсегдатаев вновь обретали свежесть благодаря обрамлявшей замок непривычной природе. К тому же скверный экипаж напоминал о прекрасной прогулке и об изрядной «сумме», о которой договаривались с кучером, требовавшим «столько-то» за день работы. Но легкий всплеск любопытства к новым гостям, которых еще невозможно было разглядеть, был вызван еще и тем, что все гадали: «Кто это будет?»; ответить на этот вопрос было мудрено, потому что неизвестно было, кто приехал на неделю погостить у Камбремеров или в другом месте, а между тем в уединенной деревенской жизни встреча с теми, кого давно не видал, или знакомство с новым человеком ничуть не навевает скуку, как в парижской суете, а напротив, восхитительно нарушает тягучую пустоту слишком одинокого существованья, в котором радуешься даже приходу почтальона. А день, когда мы приехали в Распельер на автомобиле, был не понедельником, и г-на и г-жу Вердюрен терзала, вероятно, жажда общества им подобных, которая одолевает и мужчин, и женщин и побуждает выброситься из окна больного, запертого вдали от родных в больнице во имя целебного уединения. Новый слуга, проворнее прежнего и уже усвоивший необходимые выражения, объявил нам, что «если мадам не уехала, она, наверно, пошла к „виду на Дувиль“» и он «пойдет глянет»; вскоре он вернулся с сообщением, что мадам нас примет. Мы застали ее слегка растрепанной, потому что она только что побывала в саду, на птичьем дворе и в огороде, где кормила павлинов и кур, искала яйца, собирала фрукты и цветы для «настольной дорожки», в миниатюре напоминавшей дорожки в парке; разница состояла в том, что настольная предназначалась не только для полезных и вкусных вещей: среди таких даров сада, как груши и взбитые яйца, вздымались длинные стебли синюшек, гвоздик, роз и ленка, а между ними, как между цветущими стрелками-указателями, в открытом море за оконным переплетом проплывали корабли. По удивлению г-на и г-жи Вердюрен, обнаруживших, что гости, ради которых они бросили расставлять цветы, – это всего лишь мы с Альбертиной, я догадался, что новый слуга, полный рвения, но не усвоивший моего имени, переврал его и что г-жа Вердюрен, услыхавшая незнакомое имя, однако пригласившая неведомых посетителей войти, была готова принять кого угодно. Новый слуга созерцал это зрелище от дверей, стараясь понять нашу роль в этом доме. Затем он поспешно удалился огромными шагами, поскольку наняли его только накануне. Продемонстрировав Вердюренам свою шляпку и вуаль, Альбертина бросила на меня взгляд, напоминая, что у нас есть и другие планы и не так много времени. Г-жа Вердюрен хотела, чтобы мы дождались угощения, но мы отказались, и тут нам открылся ее замысел, развеявший все удовольствия от прогулки с Альбертиной, которые я предвкушал: не решаясь с нами расстаться, а может быть, не в силах отказаться от нового развлечения, Хозяйка пожелала составить нам компанию на обратный путь. Она давно привыкла, что ее предложения такого рода не доставляли людям удовольствия, и сомневалась, что мы обрадуемся, а потому скрывала одолевавшую ее неуверенность под маской решимости; как будто ей и в голову не приходило сомневаться в нашем ответе, она не стала спрашивать нашего согласия, а просто кивнула на нас с Альбертиной и объявила мужу, словно оказывая нам особую милость: «Я сама их отвезу». Одновременно к ее губам пристала улыбка, ей, собственно, не принадлежавшая, улыбка, которую я уже видел у некоторых людей, когда они с хитрым выражением лица говорили Берготту: «Купил я вашу книгу, а как же иначе», одна из тех всеобщих, универсальных улыбок, которыми пользуемся по мере надобности мы все, как железной дорогой или фургоном для перевозки мебели, все за исключением горсточки самых утонченных людей, таких как Сванн или г-н де Шарлюс, – на их губах я ни разу не замечал этой улыбки. С этой минуты поездка для меня была отравлена. Я притворился, что не понял. В ту же