С женой г-на де Камбремера я побеседовал еще раз, потому что она сказала кому-то, что моя «кузина» не умеет себя вести, и я хотел выяснить, что она имела в виду. Она уверяла, что не говорила ничего подобного, но потом призналась, что говорила об одной особе, которую встретила вроде бы в обществе моей кузины. Имени этой особы она не знала, но в конце концов сказала, что, если ничего не путает, это была жена какого-то банкира и звали ее не то Лина, не то Линетт, Лизетт или даже Лия, словом, что-то в этом роде. Я рассудил, что «жену банкира» она ввернула, чтобы эту особу уж точно нельзя было узнать. Мне хотелось спросить у Альбертины, правда ли это. Но я предпочитал не спрашивать, а притворяться, будто и так все знаю. Впрочем, Альбертина мне не ответила, вернее, ответила словом «нет», в котором «н» прозвучало чересчур нерешительно, а «ет» чересчур звонко. Альбертина никогда не рассказывала историй, которые могли бы бросить на нее тень, но рассказывала другие истории, которые можно было понять лишь благодаря тем, что бросали на нее тень, так что истина оказывалась не в самих словах, услышанных нами, а скорее в невидимом сквознячке, веющем на нас от услышанного. Поэтому, когда я ее заверил, что женщина, с которой она общалась в Виши, не умела себя вести, она поклялась, что женщина эта совсем не такая, как мне кажется, и никогда не склоняла ее ни к чему предосудительному. Но на другой день я заметил, что подобные особы внушают мне любопытство, и она добавила, что у той дамы из Виши была какая-то подруга, Альбертина ее не знала, но та дама «обещала их познакомить». Раз она обещала, значит Альбертина этого хотела, а может быть, дама предлагала это, зная, что Альбертина обрадуется. Но если бы я указал на это Альбертине, это выглядело бы, как будто я совершил свои открытия только благодаря ей, и больше бы я ничего не узнал, и она бы меня больше не боялась. К тому же мы были в Бальбеке, а дама из Виши жила далеко, в Ментоне, и не представляла опасности, поэтому я поспешил забыть о своих подозрениях.
Часто г-н де Камбремер окликал меня на вокзале, пока мы с Альбертиной вовсю наслаждались покровом темноты, причем мне это давалось нелегко, потому что она слегка отбивалась, опасаясь, что темнота недостаточно густая. «Знаете, я уверена, что Котар нас видел; а если даже не видел, то, когда мы говорили о ваших удушьях, слышал наши голоса, тоже, кстати, задушенные», – говорила Альбертина, когда мы были уже на дувильском вокзале, где садились на местный поезд, который вез нас в обратный путь. Этот обратный путь, так же как путь туда, был для меня овеян поэзией, будил страсть к путешествиям, стремление к новой жизни, так что мне хотелось отказаться даже от мысли жениться на Альбертине и вообще разорвать с ней всякие отношения; он даже облегчал мне этот разрыв, уж больно наши с ней отношения были противоречивы. Но на пути и туда, и обратно, на каждой станции, с нами вместе садились в вагон или приветствовали нас с перрона знакомые; над тайными радостями воображения преобладали постоянные радости общения, они так хорошо успокаивали, так убаюкивали. Названия станций, навевавшие мне мечты с самого первого вечера, когда я впервые их услыхал, путешествуя вместе с бабушкой, теперь, еще до того, как мы к ним подъезжали, были уже очеловечены; они перестали звучать странно с того вечера, когда Бришо в ответ на просьбу Альбертины подробно объяснил нам их этимологию. Меня чаровал тот таинственный флёр, которым оканчивались многие названия – Фикфлёр, Онфлёр, Флёр, Барфлёр, Арфлёр и тому подобное, – и смешил «бёф» (не то Бёф бургуньон, не то Бёф миронтон), на который оканчивается Брикбёф. Но и флёр и бёф исчезли, когда Бришо (говоривший со мной об этом в первый же день в поезде) сообщил нам, что «флёр» означает «порт» (вспомним родственный ему «фиорд»), а «бёф», по-нормандски «budh», означает «хижину». Пока он приводил пример за примером, то, что казалось мне отдельными случаями, приобретало всеобщий характер: Брикбёф соединялся с Эльбёфом, и даже в названии, на первый взгляд таком же ни на что не похожем, как место, которое им обозначалось, например Пендепи, в котором, казалось, самые непостижимые рассудку несуразности с незапамятных времен