[350]. Но часто г-н де Шарлюс сомневался в реальности урока игры на скрипке, и сомнения еще больше углублялись, когда музыкант приплетал другие предлоги, с материальной точки зрения вполне бескорыстные и к тому же абсурдные. Словом, Мореля неодолимо тянуло добровольно, а то и невольно окутывать свою жизнь таким туманом, что на свету оставались только ее отдельные части. Он на месяц предоставил себя в полное распоряжение г-на де Шарлюса при условии, что будет свободен вечерами, потому что желал прослушать целиком курс алгебры. Почему бы не приехать к г-ну де Шарлюсу после занятия? Нет, невозможно, занятия подчас очень затягиваются. «Даже после двух ночи?» – спрашивал барон. «Бывает и так». – «Но алгебру легко можно выучить и по книге». – «Даже легче, потому что я не очень-то понимаю лекции». – «Так в чем дело? Тем более алгебра тебе совершенно не нужна». – «Мне очень нравятся эти лекции. Они развеивают мою неврастению». «Не для алгебры он отпрашивается у меня на каждую ночь, – думал г-н де Шарлюс. – Может, он связан с полицией?» Как бы там ни было, Морель для чего-то приберегал определенные вечерние и ночные часы, то ли для алгебры, то ли для скрипки. Однажды дело оказалось ни в том ни в другом, а в принце Германтском, который приехал на побережье на несколько дней навестить герцогиню Люксембургскую, повстречал музыканта, не зная, кто он такой (впрочем, Морель его тоже не знал), и предложил ему пятьдесят франков за то, что молодой человек проведет с ним ночь в заведении в Менвиле; для Мореля это было двойным удовольствием: заработок, полученный от принца, и наслаждение побыть среди женщин, не прятавших под одеждой свои смуглые груди. Не знаю, от кого г-н де Шарлюс узнал, что – и в каком месте – должно произойти, но уж, во всяком случае, не от соблазнителя. Обезумев от ревности и желая узнать, кто виновник, он телеграфировал Жюпьену, тот прибыл через два дня, а в начале следующей недели Морель объявил, что снова должен отлучиться; барон попросил Жюпьена подкупить хозяйку заведения, чтобы она спрятала его и Жюпьена и они могли видеть, как все будет. «Договорились, – отвечал барону Жюпьен, – я этим займусь, мордашка!» Невозможно представить себе, до какой степени это переживание потрясло и в то же время мгновенно обострило разум г-на де Шарлюса. И впрямь, любовь воистину производит тектонические сдвиги мысли. В уме г-на де Шарлюса, еще несколько дней тому назад напоминавшем однообразную равнину, на которой не видно было ни единой мысли, возвышавшейся над уровнем земли, внезапно воздвигся горный кряж, твердый, как камень, причем очертания гор были вырезаны так затейливо, будто резец скульптора придал им форму прямо на месте, и теперь там гигантскими, титаническими группами извивались Ярость, Ревность, Любопытство, Зависть, Ненависть, Страдание, Гордыня, Ужас и Любовь.
