м случае я мог опасаться соперника, которого постарался бы победить. Но сейчас соперник был непохож на меня, и оружие у него было другое, и я не мог сражаться с ним на равных, доставлять Альбертине то же наслаждение или хотя бы представлять себе, что ей нужно. Сколько раз в нашей жизни мы бываем готовы променять все наше будущее на какое-нибудь ерундовое умение! Когда-то я отказался бы от всех даров жизни, лишь бы познакомиться с г-жой Блатен, потому что она дружила с г-жой Сванн. Сегодня ради того, чтобы Альбертина не ехала в Триест, я бы принял любые страдания, а если этого окажется мало, я бы обрушил страдания на нее, я бы ее посадил под замок, запер, отобрал у нее те небольшие деньги, которыми она располагала, лишь бы нищета физически помешала ей уехать. Когда-то, когда мне хотелось уехать в Бальбек, меня манили туда персидская церковь и морская буря на рассвете; а теперь, точно так же, когда сердце мое разрывалось при мысли, что Альбертина, быть может, поедет в Триест, меня убивало, что она проведет рождественскую ночь с подругой мадмуазель Вентейль, потому что, когда распаленное воображение превращается в экзальтацию, оно не нуждается одновременно в большем числе образов. Как бы я рыдал от радостного умиления, если бы мне сказали, что подруга г-жи Вентейль сейчас не в Шербуре и не в Триесте, что она не сможет встретиться с Альбертиной! Как бы изменились моя жизнь и будущее! А ведь я хорошо понимал, что это направление моей ревности произвольно, ведь если у Альбертины такие пристрастия, она может утолить их с другими. Кстати, может быть, даже если бы эти самые девушки могли с ней встретиться в другом месте, эти мысли не терзали бы так моего сердца. Я чувствовал, что Триест очень дорог Альбертине: там остались ее воспоминания, ее дружбы, ее детские любови, которые источала враждебная, непостижимая атмосфера этого неведомого мира – такая же, как та, что сочилась когда-то в мою комбрейскую спальню из столовой, где я слышал, как мама болтает и смеется с чужими людьми под звяканье вилок, даже не думая прийти ко мне и пожелать спокойной ночи; такая же, как та, которая для Сванна клубилась в домах, куда Одетта ходила по вечерам искать немыслимых радостей. Теперь уже Триест представлялся мне не прелестным краем, где люди задумчивы, закаты золотисты, а трезвон колоколов печален, а про́клятым городом, который мне хотелось немедленно сжечь, изъять из реального мира. Этот город впивался мне в сердце, как острие, которое невозможно извлечь. Я приходил в ужас при мысли, что скоро отпущу Альбертину в Шербур и Триест или что она останется в Бальбеке. Ведь теперь, когда я был почти уверен в близости моей подруги с мадмуазель Вентейль, я воображал, что всякий раз, когда Альбертина отлучалась (а иногда, из-за ее тетки, я не видел ее целыми днями), она попадала под власть кузин Блока и невесть кого еще. Мысль о том, что нынче вечером, быть может, она встречается с кузинами Блока, сводила меня с ума. И вот, когда она сказала, что не расстанется со мной все ближайшие дни, я ответил: «Да, но я собирался в Париж. А не поедете ли вы со мной? И не хотите ли в Париже немного пожить с нами?» Нужно было ни за что не оставлять ее одну, хотя бы несколько дней, и держать ее при себе, чтобы точно знать, что она не встретится с подругой г-жи Вентейль. А значит, ей придется пожить наедине со мной, потому что мама, пользуясь тем, что отцу предстояла инспекторская поездка, сочла, что ее долг – исполнить бабушкину волю и съездить в Комбре к бабушкиной сестре. Мама не любила тетку, потому что та обращалась с бабушкой не так, как надлежало сестре, между тем как бабушка ее нежно любила. Так дети, вырастая, сохраняют злопамятность по отношению к тем, кто их когда-то обижал. Но мама теперь сама перевоплотилась в бабушку и на злопамятность была неспособна; жизнь ее матери была для нее словно чистое и невинное детство, в котором она черпала воспоминания, и нежность или горечь этих воспоминаний управляли тем, как она обходилась с разными людьми. Какими-то бесценными подробностями могла бы поделиться с мамой моя тетя, но теперь на это едва ли стоило рассчитывать: мамина собственная тетка была очень больна, говорили, что это рак, и мама упрекала себя, что не съездила к ней раньше, не желая расставаться с моим отцом, и это тоже заставляло ее поступать так, как на ее месте поступила бы моя бабушка, так, в день рождения ее отца, который был ужасным отцом, она носила на его могилу те же цветы, которые раньше приносила бабушка. В виду отверстой могилы мама хотела привезти с собой ласковые разговоры, которых бабушка моя не дождалась от тетки. В Комбре мама собиралась заняться кое-какими работами, которые издавна планировала бабушка, но только при условии, что руководить ими будет ее дочь. Но они еще даже не начинались: мама не хотела уезжать из Парижа раньше отца, чтобы он не страдал еще больше от скорби утраты, скорби, которую он разделял, но мама-то переживала ее тяжелее, чем он. «Нет, сейчас никак не могу, – отвечала Альбертина. – Да и зачем вам так скоро возвращаться в Париж? Ведь эта дама уехала». – «Потому что мне было бы спокойней там, где я с ней познакомился, а не в Бальбеке, где она никогда не была; теперь Бальбек мне ненавистен». Поняла ли потом Альбертина, что эта другая женщина не существовала и что я этой ночью мечтал умереть из-за того, что она безрассудно рассказала мне о своей дружбе с мадмуазель Вентейль? Может быть. Временами мне кажется, что это вполне вероятно. Как бы то