[357] играл, как всегда, хорошо, но лучше его смотреть в чем-нибудь другом. Зато в „Жимназ“ дают „Владелицу замка“[358]. Мы смотрели два раза; сходите, это сто́ит увидеть, и потом, играют изумительно; тут вам и Фреваль, и Мари Манье, и Барон-сын»[359]; он называл мне даже имена актеров, которых я в жизни не слыхал, причем не предварял их церемонными «г-н», «г-жа», «мадмуазель», как поступил бы на его месте герцог Германтский: тот одним и тем же торжественно-презрительным тоном рассуждал о «песенках мадмуазель Иветт Жильбер»[360] и «экспериментах господина Шарко». Г-н де Шевриньи не прибегал к таким оборотам, он говорил: «Корналья» и «Деэлли»[361], как сказал бы «Вольтер» или «Монтескье». Желание рассуждать об актерах свысока, свойственное аристократам, отступало у него перед провинциальным стремлением выглядеть в столице своим.
После первого же обеда в Распельере, где я встретился с теми, кого до сих пор называли в Фетерне «молодой четой», хотя г-н и г-жа де Камбремер были уже отнюдь не первой молодости, старая маркиза прислала мне одно из тех писем, стиль которых нельзя не узнать из тысячи. Она писала: «Привозите вашу очаровательную – прелестную – славную кузину. Это будет упоительно – приятно», с такой непогрешимостью нарушая прогрессию, ожидаемую адресатом письма, что в конце концов я решил, что все эти диминуэндо намеренные, и нашел в них тот же дурной вкус (перенесенный в светское общество), который заставлял Сент-Бева нарушать привычные сочетания слов и переиначивать каждое мало-мальски привычное выражение. В эпистолярном стиле маркизы спорили между собой две методы, преподанные, скорее всего, двумя разными учителями, и вторая из них оправдывала нагромождение банальных прилагательных, которые старая г-жа де Камбремер так любила располагать в нисходящей гамме, избегая завершать их безупречным аккордом. Зато каждый раз, когда эти нисходящие градации употребляла не сама вдовствующая маркиза, а ее сын или его кузины, я склонялся к мысли, что это не столько эстетский изыск, сколько оплошность. Дело в том, что вся семья, вплоть до самой дальней родни, с восхищением подражая тете Зелии, глубоко чтила правило трех прилагательных, а также восторженную манеру хватать ртом воздух во время разговора. Это подражание вошло всем в плоть и кровь, и когда в семье какая-нибудь девочка с детства останавливалась во время разговора, чтобы сглотнуть слюну, говорили: «Это у нее от тети Зелии», и предвидели, что позже на ее губы ляжет тень легких усиков, и обещали себе развивать в ней музыкальные способности, которые скоро проявятся. Вскоре по разным причинам Камбремеры стали относиться к г-же Вердюрен не так сердечно, как ко мне. Они хотели ее позвать в гости. «Молодая» маркиза говорила мне с пренебрежением: «Не вижу, почему бы нам не пригласить эту женщину; в деревне встречаешься с кем попало, это ни к чему не обязывает». Но в глубине души они волновались и без конца советовались со мной, как бы им получше проявить учтивость. И вот однажды они пригласили нас с Альбертиной на обед вместе с местными жителями, весьма изысканными друзьями Сен-Лу, владельцами замка Гурвиль, представлявшими сливки нормандского дворянства и даже более того, и мне подумалось, что г-жа Вердюрен, ни на что не притязая, жаждет подобного знакомства; я посоветовал Камбремерам пригласить Хозяйку вместе с этими людьми. Но владельцы Фетерна из робости опасались навлечь на себя неудовольствие своих благородных друзей, к тому же по наивности боялись, что г-н и г-жа Вердюрен заскучают с людьми, не блистающими интеллектом, и, кроме того, поскольку были проникнуты косностью, не облагороженной опытом, избегали смешения жанров, из которого может проистечь