секунду стало ясно, что г-н Вердюрен тоже примет участие в эскападе. «Для господина Вердюрена поездка будет слишком долгой», – заметил я. «Нисколько, – весело и снисходительно возразила г-жа Вердюрен, – он говорит, что проделать вместе с молодежью этот путь, по которому когда-то он так часто ездил, будет очень занятно; если нужно, он сядет рядом с wattman’ом[288], это его не пугает, а потом мы преспокойно вернемся на поезде, как примерные супруги. Смотрите, он в восторге». Казалось, она говорит о великом художнике, старце, исполненном добродушия, который душой моложе любого юнца и тешит себя тем, что малюет картинки на потеху внукам. Еще печальнее мне было оттого, что Альбертина, казалось, не разделяла моих чувств; ей представлялось забавным колесить по всему краю с Вердюренами. Но мне так мучительно необходима была радость, которую я рассчитывал получить от этой поездки, что я не мог допустить, чтобы Хозяйка испортила мне эту радость; я выдумал какую-то ложь, простительную ввиду грозившего нам вмешательства г-жи Вердюрен, но увы, Альбертина мне противоречила. «Нам нужно еще нанести один визит», – сказал я. «Какой визит?» – спросила Альбертина. «Я потом вам объясню, нам необходимо туда заехать». – «Не беда, мы вас подождем», – возразила готовая на все г-жа Вердюрен. В последнюю минуту, чувствуя, что у меня похищают такое желанное счастье, я забыл о вежливости. Я шепнул на ухо г-же Вердюрен, что у Альбертины горе, ей нужно со мной посоветоваться, и мне совершенно необходимо побыть с ней наедине. Хозяйка разъярилась. «Хорошо, мы не поедем», – изрекла она дрожащим от негодования голосом. Она была в таком гневе, что я притворился, будто готов немного уступить: «Может быть, мы могли бы…» – «Нет, – перебила она еще яростнее, – я сказала нет, значит нет». Я полагал, что мы с ней рассорились, но в дверях она нас окликнула и напомнила, чтобы мы не «пропустили» ближайший понедельник и приехали не в этой штуке, в которой опасно кататься в темноте, а на поезде, вместе со всеми; когда мы уже выезжали из парка, наше авто остановили по ее приказу, потому что слуга забыл положить в багажник упакованные для нас кусок торта и песочные печенья. Мы отбыли; еще какое-то время нас провожали домики со своими цветами. Казалось, облик местности совершенно переменился: ведь на топографической карте каждого места, которую мы создаем мысленно, понятие пространства далеко от того, каково оно на самом деле. Разницу между ними создает главным образом понятие времени. Но и не только оно. Некоторые места мы видим всегда отдельно от других, и нам кажется, будто они несоизмеримы с другими, словно принадлежат другому миру, как люди, которых мы знали в совершенно особые периоды жизни, в полку, в детстве, так что они у нас ни с чем другим не связываются. Когда мы в первый раз приезжали в Бальбек, г-жа де Вильпаризи любила возить нас на одно возвышенное место, откуда были видны только вода и лес; место называлось Бомон. Когда мы туда ездили, она всегда выбирала одну и ту же дорогу, которую считала самой красивой из-за росших по обочинам старых деревьев; дорога шла в гору, лошадям приходилось идти шагом, поездка затягивалась. Добравшись до вершины, мы выходили, немного гуляли, возвращались в экипаж, ехали назад тою же дорогой, не встречая по пути ни одной деревни, ни одного замка. Я знал, что Бомон – место весьма любопытное, очень далеко, очень высоко, и не имел понятия, в какой стороне оно находится, потому что больше никуда не ездил по этой дороге, да и добираться туда в экипаже было очень уж долго. Бомон был расположен явно в том же департаменте (или той же провинции), что и Бальбек, но для меня он лежал в другом измерении и пользовался особой привилегией экстерриториальности. Но автомобиль не щадит никаких тайн: миновав Энкарвиль, я еще, казалось, видел перед собой его дома, но тут мы свернули на проселочную дорогу, ведущую к Парвилю