[347] – напитки, превратившиеся в археологические древности, которых теперь уже не найдешь нигде, кроме пьес Лабиша и кафе в Донсьере? „Глория“, не правда ли, пришлась бы кстати в нынешних обстоятельствах, как по-вашему?» – «Я президент антиалкогольной лиги, – возразил Котар. – Достаточно мне будет наткнуться на какого-нибудь провинциального коновала, и тут же станут говорить, что я служу коллегам дурным примером. Os homini sublime dedit cœlumque tueri»[348], – добавил он вне всякой связи с предметом разговора, а просто потому, что его запас латинских цитат был довольно скуден, что не мешало студентам им восхищаться. Г-н де Шарлюс пожал плечами и отвел Котара к нам, но сперва попросил его держать все в секрете, что было крайне важно, поскольку предлог для несостоявшейся дуэли был чисто воображаемым. Нельзя было допустить, чтобы он достиг ушей офицера, волей случая причастного к делу. Пока мы вчетвером утоляли жажду, г-жа Котар ждала снаружи, под дверью; г-н де Шарлюс прекрасно ее видел, но и не подумал позвать; в конце концов она вошла, поздоровалась с бароном, который протянул ей руку, как горничной, не вставая со стула, отчасти подобно королю, принимающему почести, отчасти подобно снобу, не желающему, чтобы за стол к нему подсела недостаточно элегантная дама, не то как эгоист, который рад побыть с друзьями и не хочет, чтобы ему надоедали. Поэтому г-жа Котар говорила с г-ном Шарлюсом и с собственным мужем стоя. Но как видно, вежливость, понятие о том, как себя полагается вести, свойственна не только Германтам и может внезапно осенить и подчинить себе самые непостоянные умы; а может быть, дело в том, что Котар, часто изменяя жене, иногда в качестве своеобразной компенсации бросался защищать ее от тех, кто был с ней недостаточно обходителен; так или иначе доктор нахмурился, чего я за ним никогда не замечал, и не спросясь у г-на де Шарлюса, властно распорядился: «Хватит уже стоять, Леонтина, садись». – «А я вам не помешаю?» – робко спросила г-жа Котар у г-на де Шарлюса, который, удивленный тоном доктора, ничего не ответил. Котар, второй раз не дав ему опомниться, строго сказал: «Сказано тебе, садись».
Мгновение спустя все разошлись, и г-н де Шарлюс сказал Морелю: «Из всей этой истории, которая кончилась лучше, чем вы заслуживаете, я делаю вывод, что вы не умеете себя вести, и когда кончится ваша военная служба, я отведу вас к вашему отцу по примеру архангела Рафаила, посланного Господом к юному Товии»[349]. Тут барон принял величественный вид и просиял улыбкой, исполненной великодушия и радости, которую Морель, судя по всему, не разделял: ему вовсе не нравилась идея, что его отведут к отцу таким образом. Г-н де Шарлюс настолько упивался, воображая себя архангелом, а Мореля сыном Товии, что не думал уже о цели, которой хотел достичь своими словами, а хотел он прощупать почву, чтобы понять, согласится ли Морель вернуться в Париж вместе с ним. Опьяненный не то любовью, не то самолюбием, барон не заметил или притворился, что не заметил гримасы скрипача: оставив его одного в кафе, он сказал мне с горделивой улыбкой: «Вы заметили, как он вспыхнул от радости, когда я сравнил его с сыном Товии! Он очень умен и сразу понял, что отец, с которым ему надлежит отныне жить, – не родной его отец, какой-нибудь жуткий усатый лакей, а отец духовный, иными словами, я. Какая честь для него! Как гордо он вскинул голову! Как обрадовался, что понял меня! Я уверен, теперь он каждый день станет повторять: „О Господи, даровавший в вожатые блаженного архангела Рафаила своему слуге Товии на долгое странствие, даруй нам, рабам твоим, свое покровительство и помощь“. Мне даже не пришлось, – добавил барон, твердо убежденный, что в некий день воссядет пред престолом Господним, – сообщать ему, что я небесный посланник, он понял это сам и онемел от счастья!» И г-н де Шарлюс (который, напротив, от счастья не лишился дара речи), не обращая внимания на нескольких прохожих, которые обернулись, полагая, что столкнулись с сумасшедшим, возопил во всю мочь, воздевая руки: «Аллилуйя!»
Это примирение лишь на некоторое время прервало муки г-на де Шарлюса; часто Морель уезжал на маневры так далеко, что г-н де Шарлюс не мог его навещать или посылать к нему меня; тогда Морель писал оттуда барону отчаянные и нежные письма, в которых уверял, что ему придется покончить с собой, потому что ему по какой-то ужасной причине необходимы двадцать пять тысяч франков. Он не писал, какова эта ужасная причина, а если бы и написал, то это, разумеется, была бы выдумка. Деньги г-н де Шарлюс послал бы ему с удовольствием, но он чувствовал, что это поможет скрипачу обойтись без него и вдобавок завоевать благосклонность другого человека. Поэтому он отказывал, и его телеграммы звучали так же сухо и резко, как его голос. Когда он был уверен, что они возымеют нужное действие, ему хотелось, чтобы Морель навсегда с ним порвал, потому что на самом деле понимал, что ничего подобного не случится, и хорошо представлял себе, сколько неприятностей еще обрушится на него из-за этой неизбежной связи. Но если Морель не отвечал, он лишался сна и не знал ни минуты покоя – и в самом деле, ведь так много событий мы переживаем, ничего о них не зная, и так много наших внутренних глубоких ощущений остаются для нас тайной. Тогда он принимался строить всевозможные предположения, по какой безумной причине Морелю понадобились целые двадцать пять тысяч франков, истолковывал эту нелепость так и сяк, связывал ее то с одним именем, то с другим. Полагаю, что в такие минуты (даром что в те времена его снобизм уже шел на убыль и к нему добавлялось, а может быть, его даже вытесняло растущее любопытство к простому народу) г-н де Шарлюс вспоминал с некоторой ностальгией изящные разноцветные водовороты светских собраний, где самые обольстительные дамы и господа искали его общества лишь ради бескорыстного удовольствия с ним повидаться и где никто и не думал его «провести за нос», изобрести «ужасную причину», по которой человек готов лишить себя жизни, если не получит немедленно двадцать пять тысяч франков. Пожалуй, тогда – потому, быть может, что от Комбре он унаследовал больше, чем я, а феодальная гордость перемешалась в нем с немецкой гордыней, – ему приходило на ум, что сердечная привязанность к слуге не проходит безнаказанно и что народ – не совсем то же самое, что светское общество; в сущности, он не доверял простому народу так, как ему всегда доверял я.