Между тем наступил тот вечер, когда Морель собирался отлучиться. Миссия Жюпьена удалась. Они с бароном должны были приехать к одиннадцати часам и их обещали спрятать. За три улицы от этого великолепного борделя (куда стекались посетители из всех фешенебельных кварталов) г-н де Шарлюс уже шел на цыпочках, разговаривал шепотом, умолял Жюпьена говорить потише из страха, что Морель услышит их из дома. Но как только барон, не привыкший к подобным местам, крадучись вошел в вестибюль, он с ужасом и изумлением очутился в месте более шумном, чем биржа или аукционный дом. Напрасно он убеждал толпившихся вокруг него субреток говорить потише; впрочем, даже их голоса перекрывались выкриками старухи в иссиня-черном парике, «помощницы хозяйки», чье лицо от важности покрылось мелкими трещинками, словно лицо нотариуса или испанского священника; она расхваливала товар и поминутно громовым голосом распоряжалась, повелевая открыть или закрыть ту или иную дверь, наподобие уличного регулировщика: «Проводите господина в двадцать восьмой номер, в испанскую комнату»; «Больше никого не пускать», «Отворите, господа требуют мадмуазель Ноэми. Она ждет в персидской гостиной». Г-ну де Шарлюсу было страшно, как провинциалу, которому предстоит пересечь бульвары, а если прибегнуть к сравнению куда менее кощунственному, чем сюжет, изображенный на капителях портика старинной церкви в Куливиле[351], голоса юных служанок неустанно повторяли (но уже не так громко) приказы помощницы хозяйки, словно наставления из катехизиса, которые нараспев твердят в гулкой деревенской церкви ученики. Г-ну де Шарлюсу, так перепугавшемуся на улице, что его услышит Морель, который от ужаса мерещился ему за каждым окном, было все-таки не так страшно в шуме и гаме этих огромных лестниц, тем более что из комнат они явно были не видны. Наконец его пытка кончилась, он нашел мадмуазель Ноэми, которая должна была спрятать их с Жюпьеном, но сперва заперла его в весьма роскошном персидском салоне, откуда он ничего не видел. Она сказала, что Морель пожелал оранжаду и, как только ему подадут заказанное, обоих путешественников проведут в салон, из которого все видно. Затем ее позвали, и она пообещала, как в сказке, что пришлет им «одну понимающую дамочку», чтобы скрасить их ожидание. А сейчас ей надо идти. Понимающая дамочка была в персидском халате, который собиралась снять. Г-н де Шарлюс попросил ее ничего не снимать, тогда она заказала шампанского, стоившего сорок франков бутылка. Морель на самом деле был в это время с принцем Германтским; чтобы соблюсти приличия, он поначалу притворился, будто ошибся комнатой, и вошел туда, где были две женщины, но те поспешно вышли, чтобы не мешать обоим господам. Всего этого г-н де Шарлюс не знал, тем не менее разбушевался, попытался открыть двери, потребовал мадмуазель Ноэми, а та, слыша, как понимающая дамочка сообщает барону подробности о Мореле, не соответствующие тем, которые она сама передала Жюпьену, велела ей убираться и вместо нее быстро прислала «милейшую дамочку», которая ничего нового им не сообщила, но уверила их, что заведение у них «очень серьезное», и тоже заказала шампанского. Барон в бешенстве вновь призвал мадмуазель Ноэми, и она сказала: «Да, все затянулось, дамы к нему и так и сяк, а он, кажется, ничего не хочет». Барон сыпал то обещаниями, то угрозами, и наконец мадмуазель Ноэми удалилась с недовольным видом, заверив их, что им осталось ждать не больше пяти минут. Пять минут продолжались около часа, затем Ноэми на цыпочках отвела закипавшего от гнева г-на де Шарлюса и приунывшего Жюпьена к полуоткрытой двери и сказала: «Вы прекрасно все увидите. Хотя сейчас не происходит ничего интересного, он с тремя дамами, рассказывает им о своей жизни в полку». Наконец барон все увидел – отчасти в дверном проеме, отчасти в зеркалах. Но тут от смертного ужаса ему пришлось прислониться к стене. Перед ним в самом деле был Морель, но, как будто в языческой мистерии или под действием колдовских чар, это была скорее тень Мореля, мумия Мореля, даже не Морель, воскресший, подобно Лазарю, а Морель-привидение, Морель-призрак, Морель-выходец-с-того-света, в ответ на заклинание явившийся в эту комнату, где стены