бестактность, а потому объявили, что так дело не пойдет, компания не сладится и вообще, лучше приберечь г-жу Вердюрен для другого обеда и пригласить вместе с ее маленькой компанией. А на этот изысканный обед, совместный с друзьями Сен-Лу, они пригласили из тесной компании только Мореля, чтобы г-н де Шарлюс косвенным образом узнал, каких блестящих людей они принимают у себя, а заодно музыкант развлек бы гостей – для этого его попросили захватить скрипку. К нему присоединили Котара, поскольку г-н де Камбремер объявил, что он веселый и придется очень кстати среди обедающих, не говоря уж о том, что полезно было бы завязать дружеские отношения с врачом на случай, если кто-нибудь заболеет. Но пригласили его одного, чтобы «не связываться с женой». Г-жа Вердюрен оскорбилась, узнав, что два участника «тесной компании» приглашены в Фетерн на обед «в узком кругу» без нее. Первым движением доктора было принять приглашение, но она продиктовала ему гордый ответ: «Нынче вечером мы обедаем у г-жи Вердюрен»; множественное число должно было послужить Камбремерам уроком и показать, что он неразлучен с г-жой Котар. Ну, а Мореля г-же Вердюрен не пришлось учить, как обидеть хозяев Фетерна невежливым поведением, у него это получилось само собой, и вот почему. Он, конечно, получил независимость от г-на де Шарлюса в том, что касалось его удовольствий (и барона это огорчало), но мы видели, что влияние барона сказывалось больше в других областях; например, он углубил музыкальные познания виртуоза и помог ему обрести более прозрачный стиль. Однако это было, во всяком случае к данному моменту нашего рассказа, не более чем влиянием. Зато была сфера, в которой Морель слепо верил во все, что говорил г-н де Шарлюс, и все исполнял. И это было с его стороны не только слепотой, но и безумием: мало того, что поучения г-на де Шарлюса были бесполезны, но если знатному господину они еще могли бы пригодиться, то, когда им буквально следовал Морель, это выходило смехотворно. Но так уж доверчив и послушен своему наставнику был Морель в том, что касалось светской жизни. До знакомства с г-ном де Шарлюсом скрипач не имел о светской жизни никакого понятия и доверился слово в слово высокомерному и поверхностному очерку, который набросал ему барон: «Имеется некоторое число наиболее влиятельных семей, – вещал г-н де Шарлюс, – прежде всего Германты, насчитывающие четырнадцать брачных союзов с французским королевским домом, причем для французского королевского дома это крайне лестно, поскольку трон в свое время должен был перейти к Альдонсу Германтскому, а не к Людовику Толстому, его единокровному, но младшему брату. При Людовике XIV мы носили траур по брату короля, ведь у нас с королем была общая бабка; куда ниже Германтов были Ла Тремуйли, потомки неаполитанского короля и графов Пуатье, равно как д’Юзесы, род не слишком древний, но из которого вышли первые пэры, и Люини, род вовсе недавний, но заключавший блистательные браки, а также Шуазели, Аркуры, Ларошфуко. Добавьте к этому семейство Ноай, несмотря на графа Тулузского, и Монтескье, и Кастелланов – вот и все, если я ничего не забыл. Что до всех господинчиков, именующих себя маркизами де Камбредурами или Пашливонами, между ними и любым желторотым солдатиком из вашего полка нет никакой разницы. Пойдете ли вы попи́сать к графине Кака́ или покакать к баронессе Пипи, все одно и то же: вы испортите себе репутацию и подержите в руках тряпку, перепачканную, как туалетная бумага. А это нечистоплотно». Морель благоговейно усвоил этот урок истории, возможно, несколько поверхностный; он теперь оценивал все, как будто и сам был Германтом, и мечтал как-нибудь оказаться в обществе фальшивых Латур д’Оверней, чтобы закатить