слились в одно словцо, корявое, смачное и окаменелое, как нормандские сыры, я с огорчением распознавал галльское pen, означающее «гору» и присутствующее как в Пеннмарке, так и в Апеннинах. Всякий раз, когда поезд останавливался, я предвидел, что предстоит обмениваться рукопожатиями или даже звать гостей, и говорил Альбертине: «Скорей спросите Бришо о названиях, про которые вам хочется знать. Вот вы мне говорили про Маркувиль Горделивый». – «Да, я в восторге от этой гордыни, что за гордая деревушка», – отозвалась Альбертина. «А ведь она показалась бы вам еще более гордой, – подхватил Бришо, – если бы вместо французской или даже позднелатинской формы ее названия, Marcouvilla superba, которая красуется в картулярии епископа Байё, вы бы познакомились с формой более старинной, более близкой к нормандскому Marculphivilla superba, то есть деревня или владение Меркульфа. Почти во всех названиях, оканчивающихся на „виль“, перед нами вырастают призраки суровых нормандских завоевателей, по-прежнему населяющие этот берег. В Арамбувиле вы видели только нашего замечательного доктора, стоявшего у дверей вагона, – у него, разумеется, нет ничего общего с древнескандинавским военачальником. Но если зажмуритесь, сможете увидеть знаменитый Эримунд (Herimundivilla). Понятия не имею, зачем люди ездят из Луаньи в Бальбек-Пляж по этим дорогам, а не по тем, живописнейшим, что ведут из Луаньи в старый Бальбек; вероятно, госпожа Вердюрен катала вас в экипаже по тем краям. Тогда вы видели Энкарвиль, иначе говоря деревню Вискара, и Турвиль – он расположен по пути к госпоже Вердюрен и означает деревню Турольда. Впрочем, там были не только нормандцы. Кажется, сюда добрались и немцы (ведь Оменанкур значит Alemanicurtis, немецкое подворье), только не надо говорить об этом с вон тем молодым офицером, а то с него станется отказаться от поездок к родным. А еще там есть саксонцы, о них свидетельствует источник Сисонн (к которому госпожа Вердюрен так любит совершать прогулки, и не зря), а в Англии о них напоминают Мидлсекс и Уэссекс. Кажется, какими-то неведомыми путями досюда дошли и готы (их называли „gueux“, оборванцы), и даже мавры, потому что название Мортань происходит от Mauretania, то есть от Мавритании. Следы древнего происхождения остались в Гурвиле, в прошлом это Gothorumvilla, деревня готов. Да и от латинян кое-что осталось, например Ланьи, то есть Latiniacum». – «А я прошу вас объяснить, что значит Торпомм, Thorpehomme, – сказал г-н де Шарлюс. – Омм – это homme, что значит мужчина, – добавил он; скульптор и Котар обменялись многозначительным взглядом. – Но что такое торп?» – «„Омм“ означает совершенно не то, что вы полагаете, барон, – возразил Бришо, лукаво поглядывая на Котара и скульптора. – Ни мужчины, ни женщины тут ни при чем. „Омм“ – это „хольм“, то есть „островок“ и тому подобное. А „торп“, то есть „деревню“, можно обнаружить в сотне слов, которыми я уже вконец утомил вашего друга. Таким образом, в названии Торпомм нет имени нормандского вождя, зато есть слова нормандского языка. Видите, насколько весь этот край был германизирован». – «Я полагаю, что это преувеличение, – возразил г-н де Шарлюс. – Вот вчера я был в Оржвиле…» – «На сей раз, барон, возвращаю вам „мужчину“, которого лишил вас в Торпомме. Не сочтите меня педантом, но в хартии Роберта Первого Оржвиль называется Otgervilla, имение Отгера. Всё это имена минувших сеньоров. Октевиль ла Венель принадлежал Авенелю. В Средние века род Авенелей был знаменит. Бургеноль, куда на днях нас возила госпожа де Вердюрен, писался так: „Бург де Моль“, потому что в XI веке принадлежал, равно как Шез-Бодуэн, Бодуэну де Молю; но вот мы и в Донсьере». – «О господи, сколько лейтенантов сейчас будут пытаться войти в вагон, – произнес г-н де Шарлюс с наигранным ужасом. – Я это для вас говорю, мне-то это не мешает, ведь я выхожу». – «Слышите, доктор? – подхватил Бришо. – Барон боится, как бы офицеры его не затоптали. А ведь они здесь на своем месте, поскольку Донсьер – самый настоящий Сен-Сир, Dominus Cyriacus. Во многих названиях городов вместо sanctus и sancta оказались dominus и domina. Словом, этот спокойный городок, полный военных, чем-то напоминает Сен-Сир, Версаль и даже Фонтенбло».