и диваны испещряли колдовские эмблемы; он был виден в профиль, в нескольких метрах от барона. Морель был иссиня-бледен, словно уже умер; он застыл в какой-то искусственной неподвижности между двумя женщинами, с которыми, казалось бы, должен был весело резвиться; его бессильная рука медленно тянулась за бокалом шампанского, стоявшим рядом, и снова падала. В этом было что-то двусмысленное, как в учении о бессмертии, которое проповедует церковь, подразумевая под бессмертием нечто, почти неотличимое от небытия. Женщины забрасывали его вопросами. «Видите? – еле слышно произнесла мадмуазель Ноэми. – Они с ним беседуют о его жизни в полку, занятно, правда? – И она рассмеялась. – Вы довольны? Он спокоен, не правда ли?» – добавила она, словно речь шла об умирающем. Женщины забрасывали Мореля вопросами, но он лежал бездыханный, не в силах отвечать. Никаким чудом не возвращался к нему дар речи или хотя бы шепота. После минутного колебания г-н де Шарлюс понял, в чем дело: то ли Жюпьен, когда ходил договариваться, плохо справился с порученным делом, то ли люди вообще не умеют хранить доверенные им секреты, и эти секреты разлетаются во все стороны, то ли женщины оказались болтливы, то ли все испугались полиции, но, так или иначе, Мореля предупредили, что два господина заплатили большие деньги за то, чтобы на него посмотреть, принца Германтского волшебным образом превратили в трех женщин и увели прочь, а несчастного Мореля, дрожащего и парализованного ужасом, поместили на кровать, где г-н де Шарлюс не мог рассмотреть его как следует, а он видел барона хорошо, но от ужаса не смел подать голос и не смел взять в руки бокал из страха его уронить.
Впрочем, для принца Германтского дело тоже обернулось не лучшим образом. Его вывели из отеля, чтобы г-н де Шарлюс его не увидел, и он, в ярости от неудачи, не имея понятия, кто ее подстроил, и по-прежнему не желая признаться Морелю, кто он такой, стал впоследствии его умолять о встрече на другую ночь на крошечной вилле, которую для этого снял; причем, несмотря на то что собирался провести там недолгое время, он, маниакально следуя той же привычке, которую мы когда-то заметили у г-жи де Вильпаризи, украсил виллу разными семейными безделушками, чтобы чувствовать себя как дома. Итак, на другой день Морель, поминутно оглядываясь в ужасе, как бы его не выследил г-н де Шарлюс, не заметил ни одного подозрительного прохожего и вошел в дом. Слуга ввел его в гостиную и сказал, что пойдет доложить господину (принц велел ему не произносить имя хозяина, чтобы гость ничего не заподозрил). Но когда Морель остался один и посмотрелся в зеркало, чтобы убедиться, что прическа его не растрепалась, ему показалось, что у него галлюцинация. Сперва он окаменел от страха при виде фотографии принцессы Германтской, герцогини Люксембургской и г-жи де Вильпаризи на камине; он узнал их, потому что видел такие же у г-на де Шарлюса. Тут же немного поодаль он заметил и снимок самого г-на де Шарлюса. Барон словно остановил на Мореле непонятный пристальный взгляд. Не успев оправиться от первого испуга, Морель обезумел от ужаса: он не сомневался, что угодил в ловушку, которую расставил ему г-н де Шарлюс, чтобы проверить, насколько молодой человек ему верен; он кубарем скатился с крыльца и со всех ног бросился бежать по дороге, так что, когда принц Германтский (помедлив достаточное время, чтобы случайный знакомый хорошенько подождал, но слегка сомневаясь, разумно ли это и не опасен ли посетитель) вошел в гостиную, он уже никого там не застал. Напрасно он, опасаясь грабежа, в компании лакея и с револьвером в руке обследовал весь небольшой дом, закоулки садика, подвал – гость исчез, даром что хозяин твердо был уверен в его присутствии. На следующей неделе принц несколько раз встречал Мореля. Но всякий раз именно Морель, опасный тип, спасался бегством, как если бы принц был еще опаснее. Он так никогда и не избавился от своих подозрений и даже в Париже, стоило ему увидать принца Германтского, обращался в бегство. Это защитило г-на де Шарлюса от измены, приводившей его в такое отчаяние, а изменник понес наказание, хотя барон об этом и понятия не имел, а главное, не знал, каким образом это произошло.