им презрительную пощечину и показать тем самым, что никто их всерьез не принимает. И вот каким образом ему удалось продемонстрировать Камбремерам, что они «не лучше последнего желторотого солдатика его полка». На их приглашение он не ответил, а вечером, на который был назначен обед, в последнюю минуту прислал телеграмму с извинением, радуясь, что поступил не хуже принца крови. Добавим кстати, что трудно вообразить, насколько г-н де Шарлюс вообще умел быть невыносимым, мелочным и даже, при всем своем тонком уме, глупым всякий раз, когда в дело вмешивались дурные черты его характера. Воистину такие черты все равно что перемежающаяся лихорадка разума. Кто не подмечал этого за женщинами, да и за мужчинами, наделенными выдающимся умом, но при этом еще и нервозностью? Когда они счастливы, спокойны, довольны своим окружением, все восхищаются их бесценными дарами; их устами воистину глаголет истина. Но все меняется из-за какой-нибудь мигрени или мелкого укола, нанесенного самолюбию. Ослепительный ум внезапно сжимается в судороге, стягивается и теперь уже отражает лишь раздраженное, подозрительное, кокетливое «я», как нарочно всех от себя отталкивающее. Камбремеры не на шутку разгневались; тем временем и другие случаи внесли некоторую напряженность в их отношения с «тесной компанией». Когда мы с Котарами, Шарлюсом, Бришо и Морелем возвращались с очередного обеда в Распельере, а Камбремеры, приглашенные на вечер к друзьям в Арамбувиле, проделали с нами часть пути, я сказал г-ну де Шарлюсу: «Недаром же вы так любите Бальзака и умеете узнавать его в современном обществе; вы, наверно, заметили, что Камбремеры соскользнули со страниц „Сцен провинциальной жизни“». Но г-н де Шарлюс резко меня перебил – можно было подумать, что он приходился другом Камбремерам и мое замечание его обидело: «Вы так говорите, потому что жена умнее и значительнее мужа», – сухо сказал он мне. «О, я не имел в виду, что она провинциальная муза[362] и новая госпожа де Баржетон[363], хотя…» Г-н де Шарлюс опять меня перебил: «Скажите лучше – госпожа де Морсоф»[364]. Тут поезд остановился, и Бришо вышел. «Мы вам подавали знаки, и все напрасно, с вами просто наказание». – «А в чем дело?» – «Вы разве не заметили, что Бришо безумно влюблен в госпожу де Камбремер?» По лицам Котаров и Шарли я видел, что у «тесной компании» нет на этот счет ни тени сомнения. Мне подумалось, что это злая шутка. «Вы разве не заметили, как он разволновался, когда вы о ней заговорили?» – продолжал г-н де Шарлюс, любивший показать, что имеет опыт по женской части, и рассуждавший о чувстве, которое внушают нам женщины, с видом вполне естественным, как будто сам его постоянно испытывал. Но в голосе его проскальзывал двусмысленно отеческий тон, обращенный ко всем молодым людям – несмотря на его исключительную любовь к Морелю, – и тон этот опровергал чисто мужские суждения о женщинах, которые он высказывал: «Ох уж эти детки, – произносил он пронзительно, слащаво и нараспев, – всему-то их надо учить, невинны как младенцы, не умеют распознать, когда мужчина влюблен в женщину. Я-то в вашем возрасте был тот еще хлюст», – добавлял он, поскольку любил употреблять выражения из мира апашей, может, потому что они ему были по душе, а может, чтобы, если он станет нарочито избегать таких словечек, окружающие не догадались, что он водит знакомство с теми, для кого этот язык привычен. Несколько дней спустя мне пришлось одуматься и признать, что Бришо влюбился в маркизу. К сожалению, он несколько раз принял ее приглашения на обед. Г-жа Вердюрен сочла, что пора положить этому безобразию конец. Кроме того, что вмешаться она считала полезным ради управления «тесной компанией», она все больше любила вс