По дороге обратно (а также туда) я говорил Альбертине, чтобы она оделась, потому что знал: в Оменанкуре, Донсьере, Эпревиле, Сент-Васт к нам ненадолго будут заглядывать знакомые. Они ничуть нам не досаждали: в Эрменонвиле (что значит «в имении Херимунда») это могло быть явление г-на де Шевриньи, который, пользуясь случаем, приглашал меня на завтра обедать в Монсюрван, в Донсьере – внезапное вторжение кого-нибудь из очаровательных друзей Сен-Лу, посланного им, если он сам был занят, чтобы передать мне приглашение от капитана де Бородино, или от сообщества офицеров, обедающих в ресторане «Отважный петух», или от унтер-офицеров, столующихся в «Золотом фазане». Часто приезжал и сам Сен-Лу, и все время, пока он оставался с нами, я незаметно для него держал Альбертину под бдительным надзором, что, впрочем, не имело никакого смысла. Впрочем, один раз я ослабил бдительность. Это случилось во время долгой остановки; к нам подошел Блок, поздоровался и тут же поспешил вернуться к отцу, который незадолго до того получил наследство от своего дяди, снял замок, звавшийся «Дом командора», и считал весьма великосветским тоном разъезжать в почтовой карете с ливрейными форейторами. Блок попросил, чтобы я проводил его до кареты. «Только поскорей, потому что эти четвероногие очень нетерпеливы; пойдем же, муж, любезный богам, отец будет рад». Но я мучительно не хотел оставлять Альбертину наедине с Сен-Лу: пока я отойду, они, чего доброго, будут разговаривать, пойдут в другой вагон, станут обмениваться улыбками, прикасаться друг к другу; мой взгляд прилип к Альбертине и не мог от нее отстать, пока с ней оставался Сен-Лу. А ведь я хорошо понимал, что Блок, попросивший меня об одолжении – пойти поздороваться с его отцом, – поначалу обиделся, когда я отказался, несмотря на то что ничто мне не мешало (ведь железнодорожные служащие предупредили, что поезд еще четверть часа не двинется с места, и все пассажиры вышли из вагонов, а без них поезд не уйдет), а потом окончательно убедился, что я сноб, причем мое поведение могло лишь укрепить его в этой уверенности. Тем более что ему были известны имена моих попутчиков. И в самом деле, г-н де Шарлюс незадолго до того, забыв, что ему уже представляли Блока, или не придавая этому значения, сказал мне: «Познакомьте же меня с вашим другом, с какой стати вы ведете себя так неуважительно», и принялся болтать с Блоком, который, судя по всему, крайне ему понравился, так что барон даже почтил его репликой: «Надеюсь, мы с вами еще увидимся». – «Значит, решение твое бесповоротно и ты отказываешься пройти сто метров, чтобы поздороваться с отцом, которого это так порадовало бы?» – спросил Блок. Я был в отчаянии, что показал себя дурным товарищем, а еще больше из-за того, какое обстоятельство Блок счел причиной моего упорства: он явно вообразил, будто с буржуазны