Следующая станция нашего поезда-кукушки, Менвиль, напоминает мне один случай, связанный с Морелем и г-ном де Шарлюсом. Но прежде, чем о нем рассказать, замечу, что, когда мы везли в Бальбек какого-нибудь изысканного приезжего, не желавшего останавливаться в Распельере, чтобы не беспокоить хозяев, на остановке в Менвиле, как правило, не разыгрывались такие тягостные сцены, как та, о которой я сейчас поведаю. Обычно приезжему, у которого было с собой не так уж много багажа, казалось, что Гранд-отель расположен далековато, но до Бальбека попадались только маленькие пляжи с неудобными виллами, и приезжий из любви к роскоши и комфорту смирялся с длинным маршрутом, как вдруг поезд останавливался в Менвиле и путешественнику внезапно открывался роскошный отель, о котором он и заподозрить не мог, что это публичный дом. «Давайте дальше не поедем, – неизбежно говорил путешественник г-же Котар, даме, известной своей практичностью и здравым смыслом. – Это именно то, что мне нужно. Зачем тащиться до самого Бальбека, где вряд ли будет лучше? С первого взгляда ясно, что здесь вполне удобно; я смогу запросто приглашать сюда госпожу Вердюрен, потому что собираюсь в благодарность за ее любезность устраивать небольшие званые вечера в ее честь. Сюда ей будет ближе доехать, чем в Бальбек. Мне кажется, это вполне подходящее место для нее и для вашей жены, дорогой профессор. Наверняка там у них есть салоны, мы сможем приглашать дам. Между нами, не пойму, почему госпожа Вердюрен не поселилась здесь, вместо того чтобы снимать Распельер. Здесь и для здоровья куда полезней, чем в Распельере, там наверняка сыро и не так уж чисто; у них нет горячей воды, невозможно помыться как следует. По-моему, Менвиль гораздо приятнее. Госпожа Вердюрен прекрасно играла бы здесь свою любимую роль хозяйки. Конечно, кому что нравится, но я поселюсь здесь. Не соизволите ли, госпожа Котар, выйти со мной, да поскорей, а то поезд скоро тронется. Вы проводите меня в этот отель, где будете как дома, вы ведь, наверно, часто тут бывали. Атмосфера для вас тут самая подходящая». Всем стоило огромных усилий прервать незадачливого приезжего, а главное, удержать его в вагоне, а он с упорством, часто чреватым нелепыми промахами, настаивал, хватал свои чемоданы и ничего не хотел слушать, как ни убеждали его, что ни г-жа Вердюрен, ни г-жа Котар никогда не навестят его в этом месте. «Я поселюсь здесь в любом случае. Пускай госпожа Вердюрен мне сюда напишет».
Но воспоминание, касающееся Мореля, связано с совершенно особым случаем. Были и другие, но, покуда наш пригородный поезд останавливается то тут, то там и кондуктор объявляет Донсьер, Гратваст, Менвиль и так далее, я ограничусь тем, что расскажу, о чем напоминают мне маленький пляж и гарнизон. Я уже упомянул Менвиль (media villa) и значение, которое приобрел этот городок благодаря роскошному публичному дому, недавно построенному и возбудившему бессильные протесты со стороны матерей семейств. Но прежде чем сообщить, почему в моей памяти Менвиль связывается с Морелем и г-ном де Шарлюсом, сразу отмечу несоразмерность (в дальнейшем я расскажу об этом подробнее) стараний Мореля во что бы то ни стало ничем не занимать определенные часы – ничтожности занятий, которым он, по его собственным словам, эти часы посвящал; эта несоразмерность мелькала среди объяснений другого рода, которые он давал г-ну де Шарлюсу. Он, который хвастался барону своим бескорыстием (ничем при этом не рискуя благодаря щедрости своего покровителя), когда ему хотелось провести вечер без г-на де Шарлюса, чтобы дать кому-нибудь урок и так далее, не забывал присовокупить к своим оправданиям с хищной улыбкой: «И потом, мне же заплатят сорок франков. Пустяк, разумеется. Позвольте мне пойти, речь ведь о заработке. У меня, в отличие от вас, нет ренты, мне надо зарабатывать на жизнь, а это как-никак денежки». И когда Морель рвался на свой урок, он не совсем кривил душой. Во-первых, неправда, что деньги не пахнут. Новый способ заработать придает новый аромат стершимся от употребления монетам. Если он в самом деле отправлялся на урок, то, возможно, два луидора, полученных перед уходом от ученицы, были для него не то же самое, что два луидора, перепавшие от г-на де Шарлюса. И потом, самый богатый человек проделал бы ради двух луидоров не один километр, а если речь о сыне лакея, то километры превратятся в лье