ни было, тем утром она поверила в существование этой женщины. «Но почему бы вам не жениться на этой даме? – сказала она. – Вы были бы счастливы, миленький мой, и она наверняка тоже». Я ответил ей, что чуть было не решился на этот брак, надеясь, что сделаю ее счастливой; не так давно, получив значительное наследство, позволявшее обеспечить моей жене роскошь и множество радостей, я и в самом деле чуть не принял жертву любимой женщины. Меня опьянила благодарность Альбертине за ее доброту, так скоро сменившую жестокую боль, которую она мне причинила, и я сказал ей, что у моей жены будет и автомобиль, и яхта (вот так мы рады посулить целое состояние официанту, наливающему нам в кафе шестую порцию водки); и, мол, в этом смысле обидно, что я люблю не Альбертину, ведь она так любит кататься на автомобиле и на яхте; я был бы для нее идеальным мужем, но ничего, посмотрим, быть может, мы сможем встречаться и оба получим от этого удовольствие. Несмотря ни на что, подобно тому как, даже напившись, человек не решается задирать прохожих, опасаясь, что его побьют, так и я не решился на безумство (если только это было безумство) и не сказал Альбертине, как в свое время Жильберте, что это ее я люблю. «Видите, я чуть было не женился. Но все-таки не посмел: не хотел заставлять молодую женщину жить с таким больным и скучным спутником жизни». – «Да вы с ума сошли, с вами хотела бы жить любая женщина, посмотрите, как все стремятся с вами дружить. У госпожи Вердюрен только о вас и говорят, и мне рассказывали, что в обществе получше то же самое. Наверно эта дама не очень ласково с вами обошлась, если вы начали в себе сомневаться? Я понимаю, она злюка, ненавижу ее. Ах, была бы я на ее месте…» – «О нет, она славная, слишком славная. Что до Вердюренов и прочих, до них мне дела нет. Кроме любимой женщины, от которой я отказался, я дорожу только моей миленькой Альбертиной, и только она одна, если побудет со мной, сумеет меня немного утешить, хотя бы в первые дни», – добавил я, чтобы не пугать ее и получить от этих дней как можно больше. Я только смутно намекнул на возможность брака, оговорив, что это неосуществимо, потому что мы не сойдемся характерами. Что бы я ни делал, меня не отпускала ревность, преследовало воспоминание об отношениях Сен-Лу с «Рашелью когда господь» и Сванна с Одеттой, и я не мог отделаться от мысли, что если влюблюсь сам, то меня любить не будут, и только корысть может привязать ко мне женщину. Разумеется, безумием было судить об Альбертине по примеру Одетты и Рашели. Но дело было не в ней, а во мне: ревность заставляла меня чересчур недооценивать чувства, которые я мог внушить. И мое суждение, быть может ошибочное, породило, вероятно, немало несчастий, которые позже на нас обрушились. «Так вы отвергаете мое приглашение в Париж?» – «Моя тетя не хотела бы, чтобы я сейчас уезжала. Кстати, даже если позже я смогу отлучиться, разве не странно будет выглядеть, что я вот так запросто у вас остановлюсь? В Париже-то никто не поверит, что я ваша кузина». – «Подумаешь! Скажем, что мы без пяти минут жених и невеста. Какая разница, раз вы знаете, что это неправда?» Шея Альбертины была вся видна в вырезе сорочки, крепкая, золотистая, в крупных порах. Я поцеловал ее так невинно, как поцеловал бы маму, – мне хотелось успокоить ее детское огорчение; я думал тогда, что никогда не смогу вырвать ее из своего сердца. Альбертина ушла одеваться. Впрочем, ее самоотверженность уже дрогнула, ведь только что она мне говорила, что больше не расстанется со мной ни на секунду. (И я чувствовал, что ее решимости хватит ненадолго: ведь я опасался, что, если мы останемся в Бальбеке, она нынче же вечером встретится без меня с кузинами Блока.) А теперь она говорила, что хочет съездить в Менвиль и вернется ко мне во второй половине дня. Она не была там со вчера, может быть, ее ждут письма, а кроме того, тетя, вероятно, волнуется. Я возразил: «Если дело в этом, можно послать лифтера, он скажет тете, что вы здесь, и заберет ваши письма». Ей хотелось быть милой и уступчивой, но она ни в коем случае не желала, чтобы ею командовали; она наморщила лоб, но тут же с готовностью согласилась на посредство лифтера. Мы не разлучались с Альбертиной, пока лифтер легонько не постучал в дверь. Я и не ожидал, что, пока мы болтаем с Альбертиной, он успеет съездить в Менвиль и обратно. И вот он пришел сказать, что Альбертина передала для своей тети письмо и теперь может уехать в Париж хоть в этот же вечер. Кстати, напрасно она давала ему поручение, не понижая голоса, потому что теперь, несмотря на раннее утро, директор оказался в курсе дела и сломя голову примчался выспрашивать, чем я недоволен, неужели в самом деле уезжаю, не подожду ли я хотя бы несколько дней, поскольку ветер нынче очень уж опасливый (опасный). Я не желал ему объяснять, что хочу во что бы то ни стало увезти Альбертину из Бальбека к часу, когда кузины Блока выходят на прогулку, тем более что Андре, единственная, которая могла бы ее уберечь, еще не вернулась, и Бальбек напоминал мне город, в котором больному уж так нечем дышать, что он твердо решил не оставаться там на ночь, даже если ему придется умереть в дороге. К тому же мне приходилось бороться с бесконечными сетованиями, прежде всего в отеле, где Мари Жинест и Селеста Альбаре ходили с красными глазами. Мари еще и пыталась сдержать бурные потоки слез. Селеста, более кроткая, советовала ей успокоиться, но когда Мари прошептала единственный знакомый ей стих: «Здесь всегда